Опочинины, шесть братьев и сестра… О них писали: хорошие знакомые матери Мусоргского. И лишь в 80-х годах двадцатого столетия вдруг становится известно: знакомые и дальние родственники. И вспоминается всё то же свидетельство Каратыгина, успевшего еще до страшных, разрушительных войн - гражданской, Великой Отечественной - побродить по берегам Жижецкого озера в Кареве и Наумове и услышать от старожилов: множество писем Модеста Петровича, адресованных кузине, "в которую М. П. был влюблен", исчезло навсегда - положенные с нею в гроб.
Не об этой ли кузине говорили крестьяне села Карева?
Как легко было сразу представить молоденькую "двоюродную" племянницу матери. Но вот исследователи и биографы - поколение за поколением - изумленно разводят руками: не сохранилось ни одного письма Мусоргского к Надежде Петровне. Но если там запечатлелось то, что не допускало чужих глаз? Не эти ли письма лягут - в свой срок - с нею в сырую землю?
Чувство любви и боли, самое большое чувство в его жизни. "Если сильная, пылкая и любимая женщина"… Он был благодарен судьбе за это счастье и эту боль. Те, кто попытается прикоснуться к страницам его жизни, найдут лишь слабые отголоски этого чувства - в посвящениях, в почти случайной реплике Стасова, который со своим трезвым, "материалистичным" умом не стремился вникать в такие тонкости (среди увлечений Мусоргского упомянет вскользь и Опочинину). Только благодаря тому, что долго общался с Мусоргским, "Бах" не мог не заметить: было здесь все-таки, невзирая на разницу в возрасте, особое чувство.
"Нет повести печальнее на свете…" - знаменитая строка из шекспировской трагедии "Ромео и Джульетта". И вот - еще одна повесть. Не менее печальная. И столь целомудренно скрытая от посторонних глаз. Ни одного письма "для потомков", дабы не бродил по трепетным строчкам кто-то, мучимый нецеломудренным любопытством! Еще до премьеры "Бориса" Мусоргский все чаще будет посещать знаменитый "Малый Ярославец", где его будет ждать привычный коньяк. Не потому ли, что в ее отношении к нему окончательно возобладали материнские чувства?
И еще одно свидетельство, тоже косвенное. С осени 1868-го Мусоргский взялся не просто за большое сочинение. Опер, подобных этой, - со столь живой, полнокровной речевой интонацией, - еще не знала история музыки. Именно здесь, у Опочининых, он работал с таким подъемом, таким полетом - и месяц за месяцем! - как не работал никогда. Ни до, ни после. Взлеты еще будут, но лишь краткосрочные. А когда закончит "Бориса" - сразу услышит от друзей: невозможно, не хватает женских образов. Знал ли Стасов, когда произносил эти слова, что женский образ остался за пределами воображаемой сцены, потому что был рядом, в жизни композитора?..
* * *
Редкое творческое содружество… Один из лучших вечеров наступит сразу за Рождеством, 27 декабря. Соберутся у Шестаковой. Дамам Людмила Ивановна предложила сесть за карты. А весь "милый кружок", вместо того чтобы "музыканить в гостиной", забрался в ее кабинет. Несколько раз она пыталась уговорить музыкантов выйти к остальным гостям, они с особой горячностью просили ее не прерывать их общения. Словно предчувствовали, что наступает время утрат. Еще через два дня - музыкальный вечер в семье Пургольд. И кто мог услышать в живых разговорах, в их музыке, в радости общения нотки прощания?
…Новый год начался с какой-то повсеместной хворости. У Балакирева разболелась голова, ныли зубы, распухла щека. Из дому не выходил, Стасову - к его дню рождения - отправил послание: "…если бы я и приехал к Вам, то от меня толку никакого бы не было", прибавив в конце: "Если у Вас Римск. - Корсаков или Кюи, то скажите им, что я очень их прошу заехать ко мне. Мне тоска смертная".
Стасов ответил длиннейшим письмом с горькими признаниями: "Все пошло к черту, и я сам никуда-никуда не гожусь. У меня такой сплин, такая смерть внутри, что не могу Вам рассказать, и это вот уже довольно давно".
На дне рождения никого у "Баха" не было. Мусоргский всё еще находился в "Корчме на литовской границе", наводя последние краски. У Кюи все мысли вертелись вокруг репетиций "Вильяма Ратклифа". Он настолько ушел в будущую постановку своего детища, что забросил даже свои музыкальные обзоры. Уговорил Бородина заменить его в роли музыкального критика хотя бы на время, Корсиньку уломал написать хоть чуть-чуть о "Нижегородцах" Эдуарда Направника. Николай Андреевич исполнил задание с честной пунктуальностью: в конце декабря сидел на постановке "Нижегородцев", потом сочинял статью. В его отклике запечатлится корсаковская суховатая четкость: вот - неудачи Направника, вот - редкие, но хорошие стороны постановки. Отзыв должен был появиться 3 января в "Санкт-Петербургских новостях", так что в день рождения Стасова Корсинька мучительно ожидал появления своего критического опуса.
Но 4-го композиторы "новой русской школы" встретились. День был особенный. В третьем концерте Русского музыкального общества, где дирижировал Балакирев, рядом с хором Моцарта, увертюрой "Король Стефан" Бетховена и "Камаринской" Глинки должны была зазвучать Первая симфония Бородина, а следом - хор Корсакова "Встреча Грозному" из "Псковитянки".
Позже Балакирев припомнит, как холодно прошла первая часть бородинской симфонии, как он заторопился начать Скерцо. Там уже пошло бойчее, публика громко рукоплескала, вызвала автора и заставила эту часть повторить. После и остальные части симфонии прошли хорошо и Бородину приходилось несколько раз выходить и раскланиваться. С Кор-синькой было еще проще: хор заставили повторить, и Балакирев сделал это с легкой душой, - был уверен в совершенном успехе. Так и запечатлелось в истории: начало года - хандра и нервность, 4-го - напряженное ожидание (как встретит музыку Бородина и Корсиньки публика?), затем - шум рукоплесканий, а следом…
Спустя многие годы Надежда Николаевна Пургольд вспомнит, как давно ожидаемое событие явилось к ним в дом совершенно непрошеным:
"…Это было утром, 5 января; мы сидели за чайным столом, вдруг входит прислуга и равнодушно объявляет: "А. С. приказал долго жить".
Эти ужасные слова в одну минуту перевернули, казалось, вверх дном всю нашу музыкальную жизнь. Мы с сестрой были несказанно удручены. Даргомыжский умер внезапно, от разрыва сердца".
Все знали, насколько тяжело болен композитор. Но их "Дарго" с таким вдохновением рождал "Каменного гостя", что в скорую смерть не верилось. Даже когда он просил: если не успею закончить оперу - пусть Кюи допишет недостающие номера, а Корсинька ее оркеструет.
…На похоронах собрались все. Народу было много. Гроб покойного композитора от самой квартиры до Александро-Невской лавры несли на руках.
* * *
С конца декабря он определился на службу в Лесной департамент Министерства Государственных имуществ. О чем думал Модест Петрович, шагая по улицам Петербурга в сторону своей службы? Вспоминал вечно страдающих гоголевских чиновников? Или мечтал о том, как вернувшись, почувствовав тепло дома, он снова возьмется за своего "Бориса"? Или вспоминал недавно ушедшего Александра Сергеевича Даргомыжского, который так ждал окончания его оперы? Переменчивая питерская погода теперь тоже не могла способствовать его творчеству. В конце января пришла оттепель, снег перемешался с водой, двигаться в сторону департамента было несколько уныло.
Концерты на какое-то время могли отвлечь Мусоргского. Четвертый концерт Русского музыкального общества (18 января) - с "Героической" симфонией Бетховена и "Реквиемом" Моцарта - будет посвящен памяти Даргомыжского. 14 февраля в Мариинке, в бенефис певицы Дарьи Леоновой, впервые прозвучит долгожданный "Вильям Ратклиф" Цезаря Кюи, в марте Балакирев в очередном концерте РМО исполнит - тоже впервые - "Антара" Корсиньки. Прозвучит там и "Еврейская песня" Модеста.
С концертами РМО, которыми дирижировал Милий, всё отчетливее проступала настоящая война, которая давно вызревала в музыкальных кругах.
Еще совсем недавно, в декабре, Стасов в горячем споре с Даргомыжским услышал от него признание, которое показалось смехотворным: Александр Сергеевич уверял, что делает с Русским музыкальным обществом все, что захочет, что все музыкальное дело наладилось именно благодаря ему, Даргомыжскому. "Баха" Александр Сергеевич частенько раздражал, особенно, когда говорил что-либо дурное о музыкальных критиках. Но дар, отпущенный "колдунье" Даргомыжскому, был превыше всего. Над самомнением композитора Стасов в мыслях своих мог сколь угодно потешаться, внешне же старался быть предельно корректным и выслушивать "Даргомыжский" вздор со всею серьезностью.
Вправду ли автор "Каменного гостя" лишь тешился своей мнимой значимостью в РМО, вправду ли обладал некоторым влиянием, но именно с его смертью Балакирев ощутил давление недругов. Некогда Елена Павловна, великая княгиня, пыталась наладить отношения с Милием Алексеевичем. Даже готова была отправить его на учебу за границу. Балакирев был неприступен. Теперь он хорошо понимал изнанку дурной интриги. Елена Павловна его не переносила. Уже замыслила заменить Максом Зейфрицем. Уже собирала добрые отзывы о немецком дирижере, - от Листа, от Вагнера. Берлиоз, сразу учуяв некрасивую подоплеку, просьбу оставил без внимания. Дирекция императорских театров отстояла Балакирева. На время. С кончиной Даргомыжского на Милия обрушились разом все его недоброжелатели. Старались задеть и всю новую русскую школу.
То, что "Ратклифа" почти вся музыкальная критика примет в штыки, удивляться не приходилось. Ее автор, Цезарь Кюи, был и сам слишком дерзким критиком, успел насолить многим. Впрочем, и весь балакиревский кружок чересчур раздражал людей с устоявшимися вкусами. Хуже всего, что теперь особенно рьяно взялся за дело Александр Серов. Он готов корить Балакирева, что в седьмом концерте РМО его исполнением погублена увертюра из "Нюрнбергских мейстерзингеров" Вагнера. Он просит Фаминцына передать Елене Павловне, что готов поддержать кандидатуру Макса Зейфрица…
Двадцать шестого апреля под управлением Балакирева пройдет 10-й концерт РМО. Последний его концерт. Увертюра Мейербера, симфоническая картина Берлиоза, Фантазия для фортепиано с оркестром Шуберта - Листа, Девятая симфония Бетховена. Милий был воодушевлен, как никогда. Это был его триумф. А на следующий день от великой княгини Елены Павловны пришло сообщение, что отныне концертами Русского музыкального общества будет руководить Эдуард Направник.
Отстранением Балакирева война не кончилась. 1 мая Серов опубликует статью "Наши музыкальные дела". Раздражение Серова - продолжение его противоборства со Стасовым. Всякий человек может иной раз испытать прилив неосознанной злобы. Но почему Александр Николаевич решился на откровенную ложь - понять невозможно. Симфония Бородина "мало кому понравилась". Хлопали "усердно", но разве что "его приятели". Балакирев, при всей даровитости, - "неуч". И "самый последний музыкант из водевильного оркестра продирижировал бы и Героической симфонией и "Реквиемом" лучше г. Балакирева". Заодно уж задеть можно было всех: и Кюи, и Бородина, и Мусоргского, и Корсакова.
Изучать и пропагандировать всю мировую музыку - можно ли было с этим спорить? Серов был уверен, что балакиревский кружок - против этого. И как было не задеть постановку "Вильяма Ратклифа"? У них "вся музыка начинается только с Берлиоза и Шумана и достигает своего "апогея" в опере г. Кюи". И как было не упомянуть того же Кюи-критика, который подписывал свои статьи тремя звездочками? "Под этим "созвездием" * * * прошу разуметь лицо собирательное: это целый вертеп рыцарей с опущенными забралами".
Александр Николаевич был обидчив. Припомнил обед в честь Берлиоза, на который ему не удосужились прислать приглашение? Или распалился до такой степени, что не было воли остановиться? Когда критика выходит на страницы журналов и газет, она перестает питаться только личным спором.
Она становится самодостаточной, от спора к спору все более заостряется, утрачивает оттенки, становится невыносимо прямолинейной, подчиняет тебя самого. Однажды знакомый Мусоргского, композитор Компанейский, принесет Серову "Светик Савишну". Серов встретит желание своего молодого знакомого попотчевать его Мусоргским насмешливо. Криво усмехнется:
- А! Знаменитое поражение Сеннахерима. Ну, покажите, спойте…
Компанейский был певец, умел неплохо "изобразить". Зазвучало:
Свет мой Савишна,
Сокол ясненький…
Когда замер последний звук, Серов молчал. Он был явно сконфужен. Наконец быстро проговорил:
- Ужасная сцена! Это Шекспир в музыке. Жаль только, что пером плохо владеет.
О композиторском "пере" Мусоргского еще будет много споров. Лишь в XX веке найдутся защитники этого "корявого письма". Среди них будут и выдающийся музыковед Асафьев, и композиторы всемирно известные - Дебюсси, Равель… Прокофьев отнесет Мусоргского к композиторам, которые обладали совершенной техникой. Свиридов будет преклоняться перед отвагой композитора: писал не "школой", а "наитием", слушаясь музыкального откровения. За что будут корить современники, то будут ценить потомки.
И все же… Пусть для Серова "почерк" композитора Мусоргского был "корявый", замечание "Шекспир в музыке" было, наверное, самой точной прижизненной характеристикой автора "Савишны", а тем более - автора музыкальной драмы действительно шекспировского размаха, которая в 1869 году писалась сцена за сценой с какою-то неукротимой энергией. Как Александр Николаевич Серов мог ругать плеяду русских композиторов, среди которых он разглядел композитора с "шекспировским" дарованием?