Умный человек был готов не только плясать по команде, но и слушать бесконечные рассказы вождя. Особенно любил Сталин рассказывать о том, как в сибирской ссылке ходил на охоту. Если верить Хрущеву (возможно, преувеличившему хвастовство Сталина), однажды вождь рассказал, как прошел на лыжах двенадцать километров, заметил на дереве двадцать четыре куропатки, дюжину убил двенадцатью выстрелами, вернулся в город за патронами (оставшиеся двенадцать куропаток терпеливо дожидались его возвращения), подстрелил оставшихся и привез добычу домой. "Когда уходили и, готовясь уехать, заходили в туалет, - рассказывал Хрущев, - то там буквально плевались… Берия говорил мне: "Слюшай, как мог кавказский человек, который на лыжах очень мало ходил, столько пройти? Ну брешет!" У нас ни у кого не было сомнения в этом".
Как ни ужасны были эти попойки, никто не смел отказаться от приглашения, ибо все понимали: лучше быть униженным, чем уничтоженным. То же касалось и сопровождения Сталина в отпуске. Однажды Хрущева и других руководителей, проводивших лето на Черном море, вызвали в Боржоми, где отдыхал Сталин. В большом доме, где они остановились, прежде располагался музей: "Поэтому спален не было и жили мы очень скученно. Я тогда спал в одной комнате с Микояном, и мы оба чувствовали себя плохо, во всем завися от Сталина. У нас-то были разные режимы дня: мы уже набродились, нагулялись, а он еще спит. Когда поднимается, тогда и начинается день". Ночи посвящались жестоким развлечениям вроде того, какое устроил Сталин с венгерским диктатором Матьяшем Ракоши. Ракоши явился к Сталину во время отпуска и усугубил свое положение, неодобрительно отозвавшись о пьяных застольях у вождя. В наказание Сталин влил в венгра столько вина, что Хрущев, по его собственным словам, начал опасаться за его жизнь. После отъезда Ракоши на следующее утро, вспоминает Хрущев, "Сталин подшучивал: "Вот до какого состояния я его довел!""
Но еще страшнее, по словам Хрущева, было, когда Сталин оказывал ему "большую честь" - приглашал ехать в отпуск вместе. "Это считалось наказанием для нас, - рассказывает Хрущев, - потому что это был уже не отдых. Все время надо было находиться вместе со Сталиным, проводить с ним бесконечные обеды и ужины. Берия подбадривал: "Послушай, кому-то же надо страдать!""
Если бы Берия верил в то, что говорил - он не был бы Берией. Что может быть желаннее для опытного придворного, чем несколько дней, даже несколько недель почти наедине с монархом! И сам Хрущев признает, что "в таком порядке были и свои плюсы. Часто велись разговоры, которые можно было выгодно использовать, из которых можно было почерпнуть сведения, важные для твоих целей".
Уже хорошо зная темную природу Сталина, Хрущев все же восхищался его умом и полагал, что может у него учиться. "Мы на него смотрели уже не так, как во время первых разоблачений "врагов народа", когда нам казалось, что он на три метра в землю видит… Но после победы над гитлеровской армией он в наших глазах был окружен ореолом славы и гениальности". Хотя некоторые действия Сталина и были Хрущеву отвратительны, все же он "оставался в принципе марксистом" и "делал все, что было в его силах, для победы рабочего класса… - говорил позже Хрущев. - Я отдаю здесь должное Сталину. До самой своей смерти, когда он диктовал или что-нибудь формулировал, то делал это очень четко и ясно. Сталинские формулировки понятны, кратки, доходчивы. Это был у него большой дар, в этом заключалась его огромная сила, которую нельзя было у него ни отнять, ни принизить. Все, кто знали Сталина, восхищались этим его даром, поэтому мы и гордились тем, что работаем со Сталиным… Особенно хорошо получалось, когда он находился в здравом уме и трезвом состоянии. Тогда он давал окружающим много полезного советами и указаниями. Скажу прямо: я высоко его ценил и крепко уважал".
Такая оценка выглядит трагикомичной, когда мы вспоминаем, что речь идет об одном из величайших злодеев в истории: однако она помогала Хрущеву сохранять присутствие духа в опаснейшей политической борьбе. Сталин становился все подозрительнее, однако с возрастом память его ослабла и это давало пространство для маневров. Вокруг вождя царила тягостная атмосфера всеобщего недоверия и интриганства: на тех, кто клялся тебе в дружбе, нельзя было положиться; к тем, кто не скрывал своей вражды, приходилось подлаживаться и льстить, втайне мечтая о расправе над ними.
Молотов снова и снова доказывал свою лояльность. Его способность работать без отдыха была поистине легендарна. Он не только подписывал тысячи смертных приговоров "врагам народа", но и десятилетия спустя по-прежнему оправдывал аресты их жен и детей: "Они должны были быть в некоторой мере изолированы. А так, конечно, они были распространителями жалоб всяких… И разложения в известной степени". В марте 1949 года Молотова заменил на посту министра иностранных дел знаменитый "герой" чисток тридцатых годов Андрей Вышинский, а месяц спустя была арестована жена Молотова Полина Жемчужина. Жемчужина поднялась от заместителя наркома пищевой промышленности до наркома рыбной промышленности, а затем - до руководителя парфюмерной промышленности СССР. По словам Светланы Аллилуевой, "она была "первой леди" Москвы, хозяйкой дипломатических приемов на собственной даче и в других дипломатических резиденциях… Наши унылые правительственные апартаменты в Кремле, - пишет дочь Сталина, - не могли сравниться с квартирой Молотовых…".
Жену Молотова обвиняли в краже документов, развратном поведении (двое служащих ее министерства "признались", что были ее любовниками), а также в сионизме. Приговор гласил: пять лет сибирских лагерей. Жемчужина действительно была еврейкой, имела сестру в Палестине и брата в Америке, однако единственный ее контакт с сионистами был осуществлен по прямому указанию Сталина: как бывший член существовавшего в военное время Еврейского антифашистского комитета, она в 1948 году принимала в Москве первого посла государства Израиль Голду Меир. Сам Молотов позже признавал, что жена пострадала из-за него: "Ко мне искали подход, и ее докапывали…"
"Вдруг ему взбрело в голову, что Молотов является агентом американского империализма, продался американцам, - вспоминал Хрущев, - потому что ездил, будучи по делам в США, в железнодорожном салон-вагоне. Значит, имеет свой вагон, продался!"
Клим Ворошилов так и не оправился после своих неудач во время финской войны и при обороне Ленинграда. Он утешался ролью покровителя искусств, однако у кинорежиссера Михаила Ромма создалось впечатление, что Ворошилов не так уж разбирается в культуре, как старается показать. "Чувствую, что старею и глупею", - признавался он Ромму. Но даже этот претенциозный глупец (который разъезжал по своей даче верхом на лошадях, полученных в дар от подчиненных, и даже на семейных ужинах произносил напыщенные политические речи) не избежал подозрений в шпионаже. Однажды, посреди одного из обычных ночных застолий, Сталин вдруг спросил: "Как пролез Ворошилов в Бюро?"
Каганович находился под подозрением с тех самых пор, как застрелился его старший брат Михаил, уволенный с должности наркома авиапромышленности и изгнанный из ЦК за мифические "связи с нацистами". Каганович не стал защищать брата, но это не обелило его в глазах Сталина. Как лизоблюд по призванию, как ретивый и безжалостный администратор, наконец, как еврей, на которого Сталин мог указывать в ответ на обвинения в антисемитизме, он был полезен. Однако к 1952 году и Каганович был исключен из "внутреннего круга".
Более приятное впечатление производил Микоян. Аллилуева пишет, что он и его жена Ашхен ("милая тихая женщина, отличная хозяйка") соблюдали в семье "простоту и демократичность". Как и всем подручным Сталина, Микояну приходилось отдавать ужасные приказы; однако в 1952 году и его жизнь висела на волоске. На пленуме ЦК, состоявшемся после XIX съезда партии, Сталин обрушился на Молотова и Микояна с резкой критикой. Писатель Константин Симонов, который при этом присутствовал, рассказывал, что Сталин "жестоко упрекал Молотова, обвинял его в трусости и пораженчестве… Потом повернулся к Микояну - и тут стал еще жестче и грубее. В зале наступило тяжелое молчание. Все члены Политбюро словно окаменели. Они ждали, кто станет следующим. Молотов и Микоян были бледны, как смерть".
Хрущев уверяет, что он сам, Маленков и Берия старались смягчить отношение Сталина к Молотову и Микояну. Когда Сталин прекратил приглашать их на дачные вечера, Хрущев и другие потихоньку сообщали им о предстоящих застольях, так что они все равно старались как бы случайно туда приехать. Однако через некоторое время стало ясно, что упорствовать бесполезно, "и мы эту деятельность прекратили, потому что она могла плохо кончиться и для них, и для нас: и им не поможем, и свою репутацию в глазах Сталина подорвем… Мы были настороже, думали, что, видимо, Молотов и Микоян обречены".
Но кому же предстояло заменить старую гвардию? После войны за положение "наследников" боролись две фракции относительно молодых лидеров. Одну из них возглавляли Берия и Маленков, другая, известная как "ленинградская фракция", включала Жданова, Вознесенского и Кузнецова. Маленков и Берия казались неуязвимыми. Оба с 1939 года занимали в Москве ключевые посты (Маленков руководил кадровой политикой, Берия возглавлял службу госбезопасности), оба во время войны работали в ГКО, а после войны замещали Сталина в Совете министров, оба в 1946 году стали полноправными членами Политбюро. Однако реально ни тот ни другой не могли считать свое положение непоколебимым.
Согласно Молотову, Маленков был "хорошим исполнителем, "телефонщиком", как мы его называли - он всегда сидел на телефоне: где что узнать, пробить, это он умел". Он был "очень активный, живой, обходительный. В главных вопросах отмалчивался. Но он никогда не руководил ни одной парторганизацией, в отличие от Хрущева, который был и в Москве, и на Украине".
Андрей Маленков описывает своего отца как "просвещенного технократа" с широким кругом интеллектуальных интересов и без малейшего вкуса к интригам. Многолетний помощник Маленкова Дмитрий Суханов уверяет, что его начальник "был свободен от многих идеологических догм". Но даже если это правда (а проверить эти утверждения сейчас уже невозможно), эти достоинства легко оборачивались недостатками. Аллилуева писала о Маленкове как о "без сомнения, самом разумном и трезвом члене Политбюро", однако кремлевские коллеги считали его слабым человеком. Маленков и Андрей Жданов были во многом похожи: сын Жданова стал химиком, дети Маленкова, пишет Аллилуева, "росли в интеллектуальной среде". Однако, добавляет она, Жданов презирал Маленкова и постоянно называл его "Маланьей" - прозвище, прилепившееся к Маленкову из-за его круглого "бабьего" лица.
Что же до Берии - он, мягко говоря, слабостью характера не отличался. Это был умный, расчетливый, абсолютно циничный политик. У него была своя база на Кавказе, своя тайная полиция; по-видимому, в последние годы он подмял под себя и самого Сталина. "Я не случайно говорю, - пишет Аллилуева, - о влиянии Берии на отца, а не наоборот. Берия был коварнее, бесстыднее, искушеннее в интригах, упорнее и настойчивее. Попросту говоря, сильнее характером".
Помощники Берии позже обрисовывали его теми же красками, что и дочь Сталина. Разумеется, перводвигателем террора был не Берия, а сам Сталин; однако и Берия был настоящим чудовищем. Правда, после его появления во главе НКВД в 1939 году террор пошел на убыль; однако известно, что он лично пытал людей в своем рабочем кабинете. Его семья производила приятное впечатление. Нина Теймуразовна, настоящая красавица, химик по образованию, "играла роль жены и хозяйки, хотя уже давно не была ни той, ни другой", пишет Аллилуева, а их единственный сын Серго "знал немецкий и английский и был одним из первых в стране инженеров-ракетостроителей… Это был мягкий, уступчивый человек - как и его мать". Зато сам Берия был садистом и насильником.
"Обычное" донжуанство было при дворе Сталина любимой забавой. Кроме Поскребышева и шефа охраны Сталина Николая Власика, в этой игре активно участвовали престарелый седобородый Михаил Калинин (неясно, до или после ареста его жены) и Булганин. Последний сожительствовал с известной певицей, которую поселил в своей квартире на улице Грановского, а другую свою любовницу однажды представил как жену. Но Берия развлекался неслыханным способом: курсировал по Москве на своем лимузине, подбирал молодых женщин и девушек, отвозил их к себе на улицу Качалова, угощал вином с подсыпанным в него снотворным, а затем насиловал.
Милован Джилас описывает Берию так: "Пухлый, иззелена-бледный, с мягкими влажными руками. Жесткая линия рта и маленькие глазки за стеклами пенсне вдруг напомнили мне Вуйковича, шефа Белградской королевской полиции, который специализировался на пытках коммунистов". Его боялся и сам Сталин: однажды он позвонил в квартиру Берии, где в это время в гостях у Нины Теймуразовны была его дочь, потребовал Светлану к телефону и с бранью и проклятиями приказал ей немедленно уйти оттуда: "Быстро марш домой! Я не верю Берии!" "Сталин, видимо, сделал вывод, - пишет Хрущев, - если Берия делает это по его поручению с теми, на кого он указывает пальцем, то может это сделать и по своей инициативе, по собственному выбору. Сталин боялся, как бы при случае такой выбор не пал на него… Конечно, он никому об этом не говорил. Но это становилось заметным".
Но даже у такого злого гения, как Берия, были свои слабые стороны. В 1918 году он некоторое время находился на службе антибольшевистского азербайджанского правительства; впоследствии это изобразили как предательство. Его неуемное честолюбие тревожило и пугало коллег. Берия "был высокомерен во всем, - вспоминал Хрущев. - Ничего не решалось без него… Предположим, делаешь доклад Сталину в присутствии Берии, предварительно не обсудив этот доклад с ним - можно не сомневаться, что он порвет этот доклад в клочки вопросами и возражениями".
Недостатки Берии играли на руку Жданову. В 1934 году Жданов заменил убитого Кирова в ленинградской парторганизации, второй по значению и престижу после московской. В 1939-м, за шесть лет до Маленкова и Берии, он стал полноправным членом Политбюро. Как и Хрущев, Жданов не участвовал в работе ГКО; вместо этого он решал неблагодарную задачу - руководил обороной Ленинграда. В конце войны его отослали в Финляндию, где он представлял СССР в Союзнической контрольной комиссии в Хельсинки. Однако беспредельная лояльность и покорность вкупе с трудолюбием помогли ему восстановить свои позиции в глазах Сталина.
Жданов старался слыть интеллектуалом: этот человек, после войны разгромивший русскую литературу и музыку, играл на фортепиано. Кроме того, он был ловок и находчив и на поле интриг порой переигрывал Маленкова и Берию. В 1946 году Маленкова исключили из Секретариата ЦК, а Берия потерял прямой контроль над силовыми ведомствами. Место Маленкова занял ленинградский заместитель Жданова Кузнецов, а другой его протеже, Вознесенский, в 1947-м сменил ставленника Маленкова на должности председателя Госплана и полноправного члена Политбюро.
Кузнецов и Вознесенский также отличались энергией и честолюбием, однако были более образованны, чем их старшие товарищи; кроме того, на руках у них было куда меньше крови. Некоторое время Сталин поручал Вознесенскому вести в свое отсутствие заседания правительства и даже говорил о нем как о будущем главе правительства, а о Кузнецове - как о возможном генсеке. Однако, возвысив Жданова, чтобы уравновесить Маленкова и Берию, Сталин вполне мог поступить и наоборот. По всей видимости, Берия убедил Сталина вернуть доверие Маленкову. В августе 1948 года Жданов умер при не вполне ясных обстоятельствах (он страдал ожирением и астмой и много пил), а после визита Маленкова в Ленинград в начале 1949-го Кузнецов, Вознесенский и другие ленинградские руководители были обвинены во фракционности, русском национализме и многих других грехах. Кузнецова арестовали (не где-нибудь, а в кабинете у Маленкова) в августе 1949-го, Вознесенского - в октябре. В тот день, когда Кузнецов был уволен с занимаемой должности, его семья праздновала помолвку дочери с Серго, сыном Анастаса Микояна. Каганович предупреждал отца Серго: "Ты согласен на эту свадьбу? Ты что, с ума сошел? Неужели не понимаешь, что Кузнецов обречен?" Он был прав. В сентябре 1950 года члены Политбюро, включая и Хрущева, подписали Кузнецову, Вознесенскому и нескольким другим смертный приговор. Несколько недель спустя состоялся негласный "суд"; был зачитан приговор, немедленно после этого осужденным надели на головы белые мешки, вывели из зала суда и расстреляли. Жена Кузнецова, а также сестра Вознесенского Мария и его брат, возглавлявший Ленинградский государственный университет, были арестованы и отправлены в лагеря.
"Ленинградское дело" подняло акции Маленкова и Берии. На XIX съезде партии в октябре 1952 года Маленков зачитывал отчетный доклад, что в глазах присутствующих делало его очевидным наследником Сталина. Положение Берии было более шатким. В конце 1951 года Сталин начал аресты партийных работников мингрельского происхождения, на родине Берии, приказав новому главе госбезопасности Семену Игнатьеву не забывать о "большом мингреле". Берия сумел перехватить инициативу - поспешил в Грузию и принялся рьяно арестовывать членов собственного клана. С "делом врачей" такой фокус не удался. Сталин объявил, что кремлевские врачи готовили серию убийств, и "Правда" констатировала, что органы государственной безопасности под руководством Берии "не сумели вовремя раскрыть террористическую организацию врачей". Когда много лет спустя Молотова спросили, в самом ли деле легенда о заговоре врачей была необходима для смещения Берии, тот ответил: "Так тоже не бывает. Надо, чтобы для других было убедительно. Промолчат, но не поверят…"
Кремлевские врачи, большей частью евреи, были арестованы в январе 1953 года. Микоян страшился повторения террора тридцатых годов. Если, как гласили слухи, Сталин действительно намеревался сослать тысячи евреев на Дальний Восток, не было сомнений, что новая волна террора должна была бы захлестнуть всю верхушку власти, в том числе Берию, Маленкова и Хрущева.