Верный (в меру своего понимания) марксист, Хрущев стремился стереть грань между городом и деревней - добиться того, чтобы и там, и там жизнь была одинаково хороша. В 1944–1945 годах эта утопия была вовсе не достижима, но Хрущев не забывал о ней. Он мечтал окружить Киев цветущими садами. "Хотел вспахать и засеять миллион гектаров между Днепром и Ирпенем, - вспоминает Шевченко. - Собирался выращивать там для Киева овощи, в первую очередь типично украинские - огромные тыквы и ранний редис. Предлагал создать по образцу газопровода "молокопровод" - подземные трубы, по которым будет доставляться в город молоко от пятисот тысяч коров. Молоко будет поступать на раздаточные базы, а оттуда - свежее, парное - доставляться прямо в сверкающие новые магазины. Хрущев собрал комиссию и приказал ей подсчитать, сколько для этого потребуется труб, дорог и новых зданий. Координатором проекта назначил какую-то женщину без всяких агрономических знаний, а Сталину ничего об этом не сообщил. Однако до Сталина, очевидно, дошли слухи через Кагановича: он объявил, что этот проект - дело отдаленного будущего, и назвал Хрущева "агрономом-фантазером"".
Предавался Хрущев и другим фантазиям - об увеличении территории Украины. Район за Карпатскими горами, так называемое Закарпатье, до войны принадлежал Чехословакии. Хрущев посетил этот район инкогнито осенью 1944 года: на встречах с местными коммунистами он высказал расхожее мнение о необходимости объединения этого района с Украиной и обсудил, как это лучше сделать. Встретившись со Сталиным, он сообщил, что местное население "единодушно" присоединится к Советской Украине, и посоветовал ему в этом "помочь". В результате, как гордо заявляет в своих воспоминаниях Хрущев, "Закарпатье стало одной из областей Советской Украины". Разумеется, он не упоминает о том, что жалобы на "насильственную украинизацию" два года спустя достигли Москвы, откуда Хрущеву поступил приказ исправить ситуацию.
Стремился Хрущев завладеть и частью польской территории - Холмской областью, которая, как он докладывал Сталину, "исторически принадлежала Украине и была частью Российского государства". Он предложил "организовать советское правительство области с тем, чтобы при удобном случае объявить, что эти районы входят в состав СССР и Советской Украины". Зная неприязнь Сталина к украинскому национализму, Хрущев привел в защиту своего предложения геополитический резон: надо "выпрямить границу". Однако Сталин отверг предложение Хрущева, не желая включать в состав СССР несколько сотен тысяч поляков: вместо этого он приказал украинцам, жившим в Холмской области, "добровольно" покинуть Польшу и переселиться на Украину.
До передачи Украине Крыма (вызвавшей столько проблем после падения СССР) оставалось еще десять лет, но уже в 1944 году Хрущев попытался сделать нечто подобное. Крым нуждался в украинских крестьянах, которые заняли бы место крымских татар, высланных Сталиным. Будучи в Москве, рассказывал Хрущев год спустя украинскому коллеге, он обратился к Сталину с такими словами: "Украина в разрухе, а все из нее тянут. А вот если ей Крым отдать, тонка кишка?"
Передать Украине Крым Хрущеву не удалось, однако другие его действия были более успешны: к октябрю 1945-го производство угля на Украине достигло 40 % предвоенного уровня, а площадь возделанных земель - 71 % уровня 1941 года. Цифры выглядят не слишком впечатляюще; однако, если вспомнить о том, какое разорение принесла стране война, мы увидим, что сделано было очень много. В феврале 1945-го Хрущев был награжден орденом "За заслуги перед Отечеством" I степени "за успешное выполнение плана по сельскому хозяйству на 1944 год", а в мае того же года получил орден Суворова I степени за организацию на Украине партизанского движения. В дополнение к этому его пятидесятилетие, в апреле 1944 года, было ознаменовано еще одним орденом Ленина.
С начала 1930-х годов советская пресса постоянно публиковала хвалебные телеграммы Сталину от рабочих и колхозников, пространные рассуждения о его достоинствах, фотоснимки и портреты великого человека. Примерно так же в украинской прессе 1944 года прославлялся Хрущев. В оде "Великому Сталину от народа Украины", написанной тринадцатью выдающимися украинскими поэтами и подписанной более чем девятью миллионами украинских граждан, две строфы были посвящены Хрущеву.
Больше всего льстивых восхвалений пришлось на долю Хрущева в апреле 1944 года, по случаю его пятидесятилетия: на первых страницах всех газет - огромная фотография Хрущева в военной форме и с орденами на груди, еще одна - Хрущев со своим усатым хозяином, а в дополнение к этому - воспоминания ведущих украинских писателей и артистов. "Позволю это сказать, - запевает Максим Рыльский, - люблю личной любовью… так, как я говорю о нем в кругу друзей". Далее "наш дорогой Никита Сергеевич" оказывался "великим ленинцем", "славным сталинцем", человеком "несравненной воли, ясного ума и доброго, искреннего сердца". Особое мастерство проявил Рыльский в восхвалении тех добродетелей, которых у Хрущева не было, но которые он хотел бы приобрести. Догадываясь, что порывистый Хрущев втайне завидует сдержанности и самообладанию Сталина, Рыльский писал: этот человек никогда не торопится с ответом. "Торопливость вообще глубоко чужда ему. Он не только сам размышляет, но и заставляет размышлять своего собеседника. И часто собеседник, еще до того, как заговорит Никита Сергеевич, начинает вдруг понимать, что дело, о котором он завел речь, может быть освещено совсем по-иному".
Поздравления сыпались со всех сторон - от рядовых коммунистов до маршала Баграмяна и заместителя Хрущева по партийной линии Коротченко. Сам именинник заявлял, что ненавидит лесть. "К юбилеям и прочим торжествам, - рассказывает его дочь Рада, - он относился очень спокойно. Мы никогда их не отмечали". По словам племянницы Нины Петровны Нины Кухарчук, "он не любил подхалимов. Не любил тратить на них время". Костенко настаивает, что "он не терпел пышных речей. Всегда держался очень просто, всегда был самим собой. Когда какой-нибудь неумный человек, вроде Шелеста [Петр Шелест стал главой КПУ после Хрущева], въезжал в город, то требовал, чтобы его встречали хлебом-солью девушки в национальных костюмах. Это просто смешно. Хрущев, прилетев куда-нибудь, сразу брался за дело. Вот почему я не согласен с тем, что якобы существовал какой-то культ Хрущева. Конечно, отдельные подхалимы всегда найдутся, но Хрущев их не поощрял".
Хрущеву, заметим, и не приходилось их поощрять - он просто принимал лесть как должное и, жалуясь на льстецов, не делал ничего, чтобы их остановить. Все разговоры о том, как он не любит чествований и похвал, по-видимому, служили для него лишь средством маскировки, призванным скрыть жажду почестей - не столько от окружающих, сколько от самого себя.
Особняк Хрущева во время войны сгорел дотла, но ему предоставили новую, еще более роскошную резиденцию. До революции этот дом принадлежал богатому фабриканту; располагался он на улице Осиевской (впоследствии улица Герцена), на безопасном расстоянии от центра города. Особняк представлял собой массивное одноэтажное здание с несколькими крыльями и верандами, с богатой резьбой по каменным стенам. Хрущев переехал туда в начале 1944 года: в апреле, на день его рождения, к нему приезжали родные, но окончательно семья переселилась в Киев только в сентябре. Никита Сергеевич и Нина Петровна жили в одном крыле, мать Никиты Сергеевича - в другом, а остальные члены семьи - в центральном корпусе.
Просторные земли, окружающие дом, Хрущев превратил в нечто среднее между садом, экспериментальной фермой и зверинцем. Одна их часть представляла собой классический парк с прудами, аллеями, мостиками и статуями. Узкая тропинка вела к живописному озеру: путь к нему охранял мраморный лев. Вместе с детьми по парку бегали козел, две собаки (немецкие овчарки, подаренные Хрущеву в качестве "трофеев" советскими генералами) и ручная лиса, которая ходила за Хрущевым, как собачонка, но досаждала матери Нины Петровны Екатерине Григорьевне - таскала ее кур. В другой части сада Хрущев посадил персиковые деревья, желая посмотреть, приживутся ли они в украинском климате.
В свободное время Хрущев гулял по парку вместе с детьми или катался с ними на лыжах. На одной фотографии мы видим семью перед домом в ясный зимний день: Никита Сергеевич и Нина Петровна обнимают внучку Юлию. На другом снимке - пикник в Межгорье: Хрущев и Рада лежат на траве (причем он - в пиджаке, а рядом лежит светлая фетровая шляпа). А вот Хрущев держит за руку восьмилетнюю Лену: вместе с группой офицеров они осматривают выставку военных трофеев в московском Парке культуры. По выходным на вилле Хрущева собирались коллеги - секретари ЦК, помощники главы правительства, военные. Купались в Днепре (возле виллы запруда образовывала неглубокое озеро), катались на моторках или на надувной спасательной шлюпке, попавшей на Украину во время войны с американского бомбардировщика, которому Сталин разрешил сесть в Полтаве. Зная увлечение Хрущева техникой, военные прислали ему шлюпку вместе с подробными инструкциями. Согласно инструкциям, крохотная на вид лодка должна была выдержать шестерых: двоих рослых коллег Хрущев посадил на нос и на корму, их жен (с букетами сирени в руках и нервными улыбками на лицах) - на банку, а сам, в форме генерал-лейтенанта и с сияющей улыбкой, сел за весла.
Осенью вся компания часто посещала ближайшие колхозы - "повосхищаться урожаем", объяснял Хрущев. Позже, на роскошных дачных ужинах, он так живо и красочно повествовал о своих впечатлениях, что дети то и дело заливались смехом. Но больше всего Хрущев любил охоту. Иногда он со своими гостями прочесывал лес, надеясь выгнать из укрытия и подстрелить зайца или лису. Когда охотники утомлялись, роль загонщиков переходила к детям и охране. В другие дни Хрущев в одиночку отправлялся поохотиться в заказник на полпути от Киева к Полтаве, изначально предназначенный для ударников труда. Он вставал на рассвете, надевал охотничью куртку с большими карманами, брюки для верховой езды и шапку и садился в моторку вместе с егерем, которому предстояло заряжать и перезаряжать две винтовки. Поначалу, пока лесная живность еще не опасалась охотников, Хрущеву удавалось подстрелить полсотни уток за каких-нибудь полтора часа. Некоторые из них отправлялись на домашнюю кухню, а остальные - в кафе киевского Дома правительства, где обедающим говорили: "Сегодня вас угощает Никита Сергеевич". Хрущев "любил пошутить" с егерями, а ругался "крепко", как настоящий охотник.
Год, когда закончилась война, был для Хрущева особенно спокойным. Однако даже тогда, если верить некоторым членам семьи, в доме Хрущевых "особого тепла не чувствовалось". Племянница Нины Петровны, Нина Кухарчук, так боялась старших Хрущевых, что не осмеливалась их ни о чем просить. Внучка Юлия подтверждает, что между старшим и младшим поколениями существовала холодность. Жизнерадостный и дружелюбный на людях, дома Хрущев часто бывал не в духе. К тому же он не любил и не умел ни выражать собственные чувства, ни проявлять сочувствие. Когда Вася, племянник Нины Петровны, погиб на войне за несколько дней до победы, Хрущев попытался "утешить" его отца - долго молчал, не зная, что сказать, и наконец брякнул: "Хочешь, подарю тебе ружье?"
Юлия вспоминает, как Нина Петровна наряжала елку на Новый год, собирала в доме гостей, водила детей в театр и в кино, читала им вслух. Однако и она по большей части была строга и сурова. Она настаивала на том, чтобы, помимо занятий в школе, дети учили английский дома, с репетитором. Даже удовольствия в этом доме были строго регламентированы: дети не просто купались в Днепре, а брали уроки плавания, катания на лыжах и на коньках. О смерти Леонида и аресте Любы в доме не упоминалось. Люба была по-прежнему в тюрьме; где ее сын Толя и что с ним - никто не знал (или делали вид, что не знали). Сын Леонида Юрий и его мать во время войны эвакуировались в Барнаул и после возвращения в Москву в 1943 году не поддерживали связь с Хрущевыми. "Кто были они и кто - мы?" - замечает Юрий. Только летом 1947-го Хрущев восстановил связь с Розой и ее сыном. Много позже, в 1963 году, Хрущев указывал на Юрия и его мать-еврейку, желая опровергнуть обвинение в антисемитизме, выдвинутое американским издателем Норманом Казинсом: "Я - дед еврейского мальчика. Мой сын был женат на еврейке. У них родился ребенок. Потом сына убили на войне. А мать и ребенок вошли в нашу семью. Я вырастил внука, как собственного сына. И после этого вы говорите, что я антисемит?"
Юрий вовсе не рос в семье Хрущевых - лишь иногда бывал у них в доме. Это началось летом 1947 года, Юрий тогда учился в Суворовском училище. Однажды к нему в дверь постучал какой-то офицер - и два дня спустя Юрий уже летел на военном самолете в Киев. На вилле Хрущева его встретила Нина Петровна, познакомила с Радой, Еленой и Юлией, шутливо предложила угадать, кто из девочек приходится ему тетками, а кто - единокровной сестрой. Юрий провел в Межгорье лето, однако "воссоединение семьи" оставило по себе смешанные воспоминания. Внешность и "трудный" характер Юрия слишком напоминали Нине Петровне Леню и Толю. Она "не стеснялась выражать мне свое недовольство, - рассказывает Юрий, - особенно по поводу моего интереса к лошадям и мотоциклам". В первый же день Юрий взял без спроса моторку и отправился кататься по Днепру - охране Хрущева пришлось его разыскивать. Свои единственные военные сапоги он так измочалил, что домой ему пришлось лететь в девичьих домашних тапочках. Неудивительно, что Нина Петровна постоянно твердила ему: "Будь осторожнее!", "Будь серьезнее!", "Думай, что делаешь!" Сам Хрущев однажды, рассердившись за что-то на Юру, крикнул: "Замолчи, Леня!" Эта оговорка помогает понять, как относился Хрущев к своему внуку и почему так и не принял его в семью.
Делегацию Службы помощи населению при ООН (UNRRA) на Украине возглавлял после войны американец, маршал Мак-Даффи. Ему не удалось познакомиться с Хрущевым так близко, как впоследствии послу США Льюэллину Томпсону - но не потому, что Хрущев не проявлял энтузиазма. Первая его встреча с Мак-Даффи состоялась в современном здании правительства Украины, высоко на холме, с которого открывался вид на Днепр. Кабинет Хрущева, писал позже Мак-Даффи, оказался необычайно просторен - однако "кроме размера, да еще двойных, обитых кожей дверей, ничего выдающегося в нем не было. Единственное, что привлекло мое внимание, - стопка сложенных в углу листов гипсокартона; как объяснил мне хозяин кабинета, они имели какое-то отношение к материалу для строительства новых домов".
Двойные двери, обитые кожей, как и спартанская обстановка, были типичны для кабинетов советского начальства. Однако самого хозяина кабинета никак нельзя было назвать "типичным начальником"! В беседе Хрущева с американцем участвовал переводчик - "затянутый в новенькую синюю форму, в которой только начали тогда ходить работники украинского Министерства иностранных дел, и явно очень гордый собой". Самого же Хрущева Мак-Даффи описывает так: "курносый", "лопоухий", "веселый добродушный взгляд", смотрит на гостя "с нескрываемым любопытством, как на диковинку". Следующая их встреча произошла на официальном приеме с участием высших должностных лиц Украины; все было очень чинно и церемонно, произносились обычные тосты за мир и дружбу - пока не поднялся с бокалом в руке хозяин торжества. Хрущев указал на своего помощника по сельскому хозяйству, Василия Старченко, который был еще меньше ростом и круглее, чем он сам ("У Хрущева фигура круглая, а у Старченко прямоугольная", - замечает Мак-Даффи), и объявил: "Я, должно быть, умом тронулся, когда его послал в Соединенные Штаты просить для Украины продуктов!"
Перед иностранцами Хрущев старался, что называется, показать себя. Когда один из чиновников Службы помощи населению в разговоре с ним выразил надежду встретиться со Сталиным, Хрущев молча вышел в другую комнату и несколько минут спустя вернулся со словами: "Я только что говорил по телефону с товарищем Сталиным. Он примет вас завтра в два часа". В отличие от других советских руководителей, он не скрывал своего интереса к США. В последний день пребывания миссии Службы помощи населению на Украине Хрущев устроил гостям роскошный обед, а потом повез их к себе в Межгорье. К их удивлению, почти до трех часов ночи он просидел с ними на веранде, засыпая их вопросами об Америке: где они живут, сколько зарабатывают, чем будут заниматься после возвращения в Штаты.
Милован Джилас, будущий югославский диссидент, а в то время - один из доверенных помощников Тито, весной 1945 года побывал в Киеве вместе со своим начальником. Хрущев произвел на югославов двойственное впечатление: с одной стороны, "неудержимо болтливый", с другой - "простой и естественный в обращении и манере речи"; юмор у него "простонародный, часто довольно грубый", однако, в отличие от Сталина, Хрущев "не любит циничных шуток, призванных подавить и обидеть собеседника"; марксистские идеологические клише в его устах "свидетельствуют о чистосердечном невежестве - он просто повторяет зазубренные фразы, но повторяет их с искренней убежденностью".
Хрущев, писал позднее Джилас, "был единственным из советских лидеров, действительно уделявшим внимание жизни рядовых коммунистов и простых граждан". Его "замечательный здравый смысл" особенно ярко проявлялся на встречах с экономистами: "В отличие от югославских министров, его комиссары хорошо знали свое дело и, что еще более важно, реалистично оценивали свои возможности". Сравнивая Киев с Москвой, Джилас отмечал "более приятную атмосферу" и связывал это не только с красотой города, но и с "практичностью и безграничной энергией" "городского головы".
От проницательного Джиласа не укрылись не только достоинства, но и недостатки Хрущева. "Он постоянно учится, - замечал он, - старается почерпнуть новые знания и навыки во всех областях, с которыми сталкивают его разнообразные обязанности руководителя". Однако "редкие познания сочетаются в нем со столь же редкостным невежеством в самых элементарных вещах". Джиласа поражали не только "замечательная память Хрущева, его живая и энергичная речь", но и его обжорство (если "Сталин производил впечатление гурмана", замечает он, то Хрущев "просто сметал со стола все, что перед ним ставили"); а пил он, на взгляд Джиласа, "даже больше" Сталина.
У Джиласа сложилось впечатление, будто Хрущев "менее других коммунистов-недоучек и самоучек страдает от чувства собственной неполноценности" и не чувствует необходимости "скрывать невежество и другие личные слабости за блестящим фасадом общих слов и пустых разглагольствований". Однако укрыться за "блестящим фасадом" Хрущев, пожалуй, не смог бы при всем желании. Он избрал другую тактику - не прятал недостатки, а старался уравновесить и обезвредить их неиссякаемой энергией, обаянием, а также заявлениями о своих особых отношениях со Сталиным. "Всякий раз, заговаривая о Сталине, - пишет Джилас, - он старался подчеркнуть свою близость к нему".