В период с февраля 1948-го по июнь 1950 года с Украины были выселены 11 тысяч 991 "тунеядец". Были в сталинской внутренней политике на Украине 1948–1949 годов и другие издержки, которые уже никак нельзя отнести целиком на счет Хрущева. Среди них необходимо назвать борьбу с "буржуазным национализмом", кампанию против "космополитов", главными мишенями в которой стали евреи и прозападная интеллигенция, и поддержку Лысенко, приведшую к погрому генетиков и прочих "еретиков от науки". Все эти начинания Хрущев активно поддерживал - чем и обеспечил себе восхождение на следующую ступень карьерного Олимпа: был переведен в Москву и вошел в "ближний круг" приспешников Сталина.
Глава IX
НЕОЧЕВИДНЫЙ НАСЛЕДНИК: 1949–1953
В 1947 году Рада Хрущева поступила в Московский университет на факультет журналистики. Там она полюбила соученика, студента Алексея Аджубея, мать которого Светлана Аллилуева вспоминала как "лучшую в Москве портниху", "одевавшую всех женщин из "первой десятки". Она была по-настоящему талантливым человеком, и большая часть ее таланта и энергии передалась ее единственному и любимому сыну".
Окончив школу с золотой медалью, Рада продемонстрировала родителям свою серьезность и ответственность, и ей разрешили жить самостоятельно - в квартире на улице Грановского. Домработница Рады была нанята службой безопасности; кроме того, по просьбе Нины Петровны за девушкой приглядывала жена Маленкова, чья квартира находилась этажом ниже. Супруга Маленкова "без большого энтузиазма узнала, - вспоминал позднее Аджубей, - что у Рады появился жених". "Тебе только двадцать лет!" - говорила она Раде. Но дочь Хрущева не терпела вмешательства в свои дела.
Мать Аджубея шила платья жене Берии, и однажды та с ноткой сожаления в голосе спросила ее: "Зачем Алеша вошел в семью Хрущева?" Вопрос звучал зловеще. Однако Аджубей был не менее настойчив, чем его нареченная.
С Хрущевым он впервые встретился весной 1949 года на даче Хрущевых в Подмосковье. "Никита Сергеевич не сказал мне тогда и двух слов, ни о чем не спрашивал, как будто жених его дочери вовсе ему не интересен. Думаю, что он был смущен не меньше меня и просто не знал, что в подобном случае полагается говорить".
В то же лето Нина Петровна пригласила Аджубея в Киев; в Межгорье он купался, удил рыбу, загорал и вообще идиллически проводил время. В конце его визита Нина Петровна объявила, что они с Никитой Сергеевичем дают согласие на брак. Однако на свадьбу в Москве родители Рады не пришли. "Сама мысль о свадебной церемонии была им совершенно чужда", - вспоминал Аджубей. 31 августа 1949 года охранник из службы безопасности Хрущева сопроводил пару в районный загс, а затем новобрачные вместе с несколькими друзьями отправились в Абрамцево, чтобы отпраздновать это событие на лоне природы.
Молодые супруги поселились в квартире на улице Грановского. Квартира, обставленная в суровом "сталинском" стиле, без ковров и украшений, казалась особенно "пустой и нежилой" оттого, что вся семья еще жила в Киеве, а Хрущев бывал в Москве не часто и не обращал внимания на окружающую обстановку.
Однажды, через несколько недель после свадьбы, готовясь к экзаменам, молодые супруги услышали в прихожей голоса. Оказалось, приехал Хрущев вместе с украинским драматургом Александром Корнейчуком и его женой Вандой Василевской. Рада бросилась на кухню - помочь домработнице: гости расселись за чаем. Хрущев только что встречался со Сталиным; по дороге он захватил Корнейчука и Василевскую, чтобы подбросить их до гостиницы. Хрущев объявил, что его назначили первым секретарем Московского горкома партии. "На Украине вас будет так не хватать, Никита Сергеевич!" - со слезами в голосе воскликнула Василевская.
Корнейчук и Василевская были многим обязаны Хрущеву. Однако после отставки Хрущева Корнейчук прервал все отношения с ним самим и его семьей (даже не прислал соболезнования по поводу смерти Никиты Сергеевича); Ванда Василевская умерла в том же 1964 году, однако можно не сомневаться, что, будь она жива, она повела бы себя так же. Таков, по Аджубею, был мир советской номенклатуры: "Ел, пил с кем-то нужным, охотился, рыбачил, наезжал в гости, спрашивал совета, а приходит час - будто и не был знаком. Дрожь пробирает до костей: как бы кто не вспомнил, что и ты, брат, ходил в друзьях…"
Стремление Хрущева завоевать признание у интеллигенции делало его особенно уязвимым. В тот вечер, вспоминал Аджубей, "Хрущеву, видимо, были просто необходимы собеседники" - и не из семейного круга. То ли дело Василевская, оплакивающая его уход! Почти двадцать лет спустя Хрущев все еще наслаждался этой сценой: "Она: "Как же вы уедете с Украины? Как же так?" Полька оплакивала тот факт, что русский уезжает с Украины! Несколько курьезно. Видимо, это объяснялось тем, что у меня сложились очень хорошие, дружеские отношения с ней. Я ее очень уважал… И она платила мне таким же уважением. Я не скрываю этот штрих, может быть, немного тщеславный, но, безусловно, приятный для меня".
В тот вечер Хрущев заметно нервничал. "Замолкал отрешенно, потом спрашивал: "О чем это мы говорили?" Просил гостей не торопиться, хотя было далеко за полночь". Ему явно не хотелось оставаться в одиночестве. Впечатление Аджубея подтверждает и сам Хрущев. Он был во Львове, когда ему позвонил Маленков и попросил на следующее утро прилететь в Москву. "Я был ко всему готов, - рассказывал позднее Хрущев. - Не знал, в каком качестве вернусь на Украину - и вернусь ли вообще".
Сталин встретил его дружески: "Ну что же, вы будете долго сидеть на Украине? Вы там превратились уже в украинского агронома. Пора вам вернуться в Москву". Он предложил Хрущеву занять его прежнюю должность в Московском горкоме, а кроме того, стать одним из четырех (не считая самого Сталина) секретарей ЦК и одним из одиннадцати членов Политбюро. "Я, конечно, поблагодарил за оказанное доверие, - вспоминает Хрущев. - Сказал, что с удовольствием приеду в Москву, потому что был доволен своей прежней работой в столице одиннадцать лет назад…"
В прошлом Хрущев в подобных случаях, как правило, проявлял искреннее или притворное смущение - и на этот раз имел на то немало причин. В эти годы Сталин искал врагов с большей подозрительностью, чем когда-либо прежде. В том же 1949 году были арестованы и год спустя расстреляны Николай Вознесенский и Алексей Кузнецов, двое самых молодых членов Политбюро, о которых Сталин прежде говорил как о своих возможных наследниках. Опасность нависла над головами Молотова, Микояна, Ворошилова. Маленков и Берия казались неуязвимыми; возможно, Сталин для того и вызвал Хрущева из Киева, чтобы чем-то уравновесить их влияние. Это дало им повод невзлюбить Хрущева, и позже он рассказывал (как мы увидим далее, не вполне искренне), что боялся и ненавидел их обоих. Берия в мемуарах Хрущева предстает настоящим воплощением зла; Маленков "был типичный бюрократ, чинуша. Такие люди, когда им дают власть, становятся опаснее всех. Готовы заморозить и убить все живое, что преступает предписанные рамки".
Одним словом, Кремль представлял собой настоящее змеиное гнездо; правда, Хрущев не пытался пересидеть последние годы жизни Сталина в далеком и относительно безопасном Киеве. Разумеется, у него не было выбора, раз уж вождь сам призвал его в Москву; однако имелись и другие соображения. Единственный способ избежать проигрыша в смертельном поединке, развернувшемся в Кремле в последние годы сталинщины, был - победить; заняв важный пост в правительственной иерархии и заручившись поддержкой Сталина, Хрущев мог рассчитывать на победу. "При всем том, - писал он, - Сталин ко мне относился хорошо. Если бы он относился плохо и питал какое-то недоверие, то ведь он имел возможность легко расправиться со мной, как расправлялся со всеми, неугодными ему… Я бы даже сказал, что он относился ко мне с каким-то расположением. Не раз после своих грубостей он выражал мне свое расположение".
Самым опасным из кремлевских коллег Хрущева был Берия. Правда, как и у всех сталинских сатрапов, у него были свои слабости; а Хрущев к этому времени обзавелся немалым количеством сильных сторон, важнейшей из которых была репутация, заставлявшая соперников его недооценивать. В их глазах он выглядел все тем же "мужиком", придворным шутом, что покинул Москву одиннадцать лет назад. Однако к этому времени он стал куда более уверен в себе, а к моменту смерти Сталина уверенности у него еще больше прибавилось. Очевидным наследником Сталина казался Маленков. Некоторые планы на будущее строили Молотов, Микоян и Ворошилов. Хрущев на их фоне был абсолютно темной лошадкой. В 1949–1953 годах никто и подумать не мог, что в мечтах Хрущев представляет себя наследником Сталина.
Последние три года жизни Сталина стали самыми мрачными не только для страны, но и для него самого и его приспешников. В репрессиях 1950–1953 годов погибло значительно меньше людей, чем в тридцатые годы или во время войны. Но теперь померкла и надежда, прежде хоть немного облегчавшая людские страдания. К 1950 году коммунистическая идеология выродилась в великорусский шовинизм, а на элиту обрушилась новая волна репрессий.
По некоторым сообщениям, Сталин перенес два инсульта - в 1945 и 1947 годах. В 1947–1951 годах его ежегодный отдых на Черном море затягивался с конца августа до начала декабря. Сказывался атеросклероз, ставший причиной его смерти в 1953-м. "С приближением старости, - рассказывала Светлана Аллилуева, - отец начал остро ощущать свое одиночество. К этому времени он находился настолько выше остальных, что жил как будто в вакууме. Не с кем было словом перемолвиться… Он ненавидел весь мир, повсюду искал врагов. Это превратилось в болезнь, в манию преследования - все от одиночества и отчаяния".
В последние годы Сталин почти не собирал у себя правительство, а вместо этого решал деловые вопросы на застольях, продолжавшихся ночи напролет. Хотя по уставу партии каждые несколько лет должны были проводиться партийные съезды, с 1939 по 1952 год не было ни одного. Пленумы ЦК тоже созывались редко, и Политбюро почти не собиралось в полном составе. Решение политических вопросов поручалось комиссиям из шести-семи членов Политбюро (они назывались "шестерками" или "семерками"), однако друг с другом эти люди почти не общались. Вместо этого Сталин собирал свой "внутренний круг" - Берию, Маленкова, Хрущева и Булганина - в Кремле на просмотр кинофильмов, после которого все вместе ехали к нему на дачу, ели, пили и разговаривали до рассвета.
У Сталина был свой кинозал с ветхим старым проектором. Он часто смотрел американские фильмы. "Много было американских, ковбойских. Он их очень любил, - вспоминал Хрущев. - Ругал их за примитивность и правильно оценивал, но тут же заказывал новые". Поскольку пленки вывозили с Запада нелегально, субтитров не было. Руководитель Госкомкино Иван Большаков "переводил" фильмы со множества языков, которых не знал. "Его сотрудники рассказывали ему содержание фильмов, - объяснял Хрущев. - Он старался получше запомнить и потом "переводил". В отдельных эпизодах он говорил иной раз вообще невпопад либо просто произносил: "Вот он идет" и т. п. А Берия тут же начинал помогать: "Вот, смотри, побежал, побежал!""
История не сохранила сведений о том, действовали ли замечания Берии на Большакова так же, как замечания Сталина - на одного советского режиссера, присутствовавшего при просмотре своего фильма. Предполагалось, что создатель фильма выслушает критику непосредственно из уст руководителя страны. "Это должно помочь нашим режиссерам в их работе", - сказал по этому поводу Сталин. Во время просмотра секретарь Сталина принес ему какой-то документ, просмотрев который Сталин бросил: "Что за чушь!" Режиссер услышал его шепот, вообразил, что речь идет о его фильме, и грохнулся в обморок.
Порой фильмы неприятно перекликались с реальностью. Так было с исторической драмой о капитане пиратского судна, беспощадно истреблявшем своих соратников, пока наконец те не прикончили его самого. Однако еще хуже было то, что следовало за киносеансами. Хрущев называет это "кормлением". ""Ну, поехали, что ли?" - говорил Сталин". По словам Хрущева, "кушать мы не хотели, ведь это был уже час или два ночи, надо отдыхать, завтра рабочий день". Мало того: "Я в обеденный перерыв пытался поспать, потому что всегда висела угроза: не поспишь, а он вызовет, и будешь потом у него дремать. Для того, кто дремал у Сталина за столом, это кончалось плохо". Но "все говорили, что они "голодные", выработали рефлекс и врали".
Усталая компания загружалась в несколько автомобилей (Берия и Маленков - в сталинскую копию бронированного "паккарда", а Хрущев - в машину Булганина) и мчалась по темным пустым улицам в Кунцево, на дачу Сталина. Всякий раз Сталин выбирал новый маршрут, чтобы обмануть возможных убийц: только выехав из Кремля, он сообщал шоферу и телохранителям, как ехать на этот раз. Окрестности дачи, выкрашенной в маскировочный темно-зеленый цвет, были залиты асфальтом, чтобы легче обнаружить непрошеных гостей, дача была окружена высоким забором и заграждениями, а леса вокруг были заминированы и постоянно патрулировались службой безопасности. Дом, выстроенный в 1934 году, заменил прежнюю дачу в Зубалове, куда Сталин перестал ездить после самоубийства жены. По словам его дочери, новая дача была "чудесным местом - одноэтажная, просторная, уютная, в саду, среди цветов и деревьев". Однако беспокойный диктатор, которому даже на совещаниях не сиделось на месте - он то и дело вскакивал и принимался мерить комнату шагами, попыхивая своей трубкой, - "снова и снова перестраивал дачу". По воспоминаниям Аллилуевой, "…то же самое происходило со всеми его домами. Он уезжал на юг в отпуск, а когда возвращался туда же в следующем году, дом был уже совершенно перестроен".
В 1948 году Сталин добавил к кунцевской даче второй этаж, однако использовал его только один раз - для приема китайской делегации. Коллег из Политбюро и иностранных гостей он принимал в просторной гостиной-столовой с деревянной обшивкой на стенах, длинным столом, тяжелыми креслами, мягким ковром на полу и камином - "единственная роскошь, которую позволял себе отец", по словам Аллилуевой. По описанию Джиласа, это была "просторная, без всяких украшений, почти аскетическая столовая", с длинным столом, половина которого "была заставлена всевозможными блюдами на подогретых серебряных подносах, а также тарелками, стаканами и прочей утварью. Каждый накладывал себе сам и садился, где хотел, на свободной половине стола. Сталин никогда не садился во главе, но всегда занимал одно и то же кресло - первое слева от конца стола".
В дальнем конце столовой располагась почти незаметная дверь, за ней - спальня Сталина: кровать, два небольших шкафчика и умывальник. Часто он спал и в библиотеке - еще одном скромном помещении, тесно заставленном шкафами, наполненными книгами и бумагами. В этом кабинете, на диване у стены, умирал Сталин в марте пятьдесят третьего. А на ночных застольях, которые описывает в своих воспоминаниях Хрущев, "умирали" гости вождя. "Страшные обеды", - говорит он о них. Сталин боялся яда, и поэтому все гости (кроме Берии, который приносил еду с собой) должны были пробовать блюда перед тем, как их станет есть вождь. ""Вот гусиные потроха. Никита, вы еще не пробовали?" - "Нет"", - отвечал верный Хрущев. "Тут я попробую, и он начинает есть. И вот так каждое блюдо имело своего дегустатора, который выявлял, отравлено оно или не отравлено, а Сталин смотрел и выжидал".
После того как гости Сталина упивались до невменяемости, вспоминает его дочь, "входили их личные телохранители, и каждый "страж" увозил своего "подопечного"". Молотов рассказывал, что Ворошилова, Булганина и Берию (который пить не любил, но пил, чтобы угодить хозяину) быстро развозило; Хрущев "выпивать стал сильно позже". Хрущев в своих воспоминаниях уверяет, что он и другие просили официанток приносить вместо вина воду, подкрашенную вином или соком, но Сталин, заметив эту хитрость, "взбесился, что его обманывают, и устроил большой скандал". Если верить Микояну, Сталин ждал, пока у его подчиненных "развяжутся языки", - хотел выяснить, "кто что думает". Хрущев полагает, что Сталин забавлялся, ставя людей, которые от него зависят, в неудобные и порой неловкие положения. "Совершеннейшая бесконтрольность!" Ему казалось, Сталин вполне может дойти и до того, что в один прекрасный день "станет штаны при нас снимать и облегчаться за столом, а потом говорить, что это в интересах родины".
Бывший трезвенник Хрущев особенно страдал от утреннего похмелья: "Стыдно было бы… встречаться с людьми, потому что обязательно встретится кто-то, и ты станешь с ним говорить, а он увидит, в каком ты состоянии. Это было позорно". Не говоря уж о розыгрышах: то кому-нибудь в кресло подкладывали помидор, и, "когда жертва садилась, раздавался громкий хохот", то в водку или коктейль подсыпали соли. Обычной мишенью таких шуток был помощник Сталина Александр Поскребышев, которого Серго Берия описывает как "узкоплечего карлика", "напоминавшего обезьяну": часто, рассказывает Аллилуева, его "оттаскивали отлеживаться в ванную, а потом мертво пьяным отвозили домой". Часто страдал и сам Хрущев - особенно от шуток Берии. Однажды Берия написал на клочке бумаги слово "мудак" и потихоньку прилепил бумажку к пальто Хрущева. Хрущев, ничего не заметив, надел пальто и собирался уходить, когда вся компания разразилась громким хохотом. По словам его помощника, "Хрущев был гордым и ранимым человеком; этот случай ему было неприятно вспоминать и много лет спустя".
Затем начинались танцы. Польский коммунист Якоб Берман вспоминал, как в конце сороковых танцевал с Молотовым. "Вы хотите сказать, с Молотовой?" - спросили его. "Нет, ее там не было, она в это время была в лагере. Я танцевал с Молотовым - кажется, вальс… Танцевать я совершенно не умею, так что просто переступал ногами в такт. Молотов вел. Это давало возможность, - добавил Берман, - заметить шепотом что-нибудь такое, чего не стоило говорить вслух". Хрущева же особенно раздражала необходимость танцевать украинский гопак: "Приходилось ходить вприсядку и выбивать такт каблуками, а это, откровенно говоря, мне было не так-то легко. Но я старался, как мог, да еще и улыбался. Как я потом сказал Анастасу Ивановичу Микояну: "Когда Сталин велит плясать, умный человек отказываться не станет"".