Глава 7
Вранье без романа
О Есенине писали много и многие. Но никакая ложь "друзей" не может сравниться с той гнусностью, какую сотворил лучший друг - Анатолий Мариенгоф. Для примера процитирую читателю небольшой отрывок из романа "Без вранья" (глава 14, "Плакать хочется"), может быть, наиболее яркий, а потому наиболее гнусный, который был отвергнут за вранье всеми, кто хоть сколько-нибудь знал Есенина.
"Сергей втащил свои шкафы-чемоданы и, пошатываясь не только от их тяжести, сказал:
- Вот, Толя, к тебе привез. От воров.
- От каких, Сережа, воров? Кто ж эти воры? Где они?
- Все! Все воры! Кругом воры! Кругом!.. Ванька Приблудный вор! Наседкин вор! Сестры - воровки! Пла-а-кать хочется.
(…) Поднимает крышку. В громадном чемодане мятой грязной кучей лежат - залитые вином шелковые рубашки, разорванные по швам перчатки, галстуки, платки носовые, кашне и шляпы в бурых пятнах.
А ведь Есенин был когда-то чистюлей! Подолгу плескался в медном тазу для варенья, заменявшем ванну, или под ледяным краном. Сам гладил галстук и стирал рубашку, если запаздывала прачка…
- Вот все, что нажил великий русский поэт за целую жизнь!..
Он говорил неправду, зная это: жалкое содержимое чемодана куплено на деньги Дункан, которая и десять тысяч долларов считала мусором.
- Я, знаешь ли, по три раза в день проверяю… Сволочи! Опять шелковую рубашку украли… И два галстука…
- Обсчитался, наверно. Замки-то на твоем "кофере" прехитрые. Как тут украсть?
- Подделали! Подделали ключи-то! Воры! Я потому к тебе и привез. Храни, Толя! Богом молю, храни! И в комнату… ни-ни! Не пускай, не пускай эту мразь! Дай клятву!
Не совладев с раздражением, я резко спрашиваю:
- Кто подделал? Какую клятву? Кого не пускать?
- Ваньку Приблудного! Наседкина! Петьку! Сестер! Воры! Воры! По миру меня пустят… Плакать хочется…
Сжавшись в комочек, Никритина шепчет мне на ухо, с болью, с отчаянием, со слезами на глазах:
- Сережа сошел с ума.
- Не выдумывай, Нюша… не выдумывай… На него ужасно действует водка… Проклятая медицина! Даже от этого вылечить не могут.
Обдавая водочным духом, Есенин целует меня, целует Никритину и, пошатываясь, уходит со словами: "Пла-а-кать хочется".
Да, действительно хочется плакать".
Мариенгоф в конце жизни высказал обиду, что в 1955 году "наши редакторы, литературные невежды и хамы вроде Чагина, вычеркивают из книг Есенина его посвящения мне". А, мол, когда-то "мы жили с Есениным вместе… Писали за одним письменным столом, паровое отопление не работало - спали в одной постели, согревая друг друга; все тяготы лишений, голода перенесли вместе".
"Невежды" и "хамы" (Чагин и Софья Толстая) вычеркнули из книг посвящения, как вычеркнул "друзей" из своей жизни Есенин. Да и было за что. "В грязном стойле Шершеневича, - по словам Бориса Лавренева, - поэтическая братия стряпает все то, что эхом отдается на другом континенте и прокатится по всему миру".
Мариенгоф утверждает: "Есенин уехал с Пречистенки надломленным, а вернулся из своего свадебного путешествия по Европе и обеим Америкам безнадежно сломанным". И в лад с Троцким добавляет: "другим" человеком. Какой смысл вложил, - понятно из вышеприведенной сцены с заграничным барахлом.
Только вот не являлся Есенин к Мариенгофу по возвращении! Уже хотя бы потому, что самого Мариенгофа не было в Москве. Сидел Мариенгоф с семьей у моря и ждал… Нет, не погоды. Погода была, не было денег на обратную дорогу. Всем друзьям разослал SOS о помощи. И помощь пришла, только не от тех, к кому обращался. Помощь пришла от Есенина. Сергей выслал щедро - целую сотню. Мариенгоф прыгал от радости, целовал жену и сына, теперь, имея такую сумму, не торопился в Москву, предпочитая еще понежиться у моря. А возвращался в отдельном купе мягкого вагона, накупив разных подарков и новую колыбель для сына.
И, как видим, потом "отблагодарил" своего щедрого друга, что и возмутило всех его современников, знавших всю эту историю.
О том, как было в действительности, Мариенгоф запамятовал. Вспомнила его супруга, Анна Борисовна Никритина (воспоминания не опубликованы):
"1923 год, август. Мы в Одессе, у нас сын. Мы без денег, в долгах. И вдруг телеграмма от Есенина и деньги: выезжайте немедленно!
Как он почувствовал, что мы без средств? - не знаю… Но радости нашей не было конца.
Мы кладем своего месячного сына в чемодан без верхней крышки - это у нас что-то вроде коляски - и едем в Москву. В Москву на встечу с Сережей!"
Илья Шнейдер тоже вспомнил об этих злополучных чемоданах, но совсем иначе, чем Мариенгоф. Вот его рассказ о том, что было с Есениным после отъезда Айседоры в Кисловодск на гастроли: "Есенин ночью вернулся с целой компанией, которая к утру исчезла вместе с Есениным, сильно облегчившим свои чемоданы: он щедро раздавал случайным спутникам все, что попадало под руку. На следующий день Есенин пришел проститься - чемоданы были почему-то обвязаны веревками.
- Жить тут один не буду. Перееду обратно в Богословский - ответил он на мой вопрошающий взгляд.
- А что за веревки? Куда девались ремни?
- А черт их знает! Кто-то снял.
И он ушел. Почти навсегда".
По-другому рассказала и Мэри Дести:
"Сергей привез в Россию из поездки множество костюмов, пар обуви, плащей, пальто, шелковых рубашек, пижам и массу денег, и все это он собирался расшвыривать, как сумасшедший, своим приятелям…
(…) Вышло так, что Мариенгофу и многочисленным приятелям Сергея много что перепало из бесчисленных костюмов, обуви, в общем всего гардероба Сергея, с которым он вернулся и который так щедро раздавал, что в конце концов остался ни с чем".
А кому всегда служил Мариенгоф, видно из его слов:
"Первые недели я жил в Москве у своего двоюродного брата Бориса (по семейному Боб) во втором доме Советов (гостиница "Метрополь"). При входе матрос с винтовкой, вход по пропускам… В первый же день пришел (…) Бухарин… В тот же вечер решилась моя судьба. Через два дня я уже сидел за большим столом ответственного литературного секретаря издательства ВЦИК".
В раннем творчестве Мариенгоф призывал к массовому террору:
Святость хлещем свистящей нагайкой…
И хилое тело Христа на дыбе
Вздыбливаем в Чрезвычайке.
И хотя Есенин сам допускал выпады против религии на раннем этапе революции - их расхождения были видны невооруженным взглядом. Вот мнение критика Львова-Рогачевского:
"Никакая каторга с ее железными цепями не укрепит и не свяжет этих заклятых врагов не на жизнь, а на смерть. Сам же Мариенгоф проводит резкую непереходимую черту между творчеством обоих мнимых друзей".
Зинаида Райх и Айседора Дункан не любили Мариенгофа, он их тоже. Мариенгофа не любили и в Константиново. Александр Никитич на вопрос жены Татьяны Федоровны (отец и мать Сергея) ответил:
- Мерин-Гоф? Ничего, кормится он, видно, около нашего Сергея.
Дочь Есенина и 3. Райх, Татьяна Сергеевна в разрыве отношений родителей винит Мариенгофа, которого Зинаида Николаевна "не переваривала": "О том, как Мариенгоф относился к ней, да и вообще к большинству окружающих, можно судить по его книге "Роман без вранья".
С этим нельзя не согласиться.
Что собой представлял А. Мариенгоф, читатель поймет хотя бы из этого небольшого эпизода.
В Москве он поселился со своим гимназическим товарищем Малабухом (Григорий Колобов) в квартире одного инженера. У инженера была старая мать, которая подсматривала и подслушивала, заподозрив в них тайных агентов правительства.
(Впрочем, они и были таковыми).
"Тогда-то и порешили мы сократить остаток дней ее бренной жизни. Способ, избранный нами, поразил бы своей утонченностью прозорливый ум основателя иезуитского ордена" ("Роман без вранья" гл. III).
Такой иезуитский утонченный способ находит Мариенгоф и в литературе: одним ударом уничтожить нескольких есенинских друзей, а самому при этом остаться сторонним наблюдателем. Вот его отзыв о Пимене Карпове и Петре Орешине: "Жизнь у них была дошлая… Петька в гробах спал… Пимен лет 10 зависть свою жрал… Ну и стали, как псы, которым хвосты рубят, чтобы за ляжки кусали (…) Есенин рассвирепел: "А талантишка-то на пятачок сопливый (…), ты попомни, Анатолий, как шавки за мной пойдут… подтявкивать будут". Еще большая ненависть к Клюеву: "В патоке яд, не пименовскому чета, и желчь не орешинская".
Такую ненависть и злобу обрушивает Мариенгоф на головы есенинских друзей, но эту злобу он вкладывает в уста Есенина. Мол, это он так отзывается о своих друзьях. Нет, Есенин не был бы Есениным, если б позволил себе так говорить о людях вообще, а о друзьях в особенности. Чтоб убедиться в этом, достаточно прочитать душевные воспоминания о Есенине Петра Орешина, написанные с огромной любовью и доброжелательством.
"Есенин во всем был прост и деликатен", но "пожалуй, наибольшее расположение питал к Петру Орешину. Их связывало многое и в прошлом, и в настоящем", - это слова Василия Наседкина, к ним стоит прислушаться.
Кто же, по мнению Мариенгофа, "распространяет" клевету о Есенине? Давайте послушаем:
"Шнейдер поторопился жениться на некрасивой Ирме Дункан, приемной дочери Изадоры, чтобы разъезжать по Европе и обеим Америкам в таких же моднейших щегольских пиджаках, как Есенин. Но… не вышло. И вот он, сидя на Пречистенке в опустевшем особняке, захлебывается желчью.
(…) Слова, как блохи продолжают прыгать с языка:
- Сергей Александрович только и мечтал греметь на оба полушария, как лорд Байрон. Шнейдер хихикает, демонстрируя целую кипу газет, журналов, Есенин в них существует только как молодой супруг знаменитой босоножки Айседоры Дункан.
В далеком детстве жирная коричневая пенка в молоке вызывала у меня физическое отвращение. До судорог в горле!
Теперь такое отвращение вызывает этот администратор".
Сцена написана так ярко и образно, что у читателя и впрямь остается впечатление, что это Шнейдер виноват в распространении смрада и чада. Но чадит-то Мариенгоф!
В главе "Мартышка" Мариенгоф описывает "мальчишник". Разговор, помеченный концом осени 1922 г., идет о предстоящ;ей женитьбе на Никритиной, о том, как женщины разбивают мужскую дружбу. Шершеневич советует за это женщин душить или, как людоеды, съедать своих жен. "А через 3 месяца 31 декабря 1922 года я женился". В главе действуют; "жирный гном Рюрик Ивнев, Шершеневич, М.Л., критик Л.Б. и Есенин. Есенин при этом "лихо свистнул, заложив в рот четыре пальца".
Есенин уехал с Айседорой Дункан в мае 1922 г., а вернулся в августе 1923. Следовательно, его не было ни на "мальчишнике", ни на свадьбе Мариенгофа. Это знали все, забыть это Мариенгоф не мог. Ну, допустим, это мелочь. Дальше - больше. По Мариенгофу:
"К отцу, к матери, к сестрам (обретавшимся тогда в селе Константинове Рязанской губернии) относился Есенин с отдышкой от самого живота, как от тяжелой клади.
Денег в деревню посылал мало, скупо, и всегда при этом злясь и ворча. Никогда по своему почину, а только после настойчивых писем, жалоб и уговоров (…) начинал советоваться, как быть с сестрами - брать в Москву учиться или нет (…) Может быть, и насовсем оставить в деревне (…), мало-де радости трепать юбки по панелям и делать аборты.
- Пусть уж лучше хлев чистят да детей рожают.
(…) Сестер же своих не хотел везти в город, чтобы, став "барышнями", они не обобычнили его фигуры. Для цилиндра, смокинга и черной крылатки (о которых тогда уже он мечтал) каким превосходным контрастом должен был послужить зипун и цветистый ситцевый платок на сестрах, корявая соха отца и матери подойник".
Напомню, что во всех письмах из-за границы Есенин просил Анатолия помочь материально Кате, которая жила и училась в Москве и была на иждивении Сергея. Помочь ей сам не мог по условиям того времени. Очень беспокоился о сестре. Но ни разу Мариенгоф не откликнулся на просьбу друга. После отъезда Сергея ей перестали давать и ту долю, которая причиталась от "Стойла Пегаса". Собственно говоря, еще и по этой причине началось между ними охлаждение.
Как уверяет Илья Шнейдер, в "нашумевшем "Романе без вранья" единственный верно описанный Анатолием Мариенгофом эпизод из эпопеи Дункан-Есенин, это их первоначальное знакомство".
Похоже, что это правда, потому что многократно подтверждается фактами. Но после всего вранья, даже когда Мариенгоф хочет сказать что-то доброе и хорошее, ему не веришь. Вот отрывок из главы "Сын" (в сокращении):
Александр Никитич и Татьяна Федоровна Есенины - отец и мать поэта, 1905 г.
"Никритина забрюхатела. А камерный театр собирался в за-граничную поездку…
Александр Яковлевич Таиров, косясь на ее округлость, столь для него антиэстетическую, искренне возмущался:
- Театр едет на гастроли в столицы мира, а вы рожать вздумали! Что это за отношение к театру? Актриса вы или не актриса?
А Изадора Дункан нри каждой встрече нежно гладила Никритину по брюшку:
- Это чудно! Я буду обожать вашего малютку. Я буду ему бабушка.
- А вот Таиров ругает мою обезьянку.
- У него очень маленькое сердце! - сказала Изадора. - (…) Один ребенок Никритиной - это больше, чем весь камерный театр".
Есенин звал Анну Борисовну Никритину Мартышкой, Обезьянкой (Мартышон). Так называет ее и Анатолий Мариенгоф в "Романе без вранья".
Факты свидетельствуют: сын у Никритиной родился 10 июля 1923 года. Есенин и Дункан уехали 10 мая 1922 года, т. е. более года отсутствовали. Если Айседора до отъезда "нежно гладила по брюшку", то хочется посочувствовать бедной Анне Борисовне. Сколько же ты носила своего первенца - полтора или два года?!
Вся эта сцена выдумана от начала до конца. Мариенгофа совсем не смущает даже такая подтасовка фактов, которую любой читатель легко может проверить: Камерный театр Таирова уезжал на гастроли в конце лета, то есть после рождения Кира. Но Никритина сама отказалась ехать, объясняя это тем, что Таиров, якобы, не согласился взять визу на Мариенгофа.
Успокаивая жену, Мариенгоф сказал:
- Ничего, не огорчайся, дорогая! Роди мне сына, а в Европу я тебя повезу в будущем году.
И возил. И в 1924, и в 1925, и 1927 гг. Заграницу надо было заслужить. И служил он новым господам, которые именовали себя товарищами. Так и слышишь "за кулисами" голос хозяев: "Нет, Анатолий Борисович, за границу мы вас на пустим. Сейчас вы здесь нужны. Есенин возвращается, он теперь вдвойне опаснее стал. За ним глаз да глаз нужен. Нам надо знать, чем он дышит, над чем работает, где свои антисоветские поэмы печатать собирается. Их нельзя допускать к читателю. А за границу мы вас с женой в будущем году непременно отправим". Так и было. Из шести подготовленных Есениным за рубежом сборников ни один не появился в печати в 1923 году. О поэмах "Страна негодяев" и "Черный человек" и говорить не приходится: поэмы при жизни Есенина опубликованы не были.
Так новая власть учила непокорного поэта.
Порывая с имажинистами, Есенин в письме Мариенгофу предрекал: "Тебя ветром задует в литературе". И был прав. Мариенгоф забыт был еще при жизни.
В воспоминаниях "Последний имажинист" Рюрик Ивнев рассказывает:
"Позже Мариенгоф написал несколько пьес. Но ему поразительно не везло. Если даже какая-нибудь пьеса и была принята, то через некоторое время ее запрещал репертком. Так было и с пьесой "Наследный принц". Самым тяжелым в жизни Мариенгофа была потеря сына. Это было в Ленинграде, куда он переселился в 30-е годы. Мальчик, наслушавшись о самоубийстве Есенина, не по летам развитой, умный и талантливый, вдруг неожиданно, без всяких тому поводов, повесился. Это произвело очень тяжкое впечатление как на А. Никритину, так и на Анатолия, и долгое время было очень трудно говорить с ними об этом".
Есенин любил детей. Новорожденного Кира (Кирилла) встретил как родного, хотел стать его крестным отцом. Пообещал: купель будет из шампанского, а вместо псалмов и молитв он напишет по такому случаю цикл стихотворений.
К сожалению, этому не суждено было осуществиться.
Умный, не по годам развитой, в 16 лет написавший драму "Робеспьер", Кир не мог не понять закулисную интригу заговора против Есенина и неблаговидную роль самого дорогого ему человека - отца и друга. И произошла катастрофа. Катастрофа, которой могло не быть, если бы отец и сын объяснились своевременно. Разве дело в них, в имажинистах, обвиненных Борисом Лавреневым в статье "Казненный дегенератами"? Они были только послушным орудием в других руках и сыграли свою гнусную роль. Но Есенин знал, кому служили все имажинисты. И хотя порвал с ними и вышел из объединения, он первым протянул руку Мариенгофу. Пусть это было формальное примирение, но оно было.
Общеизвестен отзыв С.Т. Коненкова на вышедший роман Мариенгофа "Роман без вранья". Сергей Тимофеевич назвал его "Романом вранья".
Недавно опубликована статья Ф. Раскольникова, в которой есть такие строки: "Вскоре после самоубийства Есенина Мариенгоф написал о нем "Роман без вранья". Ленинградское отделение Госиздата попросило меня написать предисловие. Я прочел рукопись, но от предисловия отказался. Мне показалось, что это не "Роман без вранья", а вранье без романа".
"Роман без вранья" стал нарицательным явлением советской литературы - дань времени, где господствовала наглая, бесстыдная ложь. Это литературный памятник гнусности и подлости. Вспоминает Илья Шнейдер:
"Много написали и наговорили о Есенине - и творил-то он пьяный, и стихи лились будто бы из-под пера без помарок, без труда и раздумий. Все это неверно. Никогда ни одного стихотворения в нетрезвом виде Есенин не написал".
Августа Миклашевская: "Читая "Роман без вранья" Мариенгофа, я подумала, что каждый случай в жизни, каждый поступок, каждую мысль можно преподнести в искаженном виде".
До какой низости, подлости, гадости и цинизма мог опуститься человек. И почему? Зависть руководила им или что-то другое?
Мариенгофа осудили все, и все от него отошли. Он остался в полном одиночестве. Любил только жену и сына. Привязанностей больше никаких, разве только писательское дело. Но печатали его исключительно мало. В книге он пишет, что любил Василия Ивановича Качалова (Шверубовича), но и здесь, верный себе, не удержался от злопыхательства. О таких людях говорят: Бог ему судья! Но осудил его самый близкий и дорогой для него человек, осудил сын. Осудил и ушел от него навсегда! Ушел к Есенину.