* * *
Лето 1870-го выдалось хлопотливое. И "Семинарист", отпечатанный в Лейпциге, был задержан цензурой, и сюжет для нового сочинения не подбирался. Пришлось объяснять цензору, что латынь в тексте вокального произведения - это не о религии, что "сия латынь обозначает исключения в склонении и почерпнута из латинской грамматики". И все равно ноты в продажу не поступили, смутила фраза, сорвавшаяся с уст семинариста, что ему "от беса искушенье довелось принять во храме Божьем". Автору разрешили получить лишь десять экземпляров, чтоб он мог раздарить знакомым.
Эта история его нисколько не огорчала, скорее веселила. Он бы и не подумал издавать свое сочинение, если б не "Бах" и не Опочинины, желавшие видеть его напечатанным. В письме к "généralissime" он черкнет даже с воодушевлением:
"До сих пор цензура музыкантов пропускала; запрет "Семинариста" служит доводом, что из "соловьев, кущей лесных и лунных воздыхателей" музыканты становятся членами человеческих обществ, и если бы всего меня запретили, я не перестал бы долбить камень, пока бы из сил не выбился; ибо "несть соблазна мозгам и зело великий пыл от запретов ощущаю"".
Более тревожила задержка с "Борисом". Театральный комитет рассматривать партитуру не торопился, "Борис" его всё еще держал. А жажда сочинительства была огромная.
"Бах", зная этот творческий зуд Мусорянина, написал ему длиннющее письмо с кратким либретто. Взял повесть Фридриха Шпильгагена "Ганс и Грета", перенес героев в Россию, присочинил кое-что от себя и вышел вполне оперный сюжет, которым, как Стасов уверял других, композитор остался весьма доволен.
Было продумано всё - и место каждой сцены (село, мельница, дом ворожеи, вечерний лес, помещичий дом и сад), и - до деталей - основные герои. Предусмотрел "généralissime" даже возможные сокращения ("Если найдете, что действующих лиц слишком много, то можно и лавочника, и его сына - просто вовсе вон. О них будут говорить, но их не будет на сцене").
Странно, что после столь "непричесанного" сюжета "Бориса" Стасов мог присоветовать столь "причесанный" сюжет: главный герой, молодой деревенский парень ("Ванюха или Петруха, что ли"); две соперницы - дочь мельника (бойкая "Аннушка") и дочь дьячка (тихая, мечтательная "Маша"); запутанная история с неизвестными браконьерами в барском лесу; ворожея, успевшая нагадать чего-то всем и каждому; выпавшие на долю "Ванюхи" и "Маши" испытания, а в завершение - счастливый конец со свадьбой.
Что могло приглянуться композитору в этом сюжете? "Сельская местность" напоминала Карево? Или - возможность воссоздать живую народную речь?
Опера должна была называться "Бобыль", каковым и представал ее главный герой, "Ванюха или Петруха". И Мусоргский действительно загорелся на какое-то время. Он сразу взялся за сцену гадания, быстро сочинив музыку, чем привел "Баха" в неописуемый восторг. Но вдруг вместо "Бобыля" стали появляться на свет совсем иные произведения.
…Его всегда любили дети. Приход странного, смешного "Мусорянина" встречали с радостным визгом. Еще бы! С ним можно было говорить совсем как со своим сверстником. В "Борисовы" годы и позже - он часто бывал у Дмитрия Стасова. Дочери Дмитрия Васильевича - и Варя, и Зина - были убеждены, что причудливое "Мусорянин" - как звали Модеста Петровича взрослые - это и есть его настоящее имя. А крошечный их брат, Андрюша, не умевший еще выговорить букву "р", произносил смешно: "Мусолянин". И добрый их взрослый друг, появляясь в доме, с порога кричал: "Вот и Мусолянин пришел!"
Вареньке и Зиночке очень нравилось, как он здоровался. Подходил с шутливой важностью: "Вашу ручку, боярышня", целовал тыльную сторону ладошки, как взрослым дамам, и забавно добавлял: "Доброго здравия, боярышня". Мальчишки знали, что "Мусорянину" можно рассказать про всяческие происшествия из своей жизни. И "Мусолянин" будет слушать с большим вниманием и даже что-нибудь придумает, а уж доверенную тайну будет хранить вечно.
Старшая, Варя, запомнит, сколько всего интересного знал их Мусорянин. То расскажет про имена звезд и созвездий, научит различать среди светлых россыпей вечернего неба и Большую Медведицу, и Малую, и Кассиопею, и Орион, и Большого Пса с ярким Сириусом. То объяснит, почему новый год начинается в январе и почему празднуют его зимой, хотя для детей он всегда начинается с осени, когда нужно с дачи возвращаться в Петербург.
Его обожали и маленькие Мусоргские, дети Филарета, - Гога и Танюшка. Иногда одолевали композитора и собственные детские воспоминания. И вслед за давно уже написанной, чистой и трепетной сценкой "С няней" вдруг появятся новые. И пойдут с осени, одна за другой: 30 сентября - "В углу", 18 октября - "Жук", через два месяца - "С куклой", следом - "На сон грядущий".
Здесь, как и в первой сценке, "С няней", - тончайшая нюансировка. Мелодическая декламация - редкой чистоты. И та диалогичность, которая пронизывает эти "эпизоды из детской жизни" (как пояснит свое сочинение автор).
"В углу" начинается резко, с тревожного "по-детски" аккомпанемента. Это - образ взрослого, няни: "Ах ты проказник! Клубок размотал…" И - тихий, из угла, обиженный голос ребенка:
- Я ничего не сделал, нянюшка, я чулочек не трогал, нянюшка, клубочек размотал котеночек. А Мишенька был паинька, Мишенька был умница.
И вот уже в детской душе просыпается маленькая рассерженность, и музыка становится не плавной, но - колючей, она ускоряется:
- А няня - злая, старая, у няни носик-то запачканный, Миша чистенький, причесанный, а у няни чепчик на боку.
И снова готовый разреветься голос:
- Няня Мишеньку обидела, напрасно в угол поставила! Миша больше не будет любить свою нянюшку! Вот что!..
Текст изумительно точен. Речь - именно детская: о себе - в третьем лице, как часто бывает у маленьких. Но главное - слова могут говорить одно, а та интонация, которую вносит музыка, - несколько иное, более сложное. Последняя фраза сказана "Мишенькой" и наперекор взрослому, но вместе с тем в голосе ощутимо: ребенок готов уже и помириться.
То диалогическое начало, которым проникнуты эти сценки, чувствуется даже в монологах, в том же "Жуке". Более того, здесь виден даже сам захлебывающийся маленький рассказчик:
- Няня, нянюшка! Что случилось, няня, душенька!
Конечно, только что подбежал. Говорит быстро, запыхиваясь.
- Я играл там на песочке, за беседкой, где березки; строил домик из лучиночек кленовых, тех, что мне мама, сама мама нащепала. Домик уж совсем построил, домик с крышкой, настоящий домик…
Лучинки от мамы - не воспоминание ли о далеких годах в Кареве? И может быть, и маленький Модинька некогда пережил эту жутковатую и удивительную историю?
- Вдруг!.. - ребенок перебивает сам себя, замирая от маленького радостного ужаса. - На самой крышке жук сидит, огромный, черный, толстый такой, усами шевелит, страшно так, и прямо на меня все смотрит. Испугался я… А жук гудит, злится, крылья растопырил. Схватить меня хочет… И налетел, в височек меня ударил!..
Пауза после несколько тревожного повествования. Начинается то, что ребенку кажется загадочным:
- Я притаился, нянюшка, присел, боюсь пошевельнуться!.. Только глазок один чуть-чуть открыл… И что же? Послушай, нянюшка…
Музыка тихонько ускоряется. Ребенок рассматривает "уже не страшное" насекомое:
- Жук лежит, сложивши лапки, кверху носиком, на спинке и уж не злится, и усами не шевелит, и не гудит уж, только крылышки дрожат. Что ж он, умер? Иль притворился?..
Конец - и живой, и умиротворенный. История с жуком ушла в прошлое. Музыка запечатлевает обычное, жизнерадостное состояние ребенка.
Маленький шедевр - "С куклой" - появится уже в декабре. Девочка укачивает куклу "Тяпу". Поет ей колыбельную песенку. Здесь - милая детская подражательность, когда маленькая няня "совсем, как взрослая", но все-таки - звуками это запечатлено - еще ребенок. Поет монотонно, как и покачивает:
Тяпа, бай, бай.
Тяпа, спи, усни,
Угомон тебя возьми…
Остановка. По-детски строгий "нянин" голос:
Тяпа! Спать надо!
И снова, как обычно "стращают" непослушных детей взрослые:
Тяпа, спи, усни,
Тяпу бука съест,
Серый волк возьмет,
В темный лес снесет.
Снова пауза. И следом - маленькая утопия, "Беловодье" на детский лад:
Тяпа, спи, усни,
Что во сне увидишь,
Мне про то расскажешь;
Про остров чудный,
Где ни жнут, ни сеют,
Где растут и зреют
Груши наливные,
День и ночь поют
Птички золотые!
Мягкая пауза. Кукла уже почти совсем уснула. И маленькая няня только еще разочек повторяет:
Бай, бай, бай, бай,
Бай, бай, Тяпа…
Следом пришла и вторая вечерняя сценка - "На сон грядущий". Детская молитва, которую старательно начинает произносить, возможно, та же девочка, что только что угомонила свою "Тяпу":
Господи, помилуй папу и маму и спаси их, Господи!
Господи, помилуй братца Васеньку и братца Мишеньку!
Господи, помилуй бабушку старенькую. Пошли ты ей доброе здоровьице, бабушке добренькой, бабушке старенькой, Господи!
А далее - перечисляются тети и дяди, множество имен, которые произносятся все быстрее, чтобы и никого не забыть, и поскорее всех назвать. И уже скороговоркой:
…И всех их, Господи, спаси и помилуй! И Фильку, и Ваньку, и Митьку, и Петьку, и Дашу, Пашу, Соню, Дуняшку…
Здесь маленькая молельщица сбивается…
- Няня, а няня! Как дальше, няня?
Речь взрослого резко отличается от речи ребенка. Слова произносятся "по-затверженному":
- Вишь ты, проказница какая! Уж сколько раз учила: Господи, помилуй и меня, грешную!
И маленькое существо пытается повторить точь-в-точь:
- Господи, помилуй и меня, грешную! Так, нянюшка?
Та же фраза, сказанная взрослым с "заученным" выражением, холодновато, у ребенка звучит с неподдельным старанием, мягко. И на слово "грешную", пропетую тоненьким голоском, изнутри самой музыки падает теплый лучик: в нем трепещет подлинный смысл молитвы, произнесенной безгрешными детскими устами.
"В углу" Мусорянин посвятит милому Витюшке Гартману. Не то - в ответ на подаренные картины, не то увидев в маленьком, худеньком архитекторе с вечными фантазиями в голове что-то по-детски трогательное, не то услышав от этого непоседы истории про его давние детские шалости. "Жук" посвящен Стасову, под отеческой опекой которого находится композитор. А чудные сценка с Тяпой и наивная молитва - посвящены детям. "Тяпу" - дорогим племянникам, "Танюшке и Гоге Мусоргским", "На сон грядущий" - своему крестнику, Саше Кюи.
Это была уже не случайная удача, какою могла показаться написанная в 1868-м первая вещь, "С няней". И это не просто изумительно точные "музыкальные картинки". Это был целый мирок. Одно из целомудреннейших сочинений во всей мировой музыке.
Как часто писатели стремились к особому произведению о детях, такому, чтобы взрослые не мешались, чтобы этот непонятный и чуткий мир существовал в книге сам по себе. "Страна, населенная детьми", - однажды такая строчка появится в черновых записях Достоевского. И как ответ самому себе, он произнесет в одном из произведений: "Дети снятся и мерещатся". Мусоргский первым сумел сделать эту страну живой, осязательной. Нисколько не вмешиваясь в детский мир, но тонко и точно его запечатлевая.
* * *
Год 1870-й - и жизнь "Могучей кучки". Почему-то именно теперь потянуло к обобщениям. 19 апреля 1870 года Стасов отправил Римлянину письмо. Хотел было сказать Корсиньке несколько добрых слов, но вдруг его прорвало, и "Бах" начал сыпать характеристиками, сказав о каждом:
"Знаете ли, из всей компании Вы самый мыслящий - это, кажется, я уже раз говорил Вам, ну да ничего, мне вот пришлось повторить. Кюи - страстный, но вовсе не думающий и ровно ни об чем не способный думать, у него головы нет, да притом же, при всем таланте, ему ровно ни до чего нет дела. Мусорянин - просто выходит из всех пазов вон, по свойству своего таланта, но головою довольно ограничен, критики никакой и ни о чем, не надумывается и не размышляет ровно ни по случаю чего бы то ни было; Бородин - ужаснейший консерватор и никогда не сделает ни единого шага вперед в чем бы то ни было, а скорее 100 шагов назад, он все бы с удовольствием заморозил, чтоб ничто не двигалось, - не странность ли все это! Что за странный склад людей талантливых не только у нас, да и везде на свете!! Что за соединение золота с какой-то самой дрянной известью или глиной, что за засорение таланта - вечным хламом? Балакирев - орел во всем музыкальном, и мне нечего прибавлять к тому, что всякий из нас чувствует до корней души, и такого другого человека мы на своем веке, конечно, не увидим; но его Ахиллесова пята - это прозаичность и кривизна головы во всем немузыкальном. Зато во всем музыкальном - что за человек!!! Ну а Вы: никто больше Вашего не предан своему делу, никто больше Вашего не сидит вечно на своей университетской скамье. Как я ни посмотрю, Вы никогда не перестаете учиться, никогда не развлекаетесь ничем, поминутно возвращаетесь к своему прямому делу: то музыку учите, то оркестровку следите, то разговор возвращаете от посторонних предметов (и часто вздоров) на ту же музыку; наконец, постоянно все наблюдаете и разбираете, все взвешиваете и оцениваете".
Осенью 1870-го будет еще одна попытка понять и оценить каждого. Надежда Николаевна Пургольд, "Милий оркестр", ведет дневник. И снова - те же лица. Почти все. Но в несколько ином освещении. Только положить рядом письмо "Баха" и дневник "Оркестра", и в глаза бросится не сходство или различие в суждениях, но разность самого зрения.
Стасов вечно торопится, у него всегда множество дел, он и крошечные творческие портреты своих товарищей рисует словно бы на бегу. Надежда Николаевна - человек совсем еще молодой. Она и сама понимает, что жизненного опыта для полных суждений ей не хватает. Но в отличие от "Баха" она умеет сомневаться. Пробует одну краску, другую, - думает, опровергает то, что недавно казалось верным…
Правда, при всей ее сдержанности и склонности к рассуждениям, женское начало мешает быть во всем объективной. Да и симпатии к Корсиньке окрашивают все ее суждения. Но ведь не просто так она одно время серьезно занималась ботаникой, у нее был особый талант - наблюдать.
О себе она не очень высокого мнения, не верит в свои способности. О Бородине не сказано ни слова. Всего вероятнее - дело случая, дневник велся урывками. Кажется, Бородин был весьма уважаем, да и сам Александр Порфирьевич к обеим сестрам относился с мягкою теплотой. О Кюи - несколько слов, совершенно вскользь. Его сестры не случайно прозвали "Едкость". Цезарь Антонович им не нравился. Почти о каждом члене кружка Надежда Николаевна могла бы сказать: "вполне хороший человек". Но к этой фразе прибавлено в скобках: "кроме Едкости". (Пройдет чуть более года после этой записи, и уже Александра Николаевна в своем крохотном дневничке отметит: "26 декабря исполнялась "Тизба" Квея. Не сочувствую этой вещи, ужасно ходульная, непростая и малоталантливая".)
О Балакиреве - лишь эпизоды. Когда-то, возможно, под влиянием Даргомыжского, Надежду Николаевну Милий Алексеевич поразил. Старое воспоминание после одного вечера нахлынуло на нее. Ночью 30 сентября она записывает: "Боже мой, что со мной вчера было! Как выразить то, что заключается в этом человеке: это какая-то сила, какая-то неодолимая, страшная сила, которая сидит в нем и влечет к нему. Он совсем какой-то особенный, всё освещается каким-то особенным светом, когда он входит. Из этих глаз исходят какие-то чудные лучи. Его одно ласковое слово значит больше, чем тысяча хороших слов, сказанных другими. Ни в ком, ни в Искренности, которого я так люблю, не чувствуется присутствия этой силы, этого чего-то необъяснимого, что есть только в нем и в его музыке. И вчера он был со мной так ласков, внимателен, чего же больше надо? Я была счастлива!!"
Это - веяние минуты. Уже на следующий день - заметная перемена. А через полтора месяца о "Силе" и об этом же вечере - совсем иная запись: "Просто я была хорошо настроена, мне было вообще весело, вовсе не оттого только, что он тут был, я приписала тогда все это его личности и нагородила такую чепуху, что можно подумать, будто я в него влюблена. А это сущий вздор".
Пройдет время, и к той первой "влюбленной" записи будет прибавлена сносочка: "Как я переменилась с тех пор, теперь этот человек не то, что производит на меня приятное впечатление, но он мне почти что противен".
Римский-Корсаков, "Искренность", "Морской разбойник"… О нем, об "Искренности" - больше чем о других. И самые теплые слова. Мягкость и честность - этого в нем в избытке. Его романсы она напевает про себя. "Милый оркестр" не может жить без музыки Искренности, как, впрочем, и без него самого: "Когда я слушаю некоторые из моих любимых вещей Искренности, то во мне происходит такой внутренний восторг, что нет возможности сдержать его в себе и не выразить каким-нибудь жестом, движением, словом".
А вот и Стасов, непререкаемый авторитет для раннего Балакирева, идейный наставник всего кружка: "Он такой славный вообще! Наверно честный и хороший человек". Это - 3 сентября. А 21 ноября: "Я прежде больше воображала о нем, чем есть. Во-первых, я пришла к тому, что он не очень умен. Мне кажется, я сделала очень удачное сравнение, именно следующее: если взять небольшой кусок резины и растянуть его во все стороны, то он сделается довольно большим, будет далеко хватать во все стороны, но зато он будет очень тонок, плосок и мелок. Я применяю это к уму Баха. Он многое знает, за многое хватается, многим интересуется и толкует об этом, но, в сущности, он все-таки человек мелкий, вся его деятельность тратится на мелочи, которым между тем он придает огромную важность, так что, судя по его словам, пока сам хорошенько не вдумаешься, можешь вообразить, что он чуть что не горы ворочает. Именно ум его уж очень не глубок. Это выражается также и в его мелком тщеславии, которого я прежде не замечала, и в необычайном самообожании. Он воображает, что он умнее и деятельнее всех и что деятельность его крупная, что он играет большую роль и в художественном, и в ученом мире. Между тем как в самом деле крупного он ничего не сделал, а хлопочет и тратится большею частью на совершенные пустяки, которые тем рельефнее и выдаются, что он им придает огромную важность".
Пройдут годы. Надежда Николаевна будет иначе, лучше смотреть на "Баха". И все же внезапное ее "открытие" - не глубокий ум, но просто добрый "болтун", - так ли было оно беспочвенным?
И вот - "Тигра". Он же - "Юмор". Самый непроницаемый. Самый непонятный.