"Архимед придумывал рычаг такой системы, чтобы можно было повернуть земную ось, и был убит римским солдатом, но если б Архимеду предложили повернуть на надлежащий путь чешские мозги, то он бы лопнул с досады и не был бы убит римским солдатом. Неужели нашей музыке определено замкнуться границами: к западу морской линией Балтийского моря, Пруссией, Галицией и т. д., к югу Черным морем и т. д., к востоку, северу, словом, по географии. Неужели даже когда-то в одноплеменных нам землях наша народная музыка непрививаема? Заметьте, что во всей Европе относительно музыки царят и заправляют всем два начала: мода и рабство. У англичан выписываются певцы и исполняются вещи, подчас и те и другие отчаянные - там на первом плане мода. У французов - впрочем, у французов канкан и dubarrassez nous de m-г Berlioz! Испанцев и итальянцев с турками и греками в сторону. У немцев - наилучший и убедительнейший пример рабства музыкального; обожание консерватории и рутины, - пиво и вонючие сигары, музыка и пиво, вонючие сигары и музыка ins Grün. Немец способен написать целый трактат о том, что Бетховен такую-то черненькую написал хвостом книзу, а не вверх, как это бы следовало по правилам; немец - раб признанного им гения, никак не может себе представить, что Бетховен за скорописью мог ошибиться и не обратить внимания на пустяк. Эта тупая и отпетая сторона пивного брюха mit Milch und süsse Suppe отвратительна в истых, коренных немцах, но еще поганее в рабах рабов - чехах, не желающих иметь своей физиономии".
Не на англичан, французов, немцев и чехов нападал Мусоргский (хотя бы уж потому, что так чтит и француза Берлиоза, и немца Бетховена). Ему отвратительно торгашество и бюргерская тупость, жизнь ради брюха, жизнь без памяти о своих истоках.
"Предложите (не заставляйте - заставить можно немецкого чеха австрийского плевка съесть - и съест), предложите чеху усладить свою душу немецкой тухлятиной - он усладит и скажет громко, что он славянин. Так понял я чехов из Ваших отзывов, и эта мертвечина туда же задорится славянские вещи слушать! славянской музыки требовать! Вот почему Ваша музыкальная характеристика Чехляндии верна и не в музыкальном отношении. Народ или общество, не чующее тех звуков, которые, как воспоминание о родной матери, о ближайшем друге, должны заставить дрожать все живые струны человека, пробудить его от тяжелого сна, сознать свою особенность и гнет, лежащий на нем и постепенно убивающий эту особенность, - такое общество, такой народ - мертвец, а отборные люди этого народа - доктора, заставляющие посредством насильственного электрогальванического тока дрыгать члены этого мертвеца-народа, пока он не перешел в химическое разложение трупа. Евреи подскакивают от своих родных, переходивших из рода в род, песней, глаза их разгораются честным, не денежным огнем, и паскудные их рожи исправляются, очеловечиваются - я сам тому был не один раз свидетелем. Евреи лучше чехов - наши белостоцкие, луцкие и невельские евреи, живущие в грязи и смрадных лачужках. Могут сказать, что славянский звук не дошел до славянской души, потому что Сметана испростоквашил звук? Неправда! не мог он настолько искалечить всю оперу, чтобы не нашлось в ней живого места, которое бы заставило встрепенуться живого человека. Мертвецы сидели в театре, мертвец управлял оркестром мертвых, и Вы, дорогой мой, попали на пражскую забаву des revenants. Живой меж мертвых! Делю Ваше мрачное положение, дорогой Милий, и гордиться буду, милый мой, если Вы их - этих мертвецов - хотя на час оживите. Давай Вам Бог, еще раз и еще раз давай Вам Бог!"
Вот чего он хочет от музыки. Чтобы не ухо услаждала, но пробуждала душу человеческую. И не питаться сладкозвучной иностранщиной должен славянин, но чувствовать родственную его душе славянскую музыку. Внимать родным звукам так же, как ребенок внимает песне матери.
Удивительно ли, что в душе Мусоргского просыпается противоборство всему "алеманскому", то есть той "немецкой" консерваторской рутине, школярским законам построения формы и голосоведения, которыми создается почти вся современная ему музыка? И не случайно именно этим летом 1867-го - в последний раз столь настойчиво - он снова займется переложением для фортепиано квартетов Бетховена - не просто великого, но и живого немца.
Все главное, что он напишет в этом году, словно рождается из этого письма, из этой "нерутинной" эстетики, когда музыку нужно постигать не школой, но чутьем.
* * *
В январе появится хор "Поражение Сеннахерима". Позже, в 1874-м, он переделает среднюю часть, и тогда несколько изменится и название: "Поражение Сеннахериба". Текст Байрона он переводил сам:
Как стая волков голодных, на нас толпою несметной Ассирияне набежали. Роскошные полчища их златом и изумрудом нас ослепили. Их копья стальные блистали как звезды, на легкой зыби моря играя.
Как лес исполинский и пышный, когда его лето покровом зеленым оденет, с закатом солнца толпы поднимались. - Поблекшими листьями бурей гонимыми в осень ненастную, те толпы к восходу солнца телами своими поле покрыли.
Ангел смерти взмахнул крылом, в ночной тиши над спящим станом пронесся, дыханьем смерти дунул в уста врагов утомленных и взор их оледенил. - И дрогнули вражьи сердца, забились в последний раз и смолкли навсегда.
Сила произведения, несомненно, в музыке. Отдельные музыкальные обороты уже напоминают хоровые сцены из "Бориса Годунова". Почему с такой настойчивостью Мусоргский, как и вся русская культура начала и середины XIX века, обращался к ветхозаветным образам? Уже был "Царь Саул". Еще будут другие романсы. Будет еще "Иисус Навин".
Один из малых славянофилов рубежа XIX–XX веков, Иван Федорович Романов, более известный под своим псевдонимом Рцы, однажды попытается не то самому себе, не то читателю объяснить, почему с таким трепетом он читает ветхозаветную "Книгу Руфи":
"Точно все это у нас, в русской деревне происходит… удивительно! Та же психология, тот же строй мысли, выражения даже те же… "Услышала Ноеминь на полях моавитских, что Бог посетил народ свой и дал им хлеб"… Как и у нас: хлебушко - Божий дар!
Говорят, что пустыня создала монотеистическую форму религии. Обстановка земледельческого труда вносит в эту идею какую-то мягкость, человечность… Отсюда представление о Боге милостей и щедрот, о Боге питателе… Отсюда почти религиозный характер еды у наших простолюдинов…"
Что-то важное, изначально существенное для мира можно было ощутить в Библии. Не только в книге Руфи. Мусоргского затягивают героические страницы древней истории. И сила божественного вмешательства в мир. Словно и за собой он чувствует дыхание именно этой силы.
Хор настолько понравится Балакиреву, что Мусоргский не только посвятит его своему музыкальному учителю, но скоро и услышит в концерте. Что он чувствовал, когда сидел в зале Дворянского собрания на концерте Бесплатной музыкальной школе, видел Милия за дирижерским пультом, Ломакина с его замечательным хором? Вспоминал, как в январе заканчивал инструментовку своего произведения? Сидел дома, измученный нервной лихорадкой. Грудь терзал злой кашель. Казалось, он разрывает грудь. Проигрывал кусочки на рояле, заносил на нотные листы. Из-за болезни словно был отрезан от остального мира. Слышал, как на льдистые узорные стекла порывами давил жестокий ветер, и даже чувствовал, какой за окнами свирепый мороз…
Хор звучал рядом с произведениями Баха, Берлиоза, отрывками из "Рогданы" Даргомыжского, увертюрой Балакирева "Король Лир". После концерта знакомый Мусоргского, ротмистр лейб-гвардии кирасирского полка, представил ему юного воспитанника родной alma Mater, Школы гвардейских подпрапорщиков. Николай Иванович Компанейский уже имел поползновения марать нотную бумагу. На концерт пришел, поскольку воспитанники Школы, увидев на афише фамилию бывшего выпускника, уже готовы были задирать нос: "Мы, гвардия, не то что армейские". Но хор Компанейскому не понравился. Он, похоже, был смущен такой ситуацией. А тут ротмистр указал на человека, что стоял у колонны на верхней ступени… "И я увидел среднего роста молодого франтика, не скажу - привлекательной наружности. Курносенький, с выпученными глазами, красненькие щечки, слегка курчавый, сущий петушок, притом задорный. Я готов уж был отказаться от представления, но было поздно, мой приятель заговорил с ним. Передо мной стоял очень изящный, с иголочки одетый аристократ. Сжатые губы, руки в сиреневых перчатках, утонченные манеры, разговор сквозь зубы в пересыпку французских слов - все это придавало ему вид великосветского фата, но в то же время было у этого аристократика что-то весьма симпатичное и несвойственное пошлой среде. Быстрая смена в выражении лица, то строгое, то смеющееся с полною откровенностью, рельефные изменения интонаций и ритма речи, широкий диапазон голоса, порывистые движения, вызывающий вид - и вслед за тем какая-то робость и застенчивость - изобличали крайне нервную его натуру и кроткий характер".
Только чуткий наблюдатель мог за внешней светскостью разглядеть живое содержание. Но кем становился Мусоргский, пока еще не мог увидеть никто.
Стасов вспомнит, как тут же, на концерте, познакомился с Тургеневым. И тот начал ругать русскую музыку, заодно и хор Мусоргского: "Что за самообман, что за слепота, что за невежество, что за игнорирование Европы!"
Оценка исключительной точности. Только произнесена с раздражением. Хотя то же самое - "игнорирование Европы" - можно было произнести иначе. В отзывах критики по поводу хора разыгралась маленькая драма. Для Серова, автора "Юдифи", который не упускал возможности бросить злое слово в адрес новой русской школы, хор совершенно "незамечателен". Кюи, разумеется, расхвалил, хоть и с оговорками, но в пылу нескончаемой полемики с Серовым позволил себе и колкость: "Первые такты как будто несколько напоминают начало воинственной песни Олоферна, но это чисто внешнее сходство, сейчас же бесследно исчезающее. По характеру своему (еврейский хорал в середине) хор этот довольно однороден с ассирийской музыкой г. Серова, но несравненно более музыкален; вставленный в "Юдифь", он стал бы ее украшением и едва ли не самым лучшим нумером".
Тут уже встрепенулся Феофил Толстой, "Ростислав": "Как после этого отнестись нам к Мусоргскому? Мы с удовольствием приветствовали бы его как начинающего композитора, изобличающего и познания и дарования; но вдруг узнаем, что он одним небольшим хором пятиактную "Юдифь" за пояс заткнул!"
Из всех критиков брюзга Тургенев оказался, все-таки, самым проницательным. Мусоргский ставил себе задачу невероятной сложности: не только в темах, но и в самих законах музыкальных идти по не-европейскому пути. Это он и попытается сделать ближайшим летом.
* * *
В июне он был отчислен за штат Главного инженерного управления. Осенью это с неизбежностью должно было обернуться нехваткой средств. Но пока он мог отдаться вольному сочинительству.
Вместе с семьей брата Мусоргский живет на мызе Минкино. Сначала, словно для разгона и как воспоминание о "Сеннахерибе", быстро закончена "Еврейская песня" на слова Мея. Следом берется за давний свой замысел - "Иванову ночь на Лысой горе".
Можно припоминать и "Пляску смерти" Листа, и "Шабаш" из "Фантастической симфонии" Берлиоза, полагать, что именно они подтолкнули Мусоргского на создание собственных "Ведьм". Но замысел зрел очень давно. И, несомненно, здесь куда больше было от детского чтения Гоголя, нежели от услышанной музыки, русской или европейской. А может быть, припомнилось родное Карево, и высокий холм, с которого можно было озирать окрестности, и народные поверья, окрашенные светлыми июньскими ночами. Ночь на Ивана Купала была таинственная, загадочная, жутковатая. Вряд ли в Кареве крестьяне прыгали через костры - языческий обряд уже давно был изжит. Но о том, что в эту ночь цветет папоротник, что можно по приметам найти клад, что черти и ведьмы собираются в хороводы, об этом он слышал и перешептывался с деревенскими друзьями. "Ночь накануне Ивана Купала" Гоголя войдет в его "Вечера на хуторе близ Диканьки". Она будет написана раньше других "диканьских" повестей, хотя писатель и поместит эту страшную историю ближе к середине книги. Мусоргский подходит к своему сочинению основательно: он давно и много читал о народных поверьях, сейчас под рукой была тоже весьма серьезная книга, изданная словно специально для него, в прошлом году: "Чародейство и таинственные явления в новейшее время" М. С. Хотинского. Корсиньке, когда закончит свой "Шабаш", напишет об этом источнике: "…Очень наглядно описан шабаш ведьм по показаниям подсудимой, обвиненной в ведовстве и сознавшейся в амурных проделках с самим Сатаной перед судом. Бедная помешанная была сожжена - это произошло в XVI веке. Из этого описания я настроился складом шабаша".
Партитуру он писал сразу набело. Стояли светлые июньские ночи. Он словно пребывал в горячке (позже сколько еще раз будет переживать такое быстрое завершение произведения!). И оторваться от сочинения не мог, да и поторапливал себя. Хотел закончить к самой купальской ночи. И в означенный срок не спал, все кипело внутри, музыка словно сама собой писалась. Завершил партитуру в аккурат 23 июня. Испытывал странное ликование внутри. Кажется, все получилось как желалось. Шутейнику Владимиру Васильевичу Никольскому отпишет:
"Насколько меня память не надувает, ведьмы собирались на эту гору (Лысую, не краснейте, у Вас голова, а не гора, лысая), сплетничали, шашничали и поджидали набольшего - Satan. По его приезде они, т. е. ведьмы, образовали круг около трона, на котором восседал, в виде козлища, набольший, и воспевали ему славу. Когда сатана достаточно в ярость приходил от ведовской славы, то открывал своим приказом шабаш, причем избирал приглянувшихся ведьм себе на потребу. Так я и сделал. В заголовке сочинения я пометил его содержание: 1. Сбор ведьм, их толки и сплетни, 2. Поезд Сатаны, 3. Поганая слава Сатане и 4. Шабаш. - Желал бы, если сочинение мое будет исполняться, чтобы в афише помечено было и содержание для уразумения общества. Форма и характер моего сочинения российски и самобытны. Тон его горячий и беспорядочный. В сущности шабаш начинается с появления бесенят, п. ч. поганая слава входила по сказаниям в состав шабаша, но я назвал (в содержании) эпизоды отдельно для большей легкости запечатления музыкальной формы - так как она нова".
О том, что удалось обновить самую "логику" произведения, он говорит почти с упоением:
"В шабаше я сделал оркестр разбросанным различными партиями, что будет легко воспринять слушателю, так как колорит духовых и струнных составляют довольно ощутительные контрасты. Думаю, что характер шабаша именно таков, т. е. разбросанный в постоянной перекличке, до окончательного переплетения всей ведовской сволочи; так, по крайней мере, шабаш носился в моем воображении. Я что-то много болтаю о своей "Ночи", но это, полагаю, происходит от той причины, что я вижу в моей греховной шалости самобытное русское произведение, не навеянное германским глубокомыслием и рутиной, а как "Савишна" вылившееся на родных полях и вскормленное русским хлебом".
Корсакову можно было написать поподробнее, расцвечивая письмо нотными строчками, рассыпая названия тональностей, рассказывая о неожиданных модуляциях. Но - подводя итог - сказал о том же: произведение его отталкивается от школьной музыкальной "неметчины", все здесь сделано по-новому: "Форма разбросанных вариаций и перекличек, думаю, самая подходящая к подобной кутерьме. Общий характер вещи жаркий, длиннот нет, связи плотны, без немецких подходов, что значительно освежает".
Иногда, общаясь письменно с Корсинькой, он готов был даже посмеиваться:
"В моей картине Ваши любимые места вышли в оркестре очень удачно. Кроме того, в общем ходе сочинения сделано много нового в поганой славе, например, есть кусочек, за который меня Цезарь отправит в консерваторию".
Корсинька, - он в это время и сам был из довольно аккуратных, но все-таки новаторов, - в ответном письме подхватывает тему:
"Консерваторцы, конечно, в ужас придут от вас, да зато сами не смогут ничего сочинить порядочного".
Сочинение было и на самом деле из ряда вон. "Шабаш" Берлиоза, который был так ценим Мусоргским, рядом с "Ночью на Лысой горе" кажется музыкой куда менее насыщенной. Иную минуту он и вообще видится каким-то голым местом, без ведьм и всей бесовской кутерьмы. Просто оркестр басом играет цитату из средневекового напева "День гнева".
Странная эта середина берлиозовского "Шабаша" объяснима. "Фантастическая симфония" - это попытка в звуках запечатлеть жизнь артиста. С мечтами, с творческим волнением, с романтической любовью - и с жестоким похмельем. Ведьмовские пляски обрываются, трубы мрачно выдувают "День гнева", всякий европеец мысленно мог подставить слова этого католического гимна, изображающего гибель мира. Но этот "конец вселенной" Берлиоз переносит в душу своего героя. Мрачная "пустота пространства" на шабаше - как наркотическая пустота. Безумный шабаш у Мусоргского - нескончаемая пляска, беснование, кутерьма. И - какая-то жутковатая сновидческая магия, как в иных описаниях у Гоголя. Хотя бы - полет Фомы Брута с ведьмой из повести "Вий" ("Он чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу"), "Шабаш", изображенный Мусоргским, - сразу схватывает ведьминский полет: тучи ведьм, каждая на своем помеле. И после - эти дикие пляски. И бегающие по ночному воздуху сплетни. И - "поганая слава Сатане". И в самую музыку врывается что-то от гопака, от малороссийских повестей Гоголя, и то мучительное ощущение: и жутко, и сладко.
Он находился в творческой горячке. Следом за "Ивановой ночью" - буквально в два дня - оркестровал свое си-минорное интермеццо, ту самую вещь, за звучанием которой рисовались мужики, мрачно ступающие по глубоким сугробам. Но здесь он наконец-то присочинил и веселое трио с подплясывающей музыкой, словно женщины поводят плечами и помахивают платочком. Начальная тема "в классическом духе" заставит его признаться: "Пьеса эта есть не что иное, как дань немцам". Но в том же письме Корсиньке запечатлено и состояние безудержного творческого подъема: закончив "Интермеццо", он уже занят новой, "чешской" вещью: поэмой "Подибрад".