Надо было обязательно отпраздновать все эти радостные события - мы тогда были в том возрасте и состоянии, когда многое хотелось праздновать. И мы пригласили наших друзей Графов и мистера Сеймура Прайзера с женой в шикарный ресторан "Русская чайная - Russian Tea Room" - место встреч ныо-йоркской элиты, особенно из мира искусств. Этот ресторан декорирован множеством картин из жизни старой России и традиционными самоварами, а официанты одеты в красные рубашки-косоворотки. Обстановка отдалённо напоминает дореволюционную Москву, а может быть - Париж времён заполонения сбежавшим от революции русским дворянством. Кухня была псевдорусская: названия блюд русские, но вкус далёк от оригиналов. Всё это вызывало много весёлых обсуждений, нам с Ириной пришлось рассказывать о настоящих русских традициях и блюдах. После обеда я заказал шампанское, нас поздравляли с успехом, Ирина сияла и была очень хорошенькая в новом, специально купленном, платье. Для нас это был "русский разгул" - стоило почти полумесячного заработка, но охватывало состояние радости, что теперь мы уже почти принадлежали к этому миру - я американский доктор, наш сын - студент-медик, и моя книга принята к изданию!
Новые планы и новая реальность
Моя мама, счастливая нашими успехами, в возрасте восьмидесяти лет собралась ехать в Израиль с русской туристической группой. К старости она стала религиозной, ходила по воскресеньям в православную церковь Святого Владимира, неподалёку от нас, и теперь решила посетить святые места. У неё была тайная мысль - поблагодарить там Бога за наше избавление от коммунизма и за то, что Он дал нам выдержать испытания тяжёлой иммиграции. Она сказала мне об этом лишь намёком, не желая обсуждать свои религиозные воззрения, которые скрывала глубоко в душе. Может быть, думала, что я скептически отнесусь к этой идее. Она даже не хотела просить деньги на эту недорогую поездку, заплатив из своих, скопленных понемногу. Я с трудом уговорил её взять у меня ешё. Всю жизнь она давала деньги нам, и даже здесь отдала те, что достались ей от умершей тёти Любы - про запас для оплаты учёбы Младшего.
Мамина вдовья грусть по отцу уже прошла, как проходит всё на свете. Но теперь она вздыхала, что едет в Израиль без него. Я провожал её на метро в аэропорт Кеннеди и переводил ей, когда пристрастная служба безопасности Израиля задавала вопросы насчёт багажа. Но мамин возраст и её благородная прямая осанка отметали все подозрения. Я смотрел ей вслед, когда она с группой проходила через ворота металлического детектора, и думал о том, как же много она всю жизнь делала для всех нас!
В аэропорту оказалась и моя старая знакомая - доктор Тася, она провожала кого-то с той же группой. Хоть я преднамеренно старался не смотреть в её сторону, она весело подошла ко мне:
- Могу подвезти домой, у меня машина.
Тася заметно пополнела, была модно и с шиком одета. Мне неприятно было её общество, но и отказаться неудобно - пришлось поблагодарить и согласиться. Она лихо рулила, заполняя кабину машины сигаретным дымом, и без умолку тараторила:
- Мы с моим бойфрендом хотим купить себе "Мерседес". А что? Я как доктор смогу списывать стоимость машины на деловые расходы. Можно списать сколько хочешь - никто не проверяет… У моего бойфренда два обувных магазина в Бруклине и дела идут о’кей. Многие покупают, потому что у него - без тэкса (налогов). Он на этом делает хорошие деньги… Я уже присматриваю себе офис где-нибудь в Бруклине, чтобы побольше русских иммигрантов. Американцы к нам всё равно не идут. А мне же и лучше - с русскими договариться куда проще - свои люди, друг друга понимаем. Придёт в офис на один визит, а я могу написать, что приходил на два или на три…
Что бы она ни болтала, всё выходило какое-то жульничество. Тася понимала жизнь в Америке просто - надо хватать! Я уже от многих слышал, что в районе Брайтон-Бич, в Бруклине, как грибы растут офисы русских докторов-иммигрантов. Рассказывали, что лечат они по старинке, в традициях отсталой советской медицины. И хотя у всех иммигрантов была только одна страховка для бедных Медикейд (Medicaid), эти доктора зарабатывали очень хорошо, предъявляя страховой компании счета за непроведенное лечение.
У меня тоже были свои планы, но менее радужные, чем "Мерседес", офис и заграбастывание денег. Пока что я только доказал, что я могу: могу быть доктором и писателем. Могу, но ещё не стал. Почивать на лаврах не приходилось: это была только опорная точка отсчёта на длинном пути нашего становления в американской жизни. И в основании этой опорной точки был, к сожалению, мой возраст - пятьдесят два. Я должен был торопиться, чтобы в наступающем 1982 году попасть в резидентуру.
Доктор Аксельрод пока молчал, и у меня росло предчувствие, что надеяться на него и на Ризо нельзя, надо скорее начинать искать резидентуру. В хирургии это сложней всего, и продолжается она пять лет. Значит, если меня примут в программу какого-нибудь госпиталя, то к моменту окончания мне уже будет пятьдесят семь с лишним - очень позднее начало самостоятельной работы! Да и возраст опасный.
Я думал, думал, и у меня возникла идея: теперь, когда я сдал необходимые для начала экзамены, надо одновременно с поиском резидентуры просить Комитет по ортопедической хирургии (БОРД) сократить мне время трейнинга. Я слышал краем уха, что такие примеры бывали - если в Америку иммигрировал известный профессор, то ему или вообще разрешали не проходить заново трейнинг, или сокращали его. Правда, те люди были из западного мира, известного в Америке, а не из-за железного занавеса коммунизма. Но надо попытаться.
И в то же время, имея контракт с издательством и сжатые сроки, надо было торопиться переделывать и заканчивать рукопись - это занимало много времени и усилий. Мой переводчик Майк работал медленно и не очень квалифицированно, пришлось искать и договариваться с другим - Евгением Островским. И я должен был платить обоим, переводы стоили больших денег.
Вдобавок к этим планам я думал о реализации своего нового изобретения. Работа гипсового техника навела меня на мысль упростить и улучшить наложение гипсовых повязок; я придумал для этого простые пластмассовые формы-вкладки. Мне вновь пришлось делать эту работу вынужденно, после того как я уже "походил в профессорах". Иногда полезно спуститься с облаков и посмотреть, что и как делается внизу, чтобы вникнуть и улучшить.
Держа свою идею в секрете, я стал думать, как запатентовать это изобретение. Оно сулило успех и деньги. Я не изобретал уже более пяти лет. Теперь новое изобретение захватило меня, я был полон этой свежей идеей. На её реализацию, как на всё на свете, тоже нужны были время и деньги.
В общем, планов в голове было много, а времени мало. Но главное - мой творческий потенциал возвращался ко мне. Значит, я не сломался.
Мы с Ириной обсуждали все практические шаги. Я говорил:
- Первое, что надо сделать, это запросить Комитет по ортопедической хирургии (БОРД) сократить мне срок резидентуры. У молодых докторов уходят два года на освоение самых начал хирургии, но мне-то это не нужно. Если мне сократят два года и вместо обычных пяти лет дадут три, я смогу закончить резидентуру в пятьдесят пять лет. Хоть и это поздно, но всё-таки лучше.
Я тут же сел писать письмо-запрос в БОРД, приложил к нему копии всех моих дипломов и патентов. Раньше я стеснялся их показывать, чтобы они не мешали, но теперь надеялся, что помогут. Это была приятная работа, я делал её с надеждой и энтузиазмом и даже размечтался вслух:
- Знаешь, если кому-нибудь из членов комитета понравятся эти бумаги, то, может, найдётся такой, который заинтересуется мной и захочет помочь мне найти место в хорошем госпитале. Когда я сам был членом комитета в Москве, я многим помогал.
Ирина была настроена более трезво:
- Лучше не рассчитывать с самого начала на многое. Ты не знаешь людей, которые будут читать эти бумаги; может, это простые бюрократы, бездушные, как везде. Уже много раз ты убеждался в этом в Америке. Но сократить трейнинг на один год - это могут.
Отправив бумаги в БОРД, я стал рассылать анкеты-заявления в разные программы резидентуры. Я выбрал программы в лучших госпиталях Нью-Йорка и даже рискнул послать документы в клинику братьев Мэйо - самый знаменитый госпиталь мира, в городе Рочестер, штат Миннесота. Я всё надеялся, что кого-то может заинтересовать русский доктор, который был успешным профессором, автором и изобретателем, а всё-таки решил уехать из России, чтобы начать новую жизнь в Америке.
Ирину я спрашивал:
- Если меня возьмут в клинику Мэйо, ты согласна переехать туда?
- Куда бы тебя ни взяли, конечно, я поеду за тобой.
Я размечтался:
- Знаешь, это большая честь - работать в той клинике.
- Пусть тебя сначала возьмут.
И я ждал ответов - самое нудное из всех нудных состояний.
Мой друг Уолтер Бессер спрашивал:
- Владимир, разрешил доктор Ризо тебе ассистировать?
- Обещал, - говорил я.
- Ты ведь уже всё сдал?
- Сдал.
- Ну, так чего же ждать? Фрэн, - обращался он к операционной сестре, - Владимир уже сдал все необходимые экзамены.
- Поздравляю, Владимир, - сухо реагировала она.
Уолтер наступал на неё:
- Теперь он может ассистировать.
- Когда принесёт бумагу с разрешением, тогда сможет.
- Ну что ты, Фрэн! - подзадоривал её Уолтер. - Пусть сегодня начинает.
Однако у него ничего не получалось, и я опять становился за его спиной.
Через неделю то же самое:
- Владимир, разрешил тебе, наконец, доктор Ризо ассистировать?
- Пока ещё нет.
- Но когда же?
- Откуда я знаю? - обещал.
Продолжение будней
С бумажными стаканами кофе в руках хирурги госпиталя часто скапливались в холле операционного блока, возле неготоскопа, рассматривали и обсуждали между операциями рентгеновские снимки своих больных. Там велись интересные дискуссии, и мне хотелось приобщиться к ним. Но я стеснялся: технический персонал туда не заходил. Когда я видел, что доктора Аксельрода там нет, то становился у открытой двери и слушал. Один из старших ортопедов, доктор Джиеттини, низкорослый и толстый весельчак, был громким спорщиком, всегда в хорошем настроении и прост со всеми. Мы с ним симпатизировали друг другу.
Однажды во время очередной дискуссии перед операцией он заметил меня у двери и весело обратился ко мне:
- А ты что думаешь, Владимир?
Немного стесняясь и делая страшные ошибки в английском, я сказал своё мнение.
- Хм, это интересно, - Джиеттини почесал затылок. - Я не подумал об этом. Может, ты и прав. Сейчас на операции увидим. Пошли со мной.
В операционной я, как обычно, завязал халат на его широкой спине и встал сзади. Он оперировал быстро и чётко, мне нравилось наблюдать его стиль, он напоминал мне мой собственный, когда-то…
Сделав разрез, Джиеттини обнаружил как раз то, что я ему подсказал.
- Смотри-ка, Владимир, ты был прав! - громко и с нескрываемым удивлением воскликнул он.
Когда он закончил операцию, я развязал халат на его спине, и он повёл меня в холл обсуждать операцию. Там он бравурно стал рассказывать другим:
- Владимир сегодня подсказал мне интересную идею.
После этого он нередко обсуждал что-нибудь со мной.
У него была богатая практика, и он заведовал отделением департамента в другой больнице, но часто оперировал и у нас. Доктора говорили между собой, что он зарабатывает больше всех.
- О! Джиеттини берёт $75 за первый визит в его офис! - и при этом значительно качали головами (в среднем за визит тогда брали $40–50).
Однажды он спросил меня:
- У тебя есть машина?
- Нет.
- А жаль. Я хотел пригласить тебя на обед к себе в дом. Я живу за городом, на Лонг-Айлэнде, в шикарном районе.
Я обрадовался:
- Мы с женой можем приехать и без машины.
- Ну да, конечно, это довольно просто, можно и на поезде…
Однако приглашения я так и не дождался. Мы с Ириной уже и не удивлялись.
Но когда мне понадобились рекомендации для поступления в резидентуру, доктор Джиеттини написал обо мне много хорошего. Осмелев, я просил его, не может ли он поговорить с кем-нибудь из знакомых директоров программ.
- Я посмотрю, что я смогу сделать для тебя.
Директор Ризо дал мне новое задание: быть переводчиком между нашим персоналом и русскими пациентами. После двухгодового замедления иммиграции из-за вторжения России в Афганистан в 1979 году поток беженцев стал опять расти. И в больничных палатах их становилось всё больше. Почти все люди пожилые, со множеством жалоб, но понять их никто не мог. А они были расстроены и растеряны и от этого впадали в настоящую депрессию. Возникало много инцидентов, доктора и сёстры жаловались, не зная, как с ними общаться и как их успокоить. Вот и пришла доктору Ризо спасительная мысль: заткнуть эту брешь мною. Теперь у меня вообще не стало времени бывать в операционной, по бипперу вызывали меня на разные этажи - для диалогов, успокаивания и объяснений. Видя на мне белый халат, русские больные принимали меня за врача. И невозможно, да и некогда было объяснять им моё настоящее положение: пусть думают, что я доктор. Больные апеллировали ко мне по всяким вопросам, и, кроме наложения повязок, я целыми днями разбирался с ними. А наши доктора и сёстры апеллировали ко мне с одним и тем же вопросом: почему все русские такие расстроенные и возбуждённые?
Молодым резидентам я объяснял:
- Поймите, в госпиталь они попадают или из-за тяжёлой болезни, или для операции, они нервничают и теряются в непривычной для них обстановке: из-за языкового барьера они ни с кем не могут общаться, не могут пожаловаться, не могут спросить. И сам госпиталь не похож на привычные им русские больницы. Всё им здесь чужое. Это то, что называется культурный шок.
Однажды доктор-резидент, высокий красавец блондин по имени Питер, попросил меня переводить русскому больному, старику восьмидесяти с лишним лет, у которого подозревали рак. Как только мы вошли в палату и я обратился к нему по-русски, старик накинулся на меня с каскадом возмущения и обвинений:
- Что это за больница?! Что здесь за врачи?! Никто здесь не хочет разговаривать с больным!.. Американские врачи не обращают внимания на больных!..
- Пожалуйста, успокойтесь. Не расстраивайтесь так.
- Не расстраиваться, да?.. Я здесь уже два дня, и никто не сказал мне ни слова!..
- Но вы же не понимаете по-английски.
- Конечно, нет.
- А американцы не говорят по-русски. Теперь с моей помощью вы сможете с ними разговаривать. Вот этот молодой человек, - я указал на Питера, - это ваш доктор, его зовут Питер, а по-русски - Пётр, Петя, - тональностью голоса я старался успокоить его. - Что вы хотите сказать ему?
- Я хочу ему сказать, что у американцев мозги свихнутые, вот что я хочу сказать!
Питер спрашивал:
- Почему он так сердится?
- Потому что никто его не понимает. - Я обратился к больному: - Почему вы думаете, что у американцев мозги свихнутые?
- Потому что я здесь два дня, а они уже пять раз брали у меня кровь на анализы и три раза возили на рентген. Вот почему!
- Это всё для вашего обследования.
- Меня надо лечить, а не обследовать!
- Но поймите: без предварительного обследования лечить больного невозможно, - я говорил мягко, как с ребёнком.
- Что он сказал? - спрашивал Питер.
- Он удивляется, зачем так много исследований.
- Владимир, скажи ему, что нам нужно ещё одно, дополнительное исследование его крови. Иначе невозможно установить диагноз точно. Для этого я принёс шприц.
Теперь уже спрашивал больной, недовольно косясь на тот шприц:
- Что это он вам такое сказал?
- Он сказал, что нужно сделать ещё один анализ крови.
- Я ему не дамся! Не дамся, не дамся!.. - завопил старик.
Питер опять:
- Почему он кричит?
- Он не разрешает брать у него ешё один анализ.
Разговор затягивался. Тогда Питер сел на кровать больного, мягко положил руки на его плечи и обратился ко мне:
- Владимир, я буду ему говорить, тихо и медленно. А ты переводи одновременно. - И он начал: - Дорогой, и мой дедушка тоже приехал сюда из России. Если бы он был жив, то был бы в вашем возрасте. Когда он приехал сюда молодым, он тоже не говорил ни слова по-английски Много лет спустя он сам рассказывал мне об этом. И ему тоже было тяжело, потому что никто его не понимал…
Слова Питера производили магический эффект; старик успокаивался и слушал его голос с моим переводом, как дети слушают сказку. А Питер продолжал:
- Я представляю, как вам должно быть тяжело без понимания английского, но это ничего. Самое важное, чтобы вы выздоровели. И мы все, доктора и сёстры, будем лечить вас как своего родного дедушку.
На глазах старика появились слёзы, он всхлипывал и гладил кудрявую голову Питера:
- Какой замечательный молодой человек!.. Скажите ему, что он может брать у меня столько крови, сколько ему нужно для его анализов.
Ситуация разрядилась, и, когда мы уходили, старик попросил:
- Пусть он приходит ко мне каждое утро.
- Конечно, я буду приходить, - ответил Питер.
Он сдержал своё обещание, и они подружились настолько, что понимали друг друга и без моего перевода, для больного это было как лечение. И действительно, он стал поправляться и больше не раздражался.
Но однажды Питер не пришёл; накануне около госпиталя на него напал бандит с ножом и ранил его в шею. Примерно в 5 часов вечера, когда начало темнеть, он вышел из госпиталя в своей резидентской форме - белой куртке и брюках - и направился к дому, где жили резиденты, всего в трёх кварталах. Неожиданно он почувствовал укол в правой стороне шеи, это было остриё ножа, и тяжёлая рука легла на его левое плечо. Грубый голос сзади прохрипел ему в ухо: "Давай мне твои деньги, не то я перережу тебе глотку!"
Питер потом рассказывал, как в тот момент он вспомнил, что в левом кармане брюк случайно оставалась двадцатидолларовая банкнота. Замерев на месте и стараясь не двигать шеей, к которой был приставлен нож, он левой рукой пошарил в кармане, нащупал деньги, достал и протянул их бандиту. Тот схватил бумажку и с силой швырнул жертву на тротуар. Падая, Питер почувствовал, как нож скользнул по шее, раздирая кожу. Ему ещё повезло: не были перерезаны главные сосуды, иначе он мог умереть от кровотечения. Когда он покосился назад, бандит уже скрылся. Питер вернулся в госпиталь, ему зашили рану и наложили повязку. Но прийти к старику на следующее утро он не смог.
Навестить старика вместо Питера пришёл я и сказал, что его друг заболел.
- Что случилось? Только вчера он был здоров.
- Небольшая травма… - щадя его чувства, я не хотел говорить всё. Но он что-то почувствовал:
- Я вижу, вы не хотите сказать мне правду. Вы должны сказать мне, я люблю Питера как своего внука.
Пришлось сказать. Старик разволновался:
- Как - нападение на врача?.. Врач в белой форме подвергся нападению бандита?.. На улице Нью-Йорка?.. Что всё это значит?..
- Грабители специально высматривают докторов, потому что считают, что в их карманах всегда есть деньги или наркотики.
Старик сказал: