Осенью 1863-го Мусоргский, вернувшись из Торопца, поселится в коммуне братьев Логиновых. Место, где шестеро молодых людей найдут пристанище, будет не самым благополучным. Изнанка блистательной столицы, с болезненной чуткостью описанная Достоевским: дворы-колодцы, где человек окружен каменными стенами и только ясным днем может впиться страждущими глазами в клочок сияющего неба. Черные замызганные лестницы с кошачьим запахом. Бедное население Петербурга - пьяные, несчастные и забитые люди. Душная пыльная жара, или тяжелый туман с моросящим дождем, или сырая зима с липким желтоватым снегом. Подворотни, серые выступы стен, темные подвалы. Поблизости - чайные, трактиры, всякого рода питейные заведения. Здесь сдавались самые дешевые квартиры. Потому и зажить коммуной всего легче было именно тут.
Изнутри это общежитие опишет Владимир Стасов: "У каждого из товарищей было по отдельной своей комнате, куда никто из прочих товарищей не смел вступать без специального всякий раз дозволения, и тут же была одна общая большая комната, куда все сходились по вечерам, когда были свободны от своих занятий, читать, слушать чтение, беседовать, спорить, наконец, просто разговаривать или же слушать Мусоргского, играющего на фортепиано или поющего романсы и отрывки из опер". Три брата Логиновых - Вячеслав, Леонид, Петр, - и два Николая - Лобковский и Левашов. Люди они были образованные, служили кто в сенате, кто в министерстве. Досуг всецело посвящали наукам или искусствам.
В коммуне Мусоргский жил с осени 1863-го по осень 1865-го. Не так много, если припомнить, что в конце 1864-го он надолго уедет к больной матери. Но об этом времени Мусоргский всегда будет вспоминать с тихой отрадою. И после - желать подобной жизни. Чтоб не быть одному, чтобы жить рядом с людьми, коих так же волнует творчество, культура, наука. И каждый день - думать вместе, спорить. Он и после будет жить или в чьей-то семье, - брата, Опочининых, Наумова. Или с друзьями: Римским-Корсаковым, Голенищевым-Кутузовым. Не из каприза и на музыку будет смотреть как на особое искусство общения, как на беседу с людьми.
Своих "коммунаров" Мусоргский ценил. С Левашовым они вместе учились в Школе, и еще в 1859-м он посвятит ему пьесу "Уголки". Вячеславу Логинову посвятит два произведения - песню на слова Кольцова "Дуют ветры, ветры буйные" и пьесу "Дума", тему для которой именно Логинов и придумает. В коммуне Мусоргский всерьез займется переводами знаменитых уголовных процессов, немецких и французских. Возможно, переводы были нужны для заработка. Но тема занимала его издавна: человек, странные повороты его сознания, смутные влечения, неясные помыслы. Отсюда он и определится на службу в Инженерное управление, где скоро станет помощником столоначальника Казарменного отделения. Здесь же к нему придет и замысел оперы, которой он отдаст несколько лет.
* * *
Роман Гюстава Флобера "Саламбо" появится в 1862 году. Русский перевод его в коммуне будут читать сообща, из вечера в вечер. Третий век до Рождества Христова, но Карфаген сотрясает смута, столь знакомая и по европейской истории, и по истории российской…
Столкновение государства с повстанцами-наемниками. История любви и смерти Саламбо, дочери военного гения Карфагена Гамилькара Барки, и вождя повстанцев Мато. В мире выдуманного им Карфагена Флобер не терял своего трезвого реализма. Мусоргский в опере не только уйдет от многопланового сюжета, но и "Саламбо" превратит в романтическое произведение. Главный его герой - ливиец Мато - был в чем-то сродни героям ненаписанного "Гана Исландца", отчасти и Манфреда, некогда Мусоргского поразившего. Не герой из плоти и крови, но - мятежный дух в человеческом облике.
Уходили грубоватые частности жизни людей дохристианского мира. Оставались страсти. Вождь восставших влюблен в дочь Гамилькара Барки. Она - одна из жриц храма богини Та-ниты. Сила Карфагена несокрушима, пока на богине священное покрывало, заинф. Мато со своим другом Спендием пробирается в храм, крадет покрывало, любуется спящей Саламбо. Она просыпается, его страстные речи устремлены к ней. Но вот Саламбо видит заинф в его руках и - проклинает ливийца. В храме поднимается переполох. Карфагеняне взывают к богине, они боятся, что их покровительница отвернулась от них, когда лишилась своего покрова.
Карфаген встревожен. Он предается скорби и проклятиям. Дабы расположить к себе бога гнева Молоха, ему готовится великая жертва - невинные дети. Народ, жрецы, мальчики, женщины, главный жрец - целая сцена состоит из хоровых возгласов, причитаний, взываний к божеству. Наконец Саламбо, боясь, что светлый свой лик Танита отвратила от Карфагена, решается проникнуть в шатер Мато и забрать священный заинф. Сцена становилась подобием эпизода проводов Юдифи в стан Олоферна, слышны возгласы: "Она бесстрашна! Тверд ее дух!.. Она спасет Карфаген!.. Враг от наших стен побежит!.." Мусоргский несомненно стремился состязаться в Серовым. Даже в сюжете "Саламбо" проглядывала отчетливая параллель "Юдифи". И восточный колорит романа для этого композиторского соперничества был как нельзя кстати.
Но вот - развязка. Мато в цепях, в подземелье Акрополиса. Его ария - история поражения повстанцев, история предательства Нарр’Аваса, негодяя, которого он некогда пощадил. Теперь мерзавцу Гамилькар обещал отдать в жены и дочь свою, Саламбо. В подземелье к Мато спускаются жрецы, зачитывают приговор. Мато остается один - обреченный смерти.
В последнем действии жрицы одевают Саламбо в брачные одежды и пытаются развеять ее печаль. Мусоргский так и не допишет финала, когда Саламбо должна упасть замертво, жертвой Таниты: всякий смертный, кто коснулся ее покрывала, умрет.
Он оставит оперу в 1866-м. Не сразу откажется и от продолжения. И многие темы, мотивы, отрывки, хоровые партии позже впитают в себя другие произведения.
Любовь и долг столкнулись в опере Мусоргского. И герои его выбирают долг.
Замысел Модеста поначалу Балакиреву не приглянулся. В письме Кюи, в августе 1864-го, он брюзжит и сердится. Их общий знакомый, Захарьин, повстречал Мусоргского. Тот объявил, что ему некогда посещать вечера у Захарьиных, он до крайности занят. "Захарьин не без насмешки спросил его, - Балакирев здесь будто бы фыркнул, - уж не пишет ли он оперу, на что Модинька ответил, что пишет очень успешно и близок к концу. Он, должно быть, совсем рехнулся и превращается в тараканье?"
В кружке странности Модеста уже становились постоянным поводом для шуток. 22 апреля 1863 года от Кюи к Римскому-Корсакову, в далекое плаванье, полетит письмо. О Мусоргском - несколько слов с отсылкой к знаменитой своей диковинностью фразе Тредьяковского: "Модинька сказал какое-то музыкальное чудище - якобы Трио к своему Скерцо; чудище обло, огромно', тут церковные напевы нескончаемой длины и обычные Модинькины педали и проч., все это неясно, странно, неуклюже и никак не Трио". Корсинька через неделю пришлет ответ. Вспоминая Модеста - улыбается: "Итак, Мусоргский изобрел или родил чудище обло, огромно; желал бы я услыхать это чудище; признаться сказать, я его себе немножко воображаю".
Позже отдельные музыкальные номера и образы оперы Модеста одни будут хвалить, другие резко критиковать. Но в Мусоргском нарастает упрямство. Он уже твердо стоит на своем. И либретто к "Саламбо" готовит сам.
Стихотворная часть его оперы говорит о хорошем знании русской поэзии. Мусоргский читает Языкова:
Свободно, высоко взлетает орел,
Свободно волнуется море…
В "Боевой песни ливийцев" первоисточник растянется и преобразится в согласии с музыкой:
Свободно, высоко взлетает орел крылатый,
Свободно, широко ревет и бушует море.
Кто сдержит полет орла свободный!
Во втором действии проглянет Пушкин, его "Редеет облаков летучая гряда". В песне Саламбо, обращенной к Таните, живет память об этом стихотворении. В храм проникает лунный свет…
Умчалась облаков летучая гряда.
По синеве небес далеких,
Толпою звезд окружена,
Богиня нежная, светлая плывет…
Из "Летнего вечера" Жуковского в хор жриц вольются строки и целые строфы:
Буди заснувшие цветы
И им расписывай листы;
Потом медвяною росой
Пчелу-работницу напой…
Выбор чужих стихов вполне "романтический", но - с несомненным вкусом. К тому же Мусоргский умело подлаживал стихотворение к своему сюжету. Мато в цепях, в подземелье поет свой монолог ("Я в тюрьме! Позорного плена добыча…"), и сюда вплетутся строки из стихотворения Александра Полежаева "Песнь пленного ирокезца". Ненужное - просто вычеркивается. К Мато спускаются жрецы - читать приговор. И память Мусоргского обращается к стихотворению Аполлона Майкова "Приговор" о Яне Гусе. Композитор выбирает строки, годные для жаркого климата Африки:
Сердце, зла источник, кинуть
На съеденье псам поганым,
А язык, как зла орудье,
Дать склевать нечистым вранам…
Все это - разбито по голосам пентархов. Карфаген готов казнить ливийца. Но за образом Мато уже отчетливо мерцает фигура славянского героя-подвижника. Похоже, на этом образном разноречии и споткнется опера Мусоргского. Когда, спустя годы, Николай Иванович Компанейский спросит композитора, почему же он так и не закончил свою "Саламбо", оперу со столь эффектным сюжетом, Мусоргский внимательно посмотрит и рассмеется в ответ:
- Занятный вышел бы Карфаген.
Помолчит и прибавит:
- Довольно нам Востока и в "Юдифи". Искусство не забава, время дорого.
В "восточной" опере иногда звучали совсем русские интонации. И все же здесь ощущался и подлинный Восток. Потому звуковой материал "Саламбо" потом частью окажется в "Борисе Годунове", частью - в "библейском" хоре "Иисус Навин".
Своей оперой он будет жить еще несколько лет. Образ дочери Гамилькара Барки все более заслонялся фигурой мятежного Мато. Композитор даже подыскивал своему сочинению новое название, хотел именовать "Ливиец". Но уже в годы коммуны его все настойчивей волнуют русские темы. Так появится на свет "Калистрат" на слова Некрасова. И в музыке проглянет тот мужиколюбец, который уже высказался в письмах Балакиреву и Кюи.
Слова и этого стихотворения Мусоргский тронет. Вычеркнет "нет богаче", вставит "нет счастливей". Вместо "с непосеянной полосыньки…" зазвучит - "С незапаханной…". Две строки удлинятся, и с этими изменениями войдет в песню прозаическое начало.
Мусоргский и здесь пошел поперек мнения старших. "Бах" недолюбливал Некрасова. Как и многие приверженцы Герцена, он полагал, что некрасовское "народничество" неискренне, фальшиво. Упрямый Мусорянин рассудил по-своему.
"Мусоргский - почти идиот", - сетовал идейный вдохновитель кружка. "Идиот", - соглашался музыкальный вождь. И оба готовы были бы на "Модиньку" махнуть рукой, если б не его поразительное владение фортепиано. Именно в это время в "идиоте" Мусоргском вызревает нечто очень серьезное.
1862 год - почти сплошь одни переложения, попытки симфонии и ре-мажорной сонаты явно должны были видеться неудачей. Но с 1863 года что-то новое просыпается в композиторе. "Идиот" сочиняет музыку, за которой встает картина: мужики, тяжело ступающие по сугробам. Он пишет "Интермеццо" си минор, которое произведет впечатление на членов кружка. Но скоро заметно будет и другое. Вокальная музыка выходит на первый план: сумрачная "Песнь старца" ("Стану скромно у порога…") отчасти продолжает романс "Листья шумели уныло…", в минорно-героической вещи "Царь Саул" можно различить что-то близкое к этим произведениям, но здесь - не без воздействия "Юдифи" - появляется тот интерес к библейской древности, которая позже проявится в хорах "Иисус Навин" и "Поражение Сеннахериба". Романс "Но если бы с тобою я встретиться могла…" на стихи В. С. Курочкина, посвященный Надежде Петровне Опочининой, хоть и более "традиционен", но зато и очень искренен. Строчка "без слез, без жалоб я склонился пред судьбою" поневоле связывается более с автором музыки, нежели с автором слов. И если вслушаться, то можно ощутить даже то "сердцебиение", которое должен был ощущать композитор, создавая это маленькое произведение. Стихи все отчетливей становятся не "диктатором" музыки и не ее "привеском", но живым подспорьем, неотъемлемой ее стороной. И все-таки самый "мусоргский" романс - он становится рядом с "Калистратом" - тот, что написан на слова Кольцова, - "Много есть у меня теремов и садов". В нем проступают очертания будущего автора "Бориса Годунова" и "Хованщины". Музыка не просто лежит в основании слов, но она "настраивается" на самый смысл строчек, усложняется мелодия, исчезает "куплетность", музыка второй строфы и похожа и не похожа на музыку первой. Начиная со строк "Но я знаю, зачем трав волшебных ищу…", изменяется самый характер музыки - она становится протяжной, грустной, задумчивой. "Любовная" тема - тайная сторона этого произведения. Об этом сказано лишь намеком (травы волшебные, для ворожбы), и музыка словно хранит эту тайну в себе.
На пороге зрелости
В феврале 1865-го появится "Молитва" на стихи Лермонтова. Он выбрал того поэта, в коем клокотал дух строптивый, упрямый, вечно непокорный, который многих смущал своим настойчивым вниманием к "демоническому". Но Лермонтову, как никакому другому поэту, удавалось и коснуться сфер непостижимых, божественных. И тогда в стихах его дышала тихая печаль, за строчками сквозила небесная синева. Поэт с мятежной душою мог быть смиренным. Мог кротко стоять перед иконой Богородицы:
Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред Твоим образом, ярким сиянием…
Музыка, сливаясь со стихами, и запечатлела эту коленопреклоненную молитву. Но композитор убрал фразы, где росло напряжение: "Не о спасении, не перед битвою, не с благодарностью иль покаянием…" Он изменил "деву невинную" на "душу невинную". Строка: "Окружи счастием душу достойную…" - зазвучала: "Окружи счастием счастья достойную…" И он не решился повторить за поэтом последнюю строфу:
Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную,
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.
Он боялся говорить о последнем часе. И все изменения говорили сами за себя: поэт молился за деву, композитор молился за мать.
Юлия Ивановна чувствовала себя все хуже, душа ее Модиньки металась и страдала. Ей, матери, хотел он счастья, ей хотел дать "старость покойную". И всего более боялся "часа прощального". Но в марте Юлия Ивановна исповедалась, приобщилась Таин. И скоро осиротевшие братья Мусоргские получат на руки этот страшный документ:
"Псковской губернии Торопецкого уезда, Пошивкинского прихода, сельца Карева помещица вдова Юлия Иванова Мусорская умерла от водяной болезни семнадцатого (17) числа марта месяца сего тысяча восемьсот шестьдесят пятого (1865) года на 52-м году от роду…"
Далее - всё, что положено в "метрической выписке": и кто исповедал и приобщил, и что "погребена на Одигитриевском кладбище, погоста Пошивкина, Торопецкого уезда".
Композитор простился с самым дорогим человеком. Что мог он пережить в первые дни и месяцы своего сиротства? Как часто было после тяжелых событий, его потянуло в далекий рай, в самые ранние годы. 22 апреля появится фортепианная пьеса "Няня и я". Она должна была открыть маленький цикл "Из воспоминаний детства". Начал писать и вторую вещь, "Первое наказание", поставил даже подзаголовок: "Няня запирает меня в темную комнату", но последних тактов так и не занес на нотную бумагу.
Потом он попытается осесть на лето в новом для себя месте, на мызе Минкино в Петербургской губернии. В июне появится "опыт речитатива" - "Отверженная" на слова Гольц-Миллера. Юношеский порыв, запечатленный довольно-таки торжественной декламацией, был словно бы весь "надиктован" демократическими 1860-ми: "Не смотри на нее ты с презреньем, как семья её - прочь не гони…" В июле - друг за другом - появятся две фортепианные пьесы, которые он напишет на темы, сочиненные его знакомыми. Грустноватую "Думу" посвятит товарищу по их общежитию Вячеславу Логинову, очаровательную "Шалунью" - той, кто спас его душу от отчаяния и горя после смерти матери, - Надежде Петровне Опочининой.
Здесь же, на мызе Минкино, он однажды увидит нечто неописуемое. Стоял у окна, быть может, в той горестной задумчивости, которая с неизбежностью посещала при мысли о покойной матери. Быть может, не сразу увидел и странное движение внизу. А когда глаза остановились на этом всклокоченном, страшном юродивом - сердце вдруг перевернулось. Угловатый, в лохмотьях, жуткий и безобразный, он молил о чем-то ладную живую бабенку. Убогий унижался, стыдился себя, робко бормотал неясные слова. Сцена застрянет в памяти. Он даже уловил ее странное звуковое мерцание. Но воплотится в музыку она не сразу.
Пятого сентября, уже в Петербурге, он напишет - не без дрожи в душе - колыбельную, которую посвятит памяти матери. В словах, взятых из "Воеводы" Островского, убаюкивание внука: "Спи-усни крестьянский сын…" И в музыке нечто совершенно "крестьянское", за мелодическими изгибами этого кроткого пения - отголоски тех колыбельных, которые он слышал в детстве. И воспоминания о прошлом, и сиротское настоящее слились в тихую, неизбывную боль. Он словно заговаривал ее словами "изживем беду, изживем беду…" - испытывая молитвенный трепет, когда в словах появлялся сад Господень и светлый ангел. И мать-покойницу он теперь тоже словно убаюкивал своей музыкой.
Следом накатит нервная болезнь. И Татьяна, жена Филарета, чувствуя, что деверь требует настоящего внимания, настоит на своем: зимою Модест Петрович распрощается с коммуной и поселится у семейного брата. В первые дни тянуло назад, к тому странному сочетанию уединения и живого общения с интересными людьми, к которому так привык у Логиновых. Но скоро привык к более домашней обстановке. И уже надолго остался у Филарета Петровича.