Снова отказы
По правде говоря, нам с Ириной нравилось жить вдвоём, без сына. Какую награду могут ожидать за свои труды родители, вырастившие ребёнка? - освобождение от него.
Теперь мы имели эту награду: свободу от сына впервые за двадцать пять лет. И это новое для нас состояние было прекрасно; даже несмотря на мою страшную перегруженность, мы всё-таки были вместе больше, чем когда-либо: мы были предоставлены сами себе. При лёгком американском быте, когда не надо тратить время на стояние в магазинных очередях и думать о копейке, мы теперь относились друг к другу ласковей и внимательней, мы не должны были отвлекаться на сына. Всё было снова как когда-то, в давно прошедшее и почти позабытое время.
Чтобы Ирина не скучала, когда я бывал на ночных дежурствах, я купил ей хороший приёмник - слушать классическую музыку; одна станция передавала ее целый день. Я старался звонить Ирине с дежурств по нескольку раз, хоть на пол минуты, чтобы ей не было грустно одной. А когда, усталый как пёс, я приходил домой, Ирина всегда старалась приготовить мне что-либо повкусней, устроить так, чтобы я расслабился и отдохнул. Теперь лучшие кусочки еды и лучшие чувства Ирины доставались мне, а не сыну.
Я говорил своим женатым коллегам-резидентам, которые жаловались, что у них совсем нет времени на семейную жизнь:
- Я, ребята, в лучшем положении, чем вы: я сначала вырастил сына, отдал его в медицинский институт, а уже после этого сам стал проходить резидентуру.
Они в ответ смеялись - их дети, если они и были, все находились в младенческом возрасте, и что такое отдать их в университет, этого они ещё понять не могли.
В ту пору стояла красивая поздняя осень, лучшее время года в Нью-Йорке, мы стали выезжать за город, чтобы полюбоваться красками природы, на "в багрец и золото одетые леса", как писал Пушкин. Нам нравилось ездить на своём новом блестящем "бьюике", мы уезжали километров на пятьдесят от города и брали с собой ланч. Гуляя вокруг озера Рокленд, я говорил Ирине:
- Помнишь, ты сомневалась, выдержу ли я хирургическую резидентуру? Как видишь, пока что выдерживаю не хуже других. А ведь начало - это всегда самое трудное. Я уже привык не спать по двое суток, привык растягивать на операциях крючки по пять часов подряд, бегать по распоряжениям старших, как затравленный заяц. Я теперь делаю своими руками всю ту начальную хирургическую работу, которую уже отвык делать за годы профессорства. В общем, я доказал, что могу выдержать резидентуру.
Ирина беспокоилась за моё здоровье:
- Но как долго ты сможешь выдерживать такую нагрузку? Всё-таки это не для твоего возраста.
- Ну что ты! - выдержу столько, сколько будет нужно. Только бы взяли меня в хорошую программу. У меня такое чувство, что на этот раз обязательно повезёт. Когда я раньше обращался к коллегам-ортопедам, они мне отвечали: сначала сдай экзамен и тогда приходи. Ну, вот: я сдал экзамен и даже уже начал резидентуру, я теперь законный американский доктор. И я не прошу ни о каких привилегиях, всё делаю на общих основаниях - как все. Найдутся же такие директора программ, которые могут по-деловому оценить мои рабочие качества - и в прошлом, и теперь. Особенно интересно было бы попасть на интервью в Ортопедический институт и поговорить с его новым директором доктором Фрэнкелем. Мне почему-то кажется, что он меня взял бы. А что! - на его месте я сам взял бы такого парня, как я!
- Ах, ты мой седой идеалист, - улыбалась Ирина.
Что верно, то верно: седина всё больше покрывала мою голову. А у Ирины седины пока не было, хотя ей уже исполнилось пятьдесят. Когда-то давно, в тридцать с небольшим, когда появились первые седые волоски, я написал стихотворение.
Мужская седина
Ты спрашиваешь, что причиной,
Что я так рано поседел?
Мужчина должен быть мужчиной,
Ответственность - его удел.
Пред ранней старостью в испуге
Смешно мужчине унывать;
Чтоб мир в подарок дать подруге,
Мужчина должен мир создать.
Кто этой чести удостоен,
Тот и отмечен сединой;
Мир на мужских костях построен,
Омытых женскою слезой.
Всю тяжесть жизни неделимо
Мужчина должен брать один,
И седину своей любимой
Купить ценой своих седин.
Ну, вот, всё так и сбывалось, как я написал - пророчество поэта.
Но теперь седой доктор-поэт мечтал скорей получить письма из сорока программ, в которые разослал своё резюме. Не может быть, чтобы из сорока никто не пригласил меня на интервью!
Я не рассчитывал на многое - хотя бы на три-четыре приглашения. Даже считая шансы только в одну треть положительных исходов, получалось, что из этих трёх-четырёх у меня мог быть реальный шанс попасть в одну программу. Ещё и ещё мучительно взвешивая все "за" и "против", я приходил к убеждению, что куда-нибудь меня всё-таки возьмут. А для меня всё было лучше, чем теперешний госпиталь. Это ожидание было кульминацией моих пятилетних надежд на профессиональное будущее: или теперь, или будет уже поздно…
Когда я однажды вернулся домой с дежурства, Ирина передала мне раскрытый конверт с первым ответом из клиники Мэйо. Выражение на её лице не оставляло сомнения. Я прочитал вежливый отказ: "Мы не считаем, что для вас рационально приезжать на интервью". Мэйо был вершиной мечтаний, но программа была в штате Миннесота - далеко. Я немного задумался и сказал:
- Что ж, не станем упаковывать чемоданы в Миннесоту, будем ждать другие ответы.
Ирина грустно улыбнулась в ответ: уже первое письмо настораживало её - начало обещало повторение цикла отказов.
Пришёл второй отказ - из госпиталя специальной хирургии в Нью-Йорке. Это тоже было очень авторитетное ортопедическое учреждение. Они объясняли, что уже набрали резидентов на два года вперёд. Ирина мрачнела всё больше, а я всё вынужденней улыбался и говорил:
- Подожди: "ещё не вся черёмуха ко мне в окошко брошена" - слова из популярной песни 1950-х годов, годов нашей молодости.
Из ничем не примечательной программы госпиталя Рузвельта в Нью-Йорке пришёл отказ в довольно грубой форме: "есть очень много высококвалифицированных кандидатов, и поэтому мы решили не приглашать вас". Я в душе обозлился на тон:
- Ну да, всегда есть кандидаты, достойные занять места, - молодые, перспективные парни; но выражением "много высококвалифицированных" директор программы как бы подчёркивал, что мои дипломы и патенты для него вообще ничего не стоили.
Я вспомнил слова моего друга Уолтера Бессера: "Американские доктора хвастуны и зазнайки", - которые он сказал мне ещё в начале моей работы техником. Да, похоже, что он был прав.
Ирина тоже разозлилась:
- Бестактно и вызывающе написанный отказ! Это хамство - так отвечать своему коллеге, который имеет столько заслуг и обратился всего-навсего с обычной просьбой! Какое пренебрежение, какое зазнайство, что за люди!
Я ей не возражал, она была права.
Я ждал ответ из программы Йельского университета, одного из лучших в Америке, расположенного в штате Коннектикут, недалеко от Нью-Йорка. Для подачи заявления оттуда мне прислали невероятно длинную анкету со множеством вопросов: ваше хобби, печатали ли вы какие-нибудь ваши работы, чем вы увлекаетесь, есть ли у вас научные звания и степень? У меня всё это было, и я ответил подробно. Что уж они сделали с моими данными, не знаю, но ответа от них я так никогда и не дождался.
Теперь мне всё нетерпеливее хотелось получить ответ из Ортопедического института - госпиталя заболеваний суставов, где директором был доктор Фрэнкель. Уолтер Бессер недавно перешёл работать туда и рассказывал мне, какой Фрэнкель прогрессивный и активный. Слушая, я надеялся, что он сам прочитает моё резюме и заинтересуется. Накануне Нового, 1983 года пришёл ответ за подписью его заместителя доктора Уильяма Джаффи: "К сожалению, мы не можем предложить вам позицию". Читал Фрэнкель или не читал - лопнули мои надежды опять.
Через десять лет, когда наши кабинеты были рядом, я как-то показал Джаффи это его письмо.
- Неужели это я написал тебе? - удивился он. - Ну, извини, Владимир, я не помню.
Только один директор программы из университетского госпиталя в городе Балтиморе, штат Мэриленд, прислал мне приглашение на интервью. Это большой город, от Нью-Йорка часах в 5–6 езды на машине, и программа довольно хорошая. Я позвонил ему, и мы договорились о дне встречи. Это была одна четвёртая-пятая часть того, на что я надеялся. Соответственно, уменьшались и шансы на успех.
В Балтимор и обратно
Старшие резиденты, кто по лености, а кто по доверию, всё чаще оставляли меня на дежурствах одного в отделении неотложной хирургии. Правда, в сложных случаях я должен был их вызывать (одному и не справиться было). Все двадцать четыре часа по суете и загруженности это был сумасшедший дом: уличная шваль толпилась там - надо не надо. В приёмной они устраивались семьями с едой, как на пикнике. Казалось, что для них это вроде клуба. Но особенная загруженность начиналась с наступлением темноты: машины скорой помощи подъезжали одна за другой, в сопровождении машин полиции, и начинался поток раненых - как на войне: огнестрельные и ножевые ранения, избитые, с отравлениями алкоголем и наркотиками… Тут у нас всё ходуном ходило, и нам, докторам, с трудом удавалось пробираться в толпе между каталками с больными, парамедиками, полицейскими и родственниками пострадавших.
В России мне тоже приходилось иметь дело с преступниками и их жертвами, но такой преступности там тогда не было. Когда здесь нам привозили преступника в наручниках, это почти всегда были подростки или молодые ребята, мужчины в возрасте двадцати с небольшим. Если мне надо было зашивать им раны, полицейские приковывали их руки к операционному столу и не отходили от нас. Сначала я удивлялся:
- Зачем вы это делаете? - вы же и так здесь, со мной.
- Доктор, вы ещё не знаете этих бандитов. Он способен выхватить у вас скальпель из рук, зарезать вас и кинуться на нас. Поверьте, мы знаем, что делаем.
Пьяные, грязные, одурманенные, окровавленные… не только ни одного интеллигентного, но даже ни одного нормального лица мы там не видели. Работать с ними и проявлять к ним необходимое врачебное внимание было чрезвычайно тяжело - невыносимо грубые, во всём негативные, не хотели отвечать, ругались и не выполняли никаких указаний. Много терпения надо было, чтобы уговорить их на самый простой укол или на то, чтобы взять у них из вены кровь на анализ. Индиец Гупта приходил мне помогать и всегда приговаривал с брезгливым выражением:
- Владимир, они же не люди, они - животные какие-то!..
Хотя сами они годами вкалывали себе в вены разные наркотики, но при виде шприца в руках сестры или доктора в них пробуждался ужас дикого животного. Они прыгали на каталке и хватали нас за руки:
- Док, я человек, док!.. Я человек, док!..
И они так извивались и дёргались во время уколов, что часто игла выходила из сосуда и из кожи, и приходилось вводить её снова. А попасть в их вены - надо быть волшебником.
На одном из дежурств такой больной, с целым букетом хронических воспалений, рвался и кричал "Док, я человек!" так, что вырвал у меня шприц и поранил мне кисть концом иглы, которая уже побывала в его вене. У меня пошла кровь из раны. Внимательная сестра составила специальный протокол:
- Доктор Владимир, от него можно получить что угодно.
Мы послали образец его крови в лабораторию, но у нас делали не все исследования, и его кровь ушла в лабораторию в штате Нью-Джерси. Через несколько дней пришёл отрицательный на инфекцию ответ: слава Богу, ничего страшного не было. И я успокоился.
То ли от того, что я опять постоянно был в подавленном состоянии, получая письма с отказами, то ли от чрезмерно тяжёлой работы, но спустя несколько недель я стал чувствовать сильную слабость и почти постоянно потел. От Ирины я это скрывал, но сам думал: что бы это могло быть?
Подходило время ехать на интервью в Балтимор. Это должно занять целый день, а на другой день мне предстояло дежурить. Я решил поменяться дежурством на субботу-воскресенье с кем-нибудь из таких же младших резидентов, как я. Это всегда было сложно: индийцы менялись только со своими, гаитяне - со своими, и филиппинцы - тоже. Но всё-таки мне удалось договориться с индийцем Ганди. Получалось, что я буду дежурить в пятницу, а потом в понедельник, а он за меня в субботу-воскресенье; а на следующей неделе - наоборот.
Мы с Ириной выехали на машине очень рано, в мрачный дождливый день. И настроение у нас обоих тоже было довольно мрачное. По-настоящему, я ехал на интервью только для того, чтобы потом не упрекать самого себя, что не поехал. Надежды на успех у меня практически не было.
Нас, искателей трёх мест, собралось восемь человек: семь студентов-медиков последнего курса и я: вот какая странная компания. Стоять с ними в одном ряду перед кабинетом директора мне было как-то даже неудобно: хоть я и привык быть среди молодых резидентов лет около тридцати, но соревноваться со студентами 24–25 лет мне ещё не приходилось. Они приглушённо беседовали между собой, делились впечатлениями, полностью меня игнорируя. И правильно - я был для них чужеродным телом.
Нас по очереди приглашали на собеседование с аттендингами госпиталя, а потом с директором программы. И они тоже были моложе меня. Каждый из них начинал с того, что был поражён моими бумагами и моей решимостью начинать карьеру сначала, потом с некоторой неловкостью перед "моими сединами" они задавали общие вопросы. Решение принадлежало директору. Уже к концу дня он сказал мне:
- Когда мы получили ваше заявление со всеми дипломами и патентами, я даже собрал специальное совещание, чтобы обсудить необычную кандидатуру. Я скажу вам откровенно: иметь такого опытного человека, как вы, нам в резидентуре даже неудобно. Чему мы можем вас учить? Нас останавливает ваш возраст. И ещё: вы даже не представляете, как тяжело вам будет здесь работать.
- Вообще-то я могу представить, потому что уже прохожу первый год в тяжёлой программе.
- Уверяю вас, здесь вам будет ещё тяжелей, мы - травматологический центр города, и у нас много чрезвычайно тяжёлой травмы. Я специально вас предупреждаю, но если вы не раздумаете, то мы оставим вашу кандидатуру запасной, на случай отказа одного из этих молодых ребят. Вы согласны?
Я был согласен на это положение "запасного игрока". Что мне было делать - я вообще не представлял.
Почти всю обратную дорогу мы с Ириной молчали - молчали об одном и том же. Да и вести машину было тяжело: в темноте, в дожде, устав за день. А я ещё весь день чувствовал ту свою непонятную слабость. Приехали мы поздно, я был без сил и был абсолютно разбитым. А назавтра предстояло дежурство.
Дежурство началось с того, что умер 88-летний старик-гаитянин, избитый своим шестнадцатилетним внуком. У старика были сломаны рёбра, челюсть, рука (которой он защищался) и череп, и были множественные кровоизлияния - бил его внук бейсбольной палкой. Накануне дед получил своё месячное пособие, а внук хотел его отнять - почти наверняка на наркотики. Старик долго не прожил… Внутрисемейные отношения в нашей округе вполне напоминали нравы стаи голодных зверей, с той только разницей, что наши не были голодными.
Едва я закончил оформлять историю болезни и свидетельство о смерти, как меня вызвали в неотложную. Там стоял чёрный верзила 24 лет, а рядом вилась изящная тоненькая мулатка лет шестнадцати. Верзила осторожно и с трудом вошёл в перевязочную, придерживая ладонями низ живота. Пока он плёлся, она буквально на нём висла, впиваясь в него страстными поцелуями. Глаза её горели, и она так любовно на него смотрела, что было просто умилительно видеть такую любовь - Джульетта так на Ромео не смотрела.
- Что случилось? - спросил я.
- Да вот тут, немного порезался ножом.
- Где?
- Да вот тут… под штанами.
- Ну-ка, сними штаны. А вы выйдите на несколько минут. - Она не могла от него оторваться, ела влюблённым взглядом, впивалась губами, но всё-таки вышла.
Осматривая, я увидел с десяток небольших ножевых ран на коже, будто его кололи ножом. Странным образом все эти раны были вокруг и около его полового члена.
- Кто это тебя?
- Док, это она, моя подружка, док.
- Кто, та девушка, что пришла с тобой?
- Ага, док, это она.
- Как же это она тебя так? За что?
- Док, понимаешь, док, мы стали заниматься любовью, а я, понимаешь, не смог… ну никак не мог, док. Понимаешь? Первый раз, док, не смог. Ну, а она всё кричала на меня, док, а потом схватила нож со стола, да как стала колоть меня в член, док. Еле нож отнял, док.
Волоча ноги, я брёл в кафетерий - там в десять вечера выставляли для дежурных резидентов бесплатные сандвичи и кофе. Обычно молодые индийские резиденты прибегали первыми и расхватывали всё. Может, кое-что осталось…
Мне было грустно: в первый раз я как-то резко почувствовал, что ужасно устал от того, что меня все учили и многие понукали. Мне надоело быть в положении младшего и глупого. Говорят, умный любит учиться (и добавляют - а дурак любит учить). Но если всё время тебя не учат, а поучают, да ещё поучают тому, что ты уже давно знаешь лучше них, то какое же в этом проявление ума?! Мне надоело быть гадким утёнком в стае уток-зазнаек. Даже тому утёнку из сказки Андерсена было всё-таки лучше: он хоть знал, что станет лебедем, а я не предвидел, стану ли кем-то.
И в унисон с моими мыслями в кафетерии мне стал жаловаться японец Юкато. Мы с ним никогда не вспоминали, как чуть было не подрались вначале. Он подсел ко мне:
- Знаешь, Владимир, я здесь уже три года, но фактически меня ничему здесь не научили. Что я умел делать в японском госпитале, то я до сих пор и делаю. Не у кого здесь учиться. И относятся ко мне без всякого уважения. Скажи, ты не страдаешь от всего, что видишь вокруг и что тебе приходится делать?
- Как тебе сказать? Раз приходится, то и делаю.
- А я страдаю от этого унижения.
"Эх, знал бы ты хоть половину переживаний, которые я испытываю", - думал я, вяло жуя невкусный сандвич. Откровенничать с ним мне не хотелось: японцы народ хитрый и коварный, и хоть он говорил дружески, я ему не доверял. И голова у меня кружилась. Я решил, что надо померить температуру (если будет на это время).
А он продолжал:
- Мне кажется, что ко мне здесь так относятся, потому что я один - японец. Я не могу понять, как это может быть, чтобы в Америке был такой плохой госпиталь, как наш.
- Попробуй перейти в другую программу.
- Иностранных докторов в резидентуру хорошие программы не берут.
- Ну, тогда терпи.
- Нет, я уеду обратно в Японию. Не хочу я здесь больше тратить время зря.
"У тебя всё-таки есть выбор, - подумалось мне. - А у меня - никакого".
Уже за полночь, между множеством дел и суеты, я пожаловался одной сестре на этаже:
- Что-то я себя паршиво чувствую.
- Померьте температуру, доктор Владимир, - она дала мне градусник.