Поход в Эрмитаж занял целый день 19 декабря: "Какой гигант должен быть тот, кто может сразу оценить, почувствовать, восхищаться 40 залами картин. Тут надобно месяц времени. Да и я вовсе не умею смотреть на галереи. Как было бы в душе твоей, если б тебе прочли "Песнь Миньоны", главу "Онегина", "Фауста", куплеты Беранже, оду Шиллера и пр. за один присест. Когда я вошел в V или VI залу, я был неспособен вмешать ничего, душа была полна, и я смотрел так. Несколько картин Рафаэля - узнал ли бы я его без подписи? Из всех я узнал бы одну (заметь, это моя узость, а не художникова) - Мадонна и старик Иосиф. Чем дольше я всматривался в черты Мадонны, тем отраднее становилось в душе, слезы навертывались, какая кротость и бесконечность во взоре, какая любовь струится из него, вот так человеческое лицо есть оттиск божественного духа. И ребенок очень хорош, он как-то задумчиво улыбается Иосифу… Фламандская школа. Страсть люблю эти сцены, вырванные из клокочущей около нас жизни, это другая сторона искусства. У итальянцев идеализация тела, здесь - жизни. Ну здесь было довольно случая посмотреть на Теньера, Остада и пр. В заключение меня поразила Loggia Рафаэля, сделанная совершенно по ватиканской".
Тут уж видны художественные вкусы и предпочтения Герцена, так созвучные с его нынешним положением семьянина, где черты Мадонны, несомненно, соотносятся им с обликом Наташи.
Столица давала возможность стать и отменным театралом, посетить оперу, балет, драму и даже оперетту; насладиться искусством великого Каратыгина в "Гамлете" "необъятного" Шекспира в Александринке и воздушной грацией феи Тальони в балете "Гитана" в Большом театре.
Из гостиницы дилижансов, где Герцен обосновался в первые дни, он перебрался в самый центр, в более комфортабельный "Hôtel de Londres" (40 рублей за неделю) с прекрасным видом на Адмиралтейство. (Вообще пышность и комфортабельность в столице - чрезвычайная.) Нанес ряд визитов, приятных и не очень. Побывал у В. А. Жуковского, у К. И. Арсеньева; их расположение к ссыльному и помощь в освобождении трудно забыть. Потом был у давней приятельницы отца О. А. Жеребцовой, сестры графа П. А. Зубова, последнего фаворита Екатерины II, подстрекавшей некогда заговорщиков к покушению на ненавистного Павла. Старик Яковлев, ценивший острую иронию Ольги Александровны, ее несравненный ум и сильный характер, не мог забыть красоту их юношеского расцвета, когда англезы воодушевляюще танцевались на паркетах у самой императрицы. И Герцен остался доволен и добротой постаревшей красавицы, и приветливостью к нему, такому интересному сыну Ивана, да еще "хорошо понимающему вещи": с таким неплохо и потолковать.
Побывал Александр у всех родственников Наташи, живших в Петербурге. В семье ее сестры Анны Александровны, жены художника Пимена Орлова, приняли его "как брата" и настоятельно советовали переехать к ним.
Особенно занимала Герцена моральная атмосфера города, ведь им с Наташей и Шушкой вскоре предстояло здесь поселиться. Отец предупреждал: не доверяться никому, даже знакомым, кому обращены его письма, - резиденция наполнена наушниками. Двоюродный братец, Сергей Львович Львов-Левицкий (незаконный сын Сенатора), шарахался от политического разговора как черт от ладана, едва Герцен, заявившись к нему прямо с Сенатской, завел речь о "битве 14 декабря". Доносительство, доносительство повсюду. Осторожность, осторожность в разговорах, везде глаза и уши, все в связи с полицией: истопники, цирюльники, кухарки.
"Ну, а прачка тоже числится по корпусу жандармов?" - не унимался Герцен. "Смейтесь, смейтесь, вы скорее другого попадетесь… за вами десять нянь приставят", - парировал напуганный родственник, и слова Сергея Львовича оказались на редкость провидческими.
Вряд ли вырвавшийся на свободу Герцен способен был внять предостережениям посторонних. Не помогал даже собственный опыт ссыльного.
"Петербург блестящий, удивительный, один из самых красивых городов в мире", - не уставал повторять Герцен. Но хватило и трех недель, чтобы захотеть с ним расстаться, да еще "с чувством очень близким к ненависти". Подобное заключение вызывали и необходимые томительные встречи с чиновничьим миром. Неразрешенных дел по разным департаментам, в связи с новым его назначением, у Герцена накопилось множество. В частности, ему необходимо было посетить герольдию. Даже представляя, что подобное заведение, "какое-то паразитное место служебного повышения", не что иное, как "вертеп официально признанных воров, которых никакая ревизия, никакая реформа изменить не может", он, при всей своей опытности, приобретенной в Вятке, не мог даже предположить такого наглого размаха коррупции (если только расхожее ныне слово тогда употреблялось).
Всё было вроде бы как везде: беззастенчиво брали взятки, бесцеремонно просили "задаточку", с получением "легкой прибавочки благодарности" считали "долгом чести" исполнить искомое, а "серенькую бумажку" брали в открытую. Мздоимство почиталось доблестью, добродетелью и перстом указующим, как поступать следует каждому.
"Да что у вас за секреты?"; "Помилуйте, точно любовную записку подаете" - чиновничьи реплики, как вполне естественные и узаконенные жизнью, остались не только в допотопном канцелярском фольклоре. В повествователе давней истории узнавался очевидец.
В "Былом и думах" Герцен оставил и другую ироничную зарисовку "приятного города", где к тому же такой чертовский климат:
"Рыхлый снег валил хлопьями, мокро-холодный ветер проникал до костей, рвал шляпу и шинель. Кучер, едва видя на шаг перед собой, щурясь от снегу и наклоняя голову, кричал: "гись, гись!" Я вспомнил совет моего отца, вспомнил родственника… и того воробья-путешественника в сказке Ж. Сан-да, который спрашивал полузамерзнувшего волка в Литве, зачем он живет в таком скверном климате. "Свобода, - отвечал волк, - заставляет забыть климат"".
Жизнь и навязанная карьера заставляли Герцена вновь разворачиваться в сторону града Петра. "…Есть фатум, который за нас избирает место жительства", - подчинялся он судьбе. Делать было нечего, "надо было перебираться в неприязненный город", меняя сложившиеся привычки. И Герцен готовился. "Метался по Петербургу", хлопотал по служебным делам о зачислении его на службу, чтобы с семьей здесь обосноваться.
К новому, 1840 году счастливо воссоединился с Шушкой и Наташей, нетерпеливо ожидавшей его во Владимире.
Четыре месяца с небольшим, в спешных сборах и в завершении возложенных на него обязанностей (выбран даже членом Попечительного о тюрьмах комитета) провел он во Владимире, чтобы теперь, уже основательно, поселиться в столице.
Владимирские друзья считали, что Герцену необходимо поприще, где бы он "мог употребить богатые свои дарования". Огарев в письме другу размышлял о сути службы и открывшейся ему карьере: "…тут важная задача вот еще в чем: постигнуть общий дух века и важнейший вопрос, заключающийся в настоящем моменте, и трудиться для него".
Наконец 22 марта 1840 года последовал приказ владимирскому губернатору от министра внутренних дел графа Строганова: г. Герцену явиться в Санкт-Петербург для прохождения новой службы.
В последней декаде марта семейство двинулось из Владимира и через день добралось до Москвы. Оставалось лишь немногим более двух недель погостить в старой столице, навестить друзей и близких, посетить святые места, попрощаться с любимым городом, чтобы 10 мая 1840 года вновь его покинуть.
Глава 20
ЕЩЕ ОДИН ГОД
Я недолго служил, всячески лынял от дела, и потому многого о службе мне рассказывать нечего.
А. И. Герцен. Былое и думы
Доехали до Петербурга благополучно, даже весело. "Сашка всю дорогу делал ладушки", - отчитывалась Наташа подруге Тане Астраковой. Поселились в гостинице, а попросту, в трактире Демута, на Мойке, близ Полицейского моста, вполне обустроенном, бойком, но не дешевом месте для путешествующих. Через неделю перебрались к сестре Натальи Александровны - Анне и прожили в семье Орловых до начала июня.
Петербург - хорош - нехорош, у него всегда две стороны, две изнанки, и Наталья Александровна, и Александр Иванович сразу же подмечают эту его особенность в письмах друзьям.
Все они куда-то "рассеялись": от Огарева давно нет известий, Кетчер - "неизменный столб Москвы", Сатин пребывает в Тамбове. Бакунин в июне отъезжает, и Герцен прощается с ним на палубе парохода, едва избежавшего балтийской бури. (Бакунин, оказывается, суеверен и не хочет сойти на берег с вернувшегося в порт парохода.)
Не успел Михаил Александрович познакомиться в Москве с новоявленным другом (в декабре 1839 года), как уже требовал у него денег для поездки за границу. Бакунин это делал всегда, без малейших сомнений и чрезвычайно просто, не видя различия между своим и чужим карманом. Его отзывы о встречах с Герценами в письмах сестрам из Берлина на первых порах самые восторженные: "Герцен, а особливо жена его, были моею отрадою в Петербурге; он - прекрасный, умный, благородный человек; а она - святое, любящее, истинно женственное существо. Я был дома с ними". Герцен не столь очарован, позже отзовется: его "можно уважать за ум, но не любить".
(История этого дружеского союза-противоборства будет идти с мучительными перепадами, но продлится всю жизнь.)
В Петербурге - Александр Лаврентьевич Витберг, к счастью, прошен, но вновь вынужден искать справедливости. Дружеский приют и помощь, как всегда, он находит в доме Герценов. Художник, создавший в Вятке два превосходных изображения Александра Ивановича (рисунки 1835, 1836 годов), теперь берется за портрет Наташи (увы, нам неизвестный).
Постоянных адресатов у семейной четы в эту пору совсем немного: владимирская подруга и крестная мать Шушки-младшего Юлия Федоровна Куруга да милые Астраковы, "девичье-польские" друзья с Плющихи. Письма к ним восстанавливают многие приметы и бытовые подробности жизни молодой семьи.
Герцен проявляет все свои хозяйственные таланты, хлопочет "обзавестись домом", "купил графин и шесть тарелок, остается купить все остальное". Неустроенная жизнь вскоре должна измениться. Семья обретает постоянное жилище. Петербургский адрес известен в начале июня: "На углу Гороховой и Морской, дом Лерха. Квартира № 21, в бельэтаже".
Немного оглядевшись, Герцен садится за длинное письмо Ю. Ф. Курута: "Где тихий Владимир с своей скромненькой Клязьмой, с своими помороженными вишнями, - он исчез… Вместо Владимира - Петербург, город шестиэтажных домов, шестимачтовых кораблей, - мельница, в которой толкут страсти, деньги, подчас воду, но, главное, беспрестанно толкут с шумом, треском. Что сказал бы Соломон, который, спокойно сидя в Иерусалиме, находил, что там "суета суетствий и всяческая суета"?
Дом, в котором мы живем, - от души петербургский дом: во-первых, шестиэтажный, во-вторых, в нем нет секунды, когда бы не пилили бы, не звонили бы в колокольчик, не играли бы на гитаре и пр. Жильцов малым чем меньше, нежели в Ноевом ковчеге, да и состав похож, т. е. несколько человек и потом от каждого рода птиц, рыб, животных пара".
"Да что вы такие ужасы пишете", - только и может откликнуться Юлия Федоровна.
Наталья Александровна прилагает к письму мужа свою записку к подруге. Жалуется на дороговизну (квартиру, наконец, нашли за 2,5 тысячи и наняли в доле с двоюродным братом Сергеем Львовым-Львицким, Левицким), тоже сетует на неустанные хлопоты по домашнему обзаведению всяческой мебелью вплоть "до последнего стула".
Уже познакомившись с городом в первый приезд, а теперь, "вытвердив его наизусть" по причине такого рода "суетствий", Александр вполне может выступить в роли чичероне - показать жене все городские достопамятности. Но вот незадача - он изнурен, расстроен; Шушка по большей части держит Наташу дома - часто хворает, режутся зубки. Да и погода, как выражается Александр, такая "сочная", что никак не поспеешь "просушить сюртук".
Тем не менее в путеводитель по столичному граду можно было бы внести множество отметок их присутствия. Видели статуи Барклая и Кутузова у Казанского собора, о которых "наши люди" непременно скажут: "И в Петерб[урге] есть Минин и Пожарский, только стоят врозь". (Все это Герцен непременно подметит.) Посетили, конечно, домик Петра Великого в Летнем саду: дум и ассоциаций на этом месте является множество. (В Петербурге, в отличие от Москвы, где "покоятся мощи всех святых", "одни и есть мощи: это домик Петра".) Были в Эрмитаже. Любовались панорамой столицы. Наталья Александровна и здесь проявит себя незаурядным стилистом (живописен ее рассказ о прогулках с Герценом по ночному городу в письме Астраковой):
"Петербург засыпает, движенье, суета уменьшается, стук колес редеет, тише, тише… - пустеют улицы, бульвар пуст, огни исчезают… Давно закатилось солнце, небо ясно, светло, Нева спокойна, тиха, вот несколько лодок дремлют у пристани, и хозяин их дремлет, и часы бьют… первый час ночи. Мы с Александром вдвоем, давно уж бродим по берегу Невы, останавливаемся, смотрим на нее и не наглядимся. Как хороша она в своей гранитной раме, а вон там лес мачт, там вон сфинксы, маяки… на нашей стороне Зимний дворец, ты не можешь себе представить всю красоту, всю прелесть этого здания, полусвет придает ему какую-то таинственность, кажется, это обиталище духов, движущиеся огоньки телеграфа передают мысль в несколько мгновений за тысячу верст - все это вместе кажется волшебством и наполняет душу каким-то страхом".
Стоит признать: сознание продолжающегося счастья пока не покидает их. Временами жизнь кажется прекрасной, тихой, светлой и такой же уединенной, как в "венчальном" Владимире. Загородные морские прогулки, поездки в Петергоф и Кронштадт, самый вид моря вызывают новые ощущения; чувствуется "близость к Европе, которая всякий день подъезжает на пароходе по Английской набережной…".
Посещения театров стали любимой привычкой. Уж сколько всего переслушано, пересмотрено. И "Роберта-Дьявола" Джакомо Мейербера, и "Норму" Винченцо Беллини с знаменитой итальянкой - певицей Джудитой Паста, и повторно - "Гитану" в Большом театре. Александр непременно хочет показать Наташе несравненную Тальони, которую видел в первый свой приезд. А когда в середине октября приезжает В. Пассек и прежняя дружеская близость после сильного их охлаждения восстанавливается и они всякий вечер видятся, Александр призывает Вадима присоединиться к общему восхищению искусством балерины.
"Служба не слишком на горле сидит, дает-таки и вздохнуть, и почитать", - почтительно пишет Герцен Астраковой (далее следует непременная герценовская игра слов - "мудрено ли, что я вас почитаю…").
Служба действительно шла до поры самым "обыкновенным, прескучным образом". О ней и вспомнить нечего, если не взглянуть на нее художническим глазом мемуариста, приступившего в 1854 году к этой части "Былого и дум":
"Канцелярия министра внутренних дел относилась к канцелярии вятского губернатора как сапоги вычищенные относятся к сапогам невычищенным; та же кожа, те же подошвы, но одни в грязи, а другие под лаком. Я не видал здесь пьяных чиновников, не видал, как берут двугривенники за справку, а что-то мне казалось, что под этими плотно пригнанными фраками и тщательно вычесанными волосами живет такая дрянная, черная, мелкая, завистливая и трусливая душонка, что мой столоначальник в Вятке казался мне больше человеком, чем они. Я вспоминал, глядя на новых товарищей, как он раз, на пирушке у губернского землемера, выпивши, играл на гитаре плясовую и наконец не вытерпел, вскочил с гитарой и пустился вприсядку; ну, эти ничем не увлекутся, в них не кипит кровь, вино не вскружит им голову. <…>
Всякий раз делал я над собою усилие, входя в министерство. Начальник канцелярии К. К. фон Поль… добродетельный и лимфатический уроженец с острова Даго, наводил какую-то благочестивую скуку на все его окружавшее. Начальники отделений озабоченно бегали с портфелями, были недовольны столоначальниками, столоначальники писали, писали, действительно были завалены работой и имели перспективу умереть за теми же столами - по крайней мере просидеть без особенно счастливых обстоятельств лет двадцать. В регистратуре был чиновник, тридцать третий год записывавший исходящие бумаги и печатавший пакеты".
Герценовское "упражнение в стиле", которое он проявил на вятской "галере", выдержав свой первый экзамен "на почерк" и показав себя непревзойденным составителем всякого рода бумаг, давало особые льготы в канцелярской столице. Новый начальник поручил умелому подчиненному "составление общего отчета по министерству из частных, губернских". Герцен вспомнил, сколько справок - бессмысленных, трагических и смешных, прошло через его руки. Сколько сводных статистических таблиц озадачили своим диким абсурдом. В слегка набросанном новым начальством плане будущего отчета без труда узнавались непременные выводы: "Из рассматривания числа и характера преступлений (ни число, ни характер еще не были известны) в.в. изволите усмотреть успехи народной нравственности и усиленное действие начальства с целью оную улучшить".
Парадоксально, что "спасением" от участия в подложном отчете Герцен счел мрачные обстоятельства, которые вновь развернули его судьбу.
Так совпало. Едва был принят указ Правительствующего сената управления Министерства внутренних дел от 18 ноября 1840 года о производстве Герцена в коллежские асессоры, то есть продвижении в высший чин, как разразилась гроза.
Герцен исправно сообщал отцу всякие новости. Даже не задумавшись, описал и историю будочника, серийного убийцы-полицейского. Это письмо было перлюстрировано (и до нашего времени не дошло). В постоянной переписке с Ю. В. Курута, среди прочих светских и домашних известий, 26 ноября он рассказал о том же происшествии в центре столицы: "Теперь кричат о бенефисе Тальони, который будет на днях, на прошлой неделе кричали о том, [что] будочник у Синего моста зарезал и ограбил какого-то купца и, пойманный, повинился, что это уже шестое душегубство в этой будке".
События развивались стремительно.
Пятого декабря Л. В. Дубельтом, начальником штаба корпуса жандармов и управляющим Третьим отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии (читатель помнит, что учреждение "всероссийской шпионницы", сразу же после декабрьского возмущения, имело целью задушить все малейшие проявления свободомыслия), дано предписание петербургскому обер-полицмейстеру об отыскании Герцена и о доставлении его в Третье отделение.