Прошлые литературные опыты подвергаются им обструкции. О "Германском путешественнике" замечает, что "статья имеет большую важность как начальный признак перелома". Ну а "Легенда", которой прежде был так воодушевлен, вовсе не может "взойти в биографию". Аллегория "Неаполь и Везувий" - просто "вздор": "Вообще я писал аллегории тогда, когда дурно писал". Как истинный талант, он не перестает сомневаться: может следует всё сжечь…
Есть и достижения. По просьбе Наташи он пополняет свою биографию все новыми эпизодами. Продолжает писать "О себе". Призывает и милую невесту взяться за свою историю, восхищаясь ее талантом.
Герцен доволен, что закончил свою "архитектурную мечту" - "Кристаллизацию человечества": "…эта статья, сверх нового взгляда на зодчество, важна потому, что я основными мыслями ее потряс кого же? - Витберга… я глубже проник в историческую структуру его искусства. Статья эта ему и посвящена". Считает, что "Кристаллизация" - "бесспорно, лучшее", что выходило из-под его пера.
Значительный труд, сохранившийся лишь в трех небольших фрагментах ("У египтян более гордости…"; "…есть высшая историческая необходимость…"; "…говорить о домах под лаком в Голландии…"), - результат серьезных занятий архитектурой под влиянием долгих бесед с Витбергом. Да и как понять архитектора, его грандиозный замысел (храм Христа Спасителя) и так блистательно изложить его в "Былом и думах" без профессионального, последовательного знакомства с началами архитектурной науки.
Размышления о создании связной автобиографии постоянно занимают его, добавляя в копилку мемуариста все новые опыты собственной судьбы.
Глава 16
"БУДТО МОЖНО РАССКАЗЫВАТЬ СЧАСТЬЕ?"
Дополните сами, чего недостает, догадайтесь сердцем…
А. И. Герцен. Былое и думы
Развязка истории приближалась. Середина апреля на дворе. Герцен, воспользовавшись чужим паспортом, снова наведывался в Первопрестольную. Строил планы встреч. В Загорье? В Царицыне? На пути из Владимира, в девяти верстах от Москвы, у Перова трактира? Одной Наташе во Владимир ни в коем случае не следует ехать. А может быть, стоит? Необходимо все тщательно подготовить. Собрать для венчания бумаги, что оказывается вовсе не просто. Метрическое свидетельство Наташи - у княгини. Нельзя достать в Консистории новое, - пробовать в церкви Иоанна Богослова, где ее крестили. Все средства хороши. Занять побольше денег. Купить на Кузнецком Мосту подвенечное платье, простое, но изящное и воздушное. Накупить всякого "дамского снадобья". Самому подготовить подарки. Готовить два: "…это цветы, и другой - не скажу". Если за деньги не удастся обвенчать, "последнее средство - ехать в Шую" (?!). "Нет, не совсем решено". Фантазия разгулялась. Последние наставления Кетчеру. При первой возможности, как только свидетельство в руках, - послать за шафером и скакать им вместе с Наташей во Владимир, вызволив ее из дома княгини. В скверную погоду - поберечься (это приказ!) - известное дело, не приучишься к нашим дорогам.
План похищения невесты?.. Романтическое приключение?.. Да, это у Яковлевых в крови. Как тут не вспомнить Ивана Алексеевича, бежавшего через границу с юной Луизой, будущей матерью Александра, да еще переодетой в мужское платье… Обстоятельства и характеры, конечно, разные. Но каковы одержимость, бесстрашие…
У Герцена зреет очередной план: всего лучше прислать свидетельство во Владимир (неужели целым "синклитом" друзей невозможно его достать?) и ждать его самого в Москве. Если друг Сазонов не достанет коляски, то он непременно наймет карету.
Может быть, славная жена его университетского приятеля Николая Астракова, Татьяна Алексеевна (с которой только познакомился), удостоверит рукописной запиской ("почти равносильной свящ[енниковой]"), что на попечении ее живет девица Захарьина? Друзья с Плющихи, уж верно, не оставят. Не подведут. Предоставят свой дом для переезда Наташи. Татьяна Алексеевна тихо скажет княгине: "Я приехала за Натальей Александровной". Княгиня Хованская ей откажет, а старик Яковлев попросит сына не делать "неосторожностей".
В конце апреля, кажется, все готово для венчания. Но дело не слаживается, и Герцен подгоняет себя: "Вперед!" Искать средства обойтись без свидетельства. Парфений, архиепископ Владимирский и Суздальский, разрешить не может, но "сквозь пальцы будет смотреть". Необходимо свидетельство от крестившего. Деньги обещаны, но Сазонов что-то не торопится.
Герцен взывает к друзьям: "Клянусь, я гибну и задыхаюсь; ежели сколько-нибудь вам дорог друг Герцен - теперь пособите".
В ночь на 1 мая Матвей скачет в Москву. Герцен уверен, что "через сутки всё начнет действовать". Он в нетерпении, страдает и волнуется. Его "опьянение продолжается". Он "не может ясно и чисто связать две мысли". "Полтора месяца неусыпных трудов". И опять осечка. Священник отказался.
Шестого мая, в пятницу, Герцен, заканчивая письмо Наташе, наконец подводит черту: "Конец переписке". Наступает пора не писать, а говорить. И в тот же день Наталья Александровна чувствует то же: "Может быть, этот листок заключенье нашей жизни в письмах".
Начинается жизнь реальная, жизнь вдвоем. И читатель, "догадавшийся сердцем", вновь открывает "Былое и думы".
Седьмого мая Герцен тайно едет в Москву, за Натальей Александровной. На следующий день он с "лихорадочным беспокойством" уже ждет Кетчера у друзей Астраковых. Недолгая дорога с Плющихи на Поварскую: Кетчер с Наташей отправляются за Рогожскую Заставу, где с коляской должен ждать Матвей. Николай Астраков возвращается домой, чтобы подтвердить нетерпеливому жениху - похищение удалось. Ожидать "полицейской погони со стороны княгини"?.. Вряд ли. Она просто "из спеси не замешает квартального в семейное дело", - уверен Герцен.
Восьмое мая - день особенный в герценовской судьбе. Он спешит к Перову трактиру на условленное место и находит Наташу с Николаем Христофоровичем.
Так случилось. Они вновь встретились на кладбище. Опять все приметы романтической истории… Прошло ни много ни мало - почти четыре года с того дня на Ваганькове, когда "юная утешительница" поддержала Александра в "самую черную эпоху" его жизни, после ареста Ника. Есть линия их общей судьбы. Она вновь делала свою отметку. Провидение вело.
Девятого мая поздно вечером они повенчаны протоиереем Иоанном Остроумовым в маленькой церкви Ямской слободы, что в трех верстах от "Богом хранимого" города Владимира.
Глава 17
БЕЗМЯТЕЖНЫЙ ПРИЮТ "ВЕНЧАЛЬНОГО ГОРОДКА"
…Жизни май цветет один раз и не больше.
Ф. Шиллер
Поселились молодые в маленькой квартире из трех комнат у Золотых ворот в самом сердце Владимира. "Весть о таинственном браке разнеслась по городу". Многие проявляли участие и интерес к столь необычной красивой столичной паре. Друзья поздравляли. Жена губернатора Куруты, Юлия Федоровна, давно привечавшая ссыльного, прислала новобрачным цветы. Они и сами нанесли ей визит. Посетили святейшего архиерея Парфения, столь участливо отнесшегося к молодым.
В тот же день, 10 мая, Герцен решился писать к отцу, чтобы просить его благословения. Раз уж святое дело свершилось, старик смягчился и объявил сыну "полное прошение". В доказательство "амнистии" приложил даже некое денежное вспомоществование в государственных ассигнациях.
Всем друзьям, московским и вятским, разосланы письма-отчеты, благодарности за счастливый исход судьбы. "…Поневоле рвется слово спасибное", - пишет он Николаю Астракову. Далее продолжает: "Что о себе сказать - я счастлив, это дело решенное и известное. Но вот что для меня ново. Гармоническое, стройное бытие мое теперь разливает во мне какую-то новую силу, аминь минутам убийственного desperatio, аминь ломанью тела душою. Имея залог от провидения, совершив все земное - является мысль крепкая о деятельности, скажу откровенно - я ее не ждал".
Правда, пока это только совместное семейное чтение (просьб о присылке новых книг и журналов - множество) да некоторые намерения и планы Александра, которые он не устает обсуждать с друзьями. Хочет изучить арабский язык, потому что думает отправиться на Восток: "Велик Восток, но мы его не знаем". "Мы европейцы слишком надеемся на свое, а Восток может дать много. Страна мысли почившей, фанатизма, поэзии, неужели не даст еще раз своей лепты в дело европейское, которому она дала много…" - рассуждает он в письме математику-интеллектуалу Астракову.
Круг его интересов по-прежнему широк. Вот прочитана недавно вышедшая книга французского историка А. Токвиля "О демократии в Америке" (1835), утверждающая, что "две страны несут в себе будущее: Америка и Россия". Он усомнился в приоритетах: "Но где же в Америке начало будущего развития? Страна холодная, расчетливая. А будущее России необъятно - о, я верую в ее прогрессивность". (В дальнейшем, когда будет решаться вопрос о его натурализации, он назовет далекую Америку "страной забвения", даже будучи точно уверен, что не может когда-либо там обосноваться.)
У Герцена - новая роль женатого человека, и он в бесконечной эйфории: хлопоты, "кейф". Как полагается молодым и счастливым, он дурачится, веселится и просто наслаждается одиночеством вдвоем. "Наташа - поэт безумный, неземной, в ней все необыкновенно", - восторгается Герцен женой. Но внешне она не столь оживлена, еще "дика", не произносит имя Бога всуе и "не любит смех". К тому же, увы, здоровье ее слабое: "Моя жена из papier mâché, раза три была больна, чуть ветер дунет - простудилась". И это обеспокоенный муж пишет друзьям (Астраковым) через два с небольшим месяца после женитьбы. "Порядок" в доме, по наблюдению Александра Ивановича, вовсе "не торжествует". Особой хозяйственности у молодых супругов не замечается, хотя архиерею Парфению на заданный им вопрос о важности умения солить огурцы Наташа отвечала положительно.
Новая жизнь с ощущением бесконечного счастья представлялась беззаботной и одновременно серьезной. И казалось, так будет всегда.
Время словно замерло. Гармония, спокойствие, блаженство… Тут и слово "рай" вполне уместно. Тишина семейной жизни поглотила их целиком. Не надо было стремиться вперед и вперед, чтобы достигнуть друг друга. Счастье, известно, не наблюдает часов. Счастье, как не нами сказано, плохо поддается описанию. Неслучайно, что владимирская глава герценовских мемуаров, распадающаяся на два самостоятельных фрагмента, не столь длинна и наполнена ассоциативными воспоминаниями совсем о другой жизни, без неё.
Сильно огорчало и даже удивляло молчание Огарева, безвыездно пребывающего в имениях отца с молодой женой. Ни слова, ни строчки, ни отклика, даже на их с Наташей женитьбу. Наконец, доходят известия: едут. Мария Львовна скоро будет в Москве, и дорога приведет их во Владимир. В герценовском дневнике появится запись: "Одного недоставало для полного блаженства - Николая, и с ним свиданье было в марте. Он пробыл у нас с Марией 15, 16, 17, 18. 19-го я проводил его".
Александр в восхищении от приезжих, сообщает тут же Николаю и Татьяне Астраковым: "Друзья, мы бесконечно счастливы! Нас четверо - и что это за женщина Мария Львовна - она выше всякой похвалы. Ник счастлив, что нашел такую подругу. У меня сохранилось распятие, которое дал мне Ник при разлуке. И вот мы вчетвером бросились на колени перед божественным страдальцем, молились, благодарили его за то счастие, которое он ниспослал нам после стольких лет страданий и разлуки. Мы целовали его пригвожденные ноги, целовались сами, говоря: "Христос Воскрес!"". Вся эта выспренняя сцена, о которой Герцен вспомнит потом в "Былом и думах" как о примете восторженной юности, "мистического настроения" и времени его всепоглощающей любви ко всем на свете, после иного развития событий в супружеском тандеме - Ник - Мария, уже не будет выглядеть столь торжественно-сентиментально, как в том письме.
Через 15 лет, постфактум, Герцен-мемуарист гораздо более сдержан в описании "святого свиданья", подмечает даже то, что прежде не хотелось заметить в тщеславной супруге Ника: ее удивление происходящим, ее трезвость в "этом упоении" дружбой и - ни единой слезинки, как у остальных троих. Он думал тогда, "что это - retenue", но Мария ему как-то потом призналась: сцена ей показалась слишком "натянутой и детской".
Взглянув с симпатией и преувеличенным восхищением на жену друга, он вынужден будет в дальнейшем жестоко разочароваться. Противоположность вкусов, характеров, интересов, ее пристрастие к мишуре и богатству не могли не принести Нику множество бед. Он любил и страдал. Общие друзья сразу ее раскусили: чужая всем. Герцена она не только боялась, но и ненавидела. "Завистливая ревность" вела ее к странному желанию. "Во мне, - писал Герцен, - она хотела помериться и окончательно узнать, что возьмет верх - дружба или любовь, как будто им нужно было брать верх". Четыре дня вместе с другом, которого не видел четыре года… Чего же еще было желать? Оставалось только одно - ждать разрешения главного: Наташа была беременна.
Еще зимой 1838 года эта счастливая тайна открылась. И новость о скором появлении на свет нового члена их семьи прибавила ощущение нового счастья. Герцен сохранил в памяти это свое, еще неизведанное дотоле, чувство будущего отцовства. А между тем нечаянная радость раскрыла совсем иные глубины души, породила упования и надежды, неизбежные опасения и тревоги за будущего младенца: "Несколько испуганная и встревоженная любовь становится нежнее, заботливее ухаживает, из эгоизма двух она делается не только эгоизмом трех, но самоотвержением двух для третьего; семья начинается с детей".
День рождения первенца приближался, и всё свершилось в назначенный срок. 13 июня 1839 года, 12 часов утра. На свет появился мальчик, новый Шушка - Александр Герцен II. Место рождения - город Владимир, светлая точка в их судьбе.
Очень помогла роженице добрая Прасковья Андреевна Эрн, предусмотрительно присланная Иваном Алексеевичем для решения проблем своих непрактичных детей. Роды прошли удачно. Счастливый отец, удивленный чудом такого божественного явления на свет, хотел было взять младенца с подушки, но не смог. Руки его дрожали.
Всё - вынесенная борьба, счастье родительницы, благорастворение матери в своем создании - в дальнейшем переносило его воспоминанием к знаменитым художественным шедеврам. Представлялась мадонна Ван Дейка, образы Сикстинской капеллы.
Как же отметился Герцен в этой своей новой роли отца семейства? О его непрактичности в молодые годы потом с улыбкой расскажет мемуаристка: встретит его на Невском проспекте вынимающим из кармана вместо носового платка раскроенные детские распашонки, по рассеянности захваченные из дома.
Герцен-отец останется на прекрасном портрете. Редком, неожиданном, мемориальном. Часто ли встретите в истории живописи образ молодого мужчины с ребенком на руках? Хотелось бы, чтобы портрет написал Витберг, когда судьба вновь свела старых друзей в Петербурге. Уж слишком в манере художника он сделан. Но, увы. Пока не случилось авторство доказать.
Герцен на портрете - очень домашний. Еще очень красивый. Высокий лоб, слегка волнистые темно-русые волосы, ясные серые глаза. Отороченный мехом бешмет (дань восточной моде) накинут поверх белой рубашки с краснеющим пятном галстука. Будто в последнюю минуту перед выходом из дома ему вдруг страстно захотелось взять на руки своего Шушку. И тот, в длинной рубашонке с высоким гофрированным воротничком, наподобие испанского, крошечной ручкой уцепился за руку отца. Художник точно уловил момент единения двух родственных созданий.
Герцен понимал, что судьба младенца зависит теперь от него и что на отца возложено святое дело - вырастить человека. "Проповедовать с амвона, увлекать с трибуны, учить с кафедры гораздо легче, чем воспитать одного ребенка". Каким он будет? В волнении "от огромности дела отцовского", стоя на коленях и молясь, он повторял: "Господи, помоги нам исполнить великое дело воспитания, помоги поставить его на путь правдивый (хотя бы с этим и были сопряжены тяжкие несчастия земной жизни)!"
Мысль об ответственности за детей, необходимость "таланта терпеливой любви" заставят Герцена создать для себя свой, очень разносторонний кодекс воспитания, которым будет руководствоваться всегда, но, увы, как увидим в дальнейшем, его грандиозные усилия полностью не оправдаются.
Жизнь за речкой Лыбедью, в прекрасной, удобной квартире, куда молодые после долгих поисков переехали еще в сентябре 1838 года, оставляла надежду, что "май" их счастливого бытия скоро не пройдет. Безмятежный приют "венчального городка" казался им вечным, хотя увезти его с собой из Владимира они не смогли.
Глава 18
ДОЛГОЕ ПРОЩАНИЕ С ВЛАДИМИРОМ
Не повторятся больше наши долгие одинокие прогулки за городом, где, потерянные между лугов, мы так ясно чувствовали и весну природы, и нашу весну…
А. И. Герцен. Былое и думы
Надежды на скорое возвращение в Москву заставляли Герцена действовать. Губернатор Курута, добрый друг герценовской семьи (его супруга - крестная мать первенца), прежде, следуя незыблемым должностным инструкциям, регулярно сообщавший куда следует о наблюдении за поведением поднадзорного ("ведет себя хорошо", "весьма хорош"), теперь бомбардировал вышестоящие власти ходатайствами о полном прошении подчиненного. Обратился к министру внутренних дел графу А. Г. Строганову. Тот, в свою очередь, испросил разрешения у А. X. Бенкендорфа. 16 июля 1839 года - свершилось. Царь собственноручно начертал резолюцию: "Согласен". Но "привет" из столицы дошел до ссыльного только 26 июля: "Свободен".