Но рядом с этим "попинькой", с этим ерничаньем и юродством, у Мусоргского в сцену входит и трагедия. Куранты, звонившие некогда в годуновское время, подвигли его еще на одну переделку.
Гляди-ко! Часы пошли!
Куранты заиграли!
Это царевич Феодор произносит. В самом начале картины. В конце ее - Борис, после рассказа Шуйского об убиенном царевиче Димитрии, опускается в кресло. Начинается монолог: "Уф, тяжело! Дай дух переведу…" Доходит до мучительного: "О совесть лютая, как страшно ты караешь!.." Следующая ремарка в либретто лишь указывает: "Часы с курантами приходят в движение". Сама же музыка пробирает жутью. Странное сочетание - отчаянная полубезумная исповедь преступного царя и жесткий, механический бой курантов - словно сталкивает живую падшую душу с неумолимой судьбой. Царевич Феодор вдруг сближается с невинно убиенным Димитрием. Кошмар, кровавое видение, настигающее Бориса под звук курантов, - это не только его прошлое. Это и будущее уже обреченного Феодора Годунова.
* * *
С 1 сентября 1871 года Мусоргский и Римский-Корсаков поселились вместе. Снова была "коммуна", но какая! Два композитора под одной крышей, которые делили между собой один рояль. Мусоргский весь полон оперой и творческого общения. В жизни Корсакова - это живое, счастливое время, когда он не был придирчив к музыке Мусорянина, но мог советовать и восхищаться.
Римлянина пригласили в консерваторию, преподавать. Друзья рады, что вместо нудного консерватора Зарембы там появится свой Корсаков. Скоро Николаю Андреевичу - всегда такому исполнительному и серьезному - придется много учиться, пройти через сомнения, разочарования в себе и своем деле, чтобы после снова воспрянуть и твердо встать на собственный путь. Та будущая пора заметно разведет их с Мусоргским. Но пока они были единомышленниками в полном смысле.
Их жизнь бок о бок будет не без драматических событий. В начале ноября, в Пизе, внезапно скончается старший брат Корсиньки, Воин Андреевич. Римский-Корсаков должен будет ехать в Италию с самыми горькими мыслями, как-никак, а брат для него был более чем брат, - и брат и отец в одном лице. Осенью случится еще одно несчастье: Людмилу Ивановну Шестакову разобьет паралич. Вечера у нее на время прекратятся. И все же в памяти это время - конец 1871-го, первая половина 1872-го - оставит самые светлые воспоминания.
Мусоргский дописывает своего "Бориса". О другом он, всегда скрытный в некоторых вопросах, умалчивает, но Опочининых часто навещает. Корсаков заканчивает "Псковитянку". Он влюблен в Надежду Николаевну, в "милый оркестр". Она уже вся живет одним Корсинькой, ее "Искренностью", его (и немножко ее) почти готовой оперой. Что-то творится и с Александрой Николаевной. "Анна-Лаура" живет словно в предчувствии будущего счастья. Маленький дневничок доносит этот ее звонкий девичий голос:
- 23 октября 1871 исполнялась в первый раз вся "Псковитянка". Без увертюры. Славный, хороший вечер, на меня нашло какое-то дурачество. Разные тосты за ужином. Квей был мной недоволен.
- 5 ноября 1871. Замечательная ссора Наденьки с Тигрой. Тигра был во многом прав, со временем я это докажу.
- 12 ноября 1871 г. самый хороший вечер, исполнялся "Борис" в первый раз, без первого акта и без дуэта в четвертом действии.
Биографы рисуют ее всегда взрослой, серьезной (хорошая певица!), хотя и живой. Здесь запечатлевается совсем еще девчонка, жизнелюбивая, счастливая, невзирая на то, что "Тигра" ее заметил только лишь как певицу.
- Бах был в восторге от меня в меховом костюме, просил снять в нем карточку. Разные шалости и смех с Бородиным. Мы с Фимом условились быть вечером у Стасовых, но нам прислали билет на Руслана. Очень было весело на репетиции.
- За ужином мне было хорошо. Тосты за успех наших милых опер.
Сестры Пургольд накануне перемен. Надежда Николаевна обожает "Псковитянку" Корсиньки. Александра Николаевна явно предпочитает "Бориса". Скоро в ее книжечке появится еще одна запись - роковая, с которой начнется и ее житейское счастье:
- 12 января 1872 первый раз у Корсаковых, очень милый вечер, знакомство с Молас. Много пела довольно удачно.
Николай Павлович Молас был художником-любителем, писал пейзажи. Скоро Мусоргский начнет показывать странную ревность, - опасался не за судьбу Александры Николаевны, но за ее искусство.
- 25 января "Псковитянка" в третий раз. Очень, очень хорошо.
И уже будет "маленькая ссора с Тигрой", по пустяковому, впрочем, случаю, и "дурачество с Н. Моласом".
- Я поднесла Тигре жука, чем он был очень доволен. - (Вот уж действительно ребенок жил в авторе "Бориса Годунова"!) - Кюи мной особенно доволен. В этот вечер с Тигрой делалось что-то особенное, надо хорошенько за ним наблюдать. Тосты за ужином за Надю, за то, чтобы она написала на гоголевский сюжет. За "Псковитянку" и за "Заколдованное место".
Надежда Николаевна сочиняла. Написала фантазию на дивную историю из "Вечеров на хуторе близ Диканьки", на веселое, полное юмора (но и с чертовщинкой) "Заколдованное место".
- 4 февраля 1872 года. Репетиция концерта Русского Музыкального общества. Исполнялось: финал первого действия "Бориса", "Ромео и Юлия" Чайковского, "Дон-Кихот" Рубинштейна. "Борис" затмил все остальное! Что-то будет завтра, какой будет первый выход Тигры. Талантливого Тигры, самого талантливого из всех разбойников! Стасов прав, по силе таланта никто не может сравниться с Тигрой. В нем лежит что-то особенно оригинальное!
День более чем знаменательный. Эту сиену из "Бориса" запомнит и Направник, как-то особенно для себя ее выделяя. Но Мусоргский нервничал.
- Борис прошел плохо, но Тигра был вызван два раза. Тигра сильно взволнован…
Скоро Кюи в рецензии заметит: сцена все-таки слишком оперная, не для концертного исполнения. Вероятнее - слишком необычной была сама музыка. Мусоргский был в растрепанных чувствах. Анна-Лаура тревожится за него, сама переживает.
- 6 февраля 1872. Написала Тигре, чтобы он зашел, очень хотелось его развлечь, он тотчас же пришел, и мне удалось его несколько успокоить. Надя страшно кашляет, это меня сильно волнует. После чаю играли в короли с Тигрой и Марьей Федоровной.
Запись оживила и это не очень ранее заметное в их компании лицо, Марию Федоровну, вдову Воина Андреевича Римского-Корсакова. Надежда Николаевна - невеста Корсиньки. И сестры Пургольд уже знакомы с его родными. Разумеется, и вдова старшего брата - почти "своя".
Дневник Александры Николаевны более походит на записную книжку. Но почти каждая реплика - живой молодой голос и трепет, волнение, радость.
- 16 февраля 1872. Первый раз Каменный гость. Ужасно хорошо, я с ума сходила от восторга. Было необыкновенно весело!
Опера покойного друга, старшего их товарища, любимое сочинение всего кружка, наконец попала на сцену. Три года уже прошло со дня кончины Даргомыжского. Будет еще одна ремарочка об оратории Франца Листа, которая Анне-Лауре совсем не приглянулась. Далее дневник замолчит. Взорвется новыми записями лишь ближе к лету. И здесь - судьба окончательно решилась.
- 24 мая прелестная поездка в Юкки с Моласом. Он приходил в такой восторг, что целовал мою лошадь и вообще сумасшествовал. Поскорее бы опять приехал. За что его Тигра ненавидит, я не понимаю. Но видно, он всегда хочет что-нибудь ему насолить. Когда это объяснится? С Надей все хуже и хуже отношения. Неужели она ревнует Корсиньку ко мне, это непроходимо глупо. Перебрать всю музыкальную компанию, так я бы скорее могла в каждого влюбиться, чем в Корсиньку. Она никогда не хочет, чтобы я гуляла с ними, поэтому я постоянно удаляюсь от них.
- 24 июня 1872 г. Восхитительный день, я сума схожу. Только сегодня убедилась, что Молас меня также любит, как я его! Вечером гости, я много пела, а когда Корсинька играл новую симфонию, я не могла чтобы не жать руки Моласа. Боже мой, как мне хорошо! Зачем он ушел так скоро! В этом человеке какая-то притягательная сила!
Чуть более полугода, в кратеньких репликах. Счастливого года, когда рождалась на свет "Псковитянка" Корсакова, а потом начала сочиняться его третья симфония. Те полгода, когда завершался "Борис".
* * *
Смотреть на одно и то же время разными глазами. И ловить общее настроение. С осени 1871-го до лета 1872-го в их кружке, несмотря на болезненную отчужденность Балакирева, заметна эта приподнятость. Еще они вместе. Еще не пошли каждый своей дорогой. Необъяснимая радость иной раз захлестывает даже Стасова. Он и через многие годы не мог вспоминать без волнения "коммуну" Мусиньки с Корсинькой:
"Никогда не забуду того времени, когда они, еще юноши, жили вместе в одной комнате, и я, бывало, приходил к ним рано утром, заставал их еще спящими, будил их, поднимал с постели, подавал им умываться, подавал им чулки, панталоны, халаты или пиджаки, туфли, как мы пили вместе чай, закусывая бутербродами со швейцарским сыром, который мы так любили, что Римского-Корсакова и меня звали "сыроежками". И тотчас после этого чая мы принимались за наше главное и любезное дело, музыку, начиналось пение, фортепиано, и они мне показывали с восторгом и великим азартом, что у них было сочинено и понаделано за последние дни, вчера, третьего дня. Как это все было хорошо, но как все это было давно!"
Какое-то воодушевление сквозит и в письмах Бородина с его неизменными отчетами жене. Он недавно в Питере. В сентябре здесь северная сухая погода. В его квартире - перестройка, рядом - в лабораториях, зоологическом музее, коридорах - хаос и "полнейший разгром". Он уже думает о начале лекций, но успевать нужно везде. Ставят двери, врезают замки, тянут водопровод, проводят газ для лабораторий. В здании выставили окно, собираются протащить слона для зоологического музея. Отопление - в самом плачевном состоянии, в комнате двенадцать градусов, одиннадцать, а то и десять. Но вот он пошел навестить Корсиньку, тот, оказывается, переехал. Александр Порфирьевич, наконец, находит его и встречает Модеста. Они оживлены, готовы показать то, что успели сочинить за лето. Позже Бородин будет показывать им куски своей симфонии. И каждая встреча - в радужных красках:
- Как теперь хорош "Борис"! Просто великолепие. Я уверен, что он будет иметь успех, если будет поставлен. Замечательно, что на не музыкантов "Борис" положительно действует сильнее "Псковитянки", чего я сначала не ожидал.
- У меня были Модя, Корея и Н. Ладыженский, которые все сума сходят от финала моей симфонии; у меня только не готов там самый хвостик. Зато средняя часть вышла - бесподобная. Я сам очень доволен ею; сильная, могучая, бойкая и эффектная.
- Модинька с Корсинькой, с тех пор как живут в одной комнате, сильно развились оба. Оба они диаметрально противоположны по музыкальным достоинствам и приемам; один как бы служит дополнением к другому. Влияние их друг на друга вышло крайне полезное. Модест усовершенствовал речитативную и декламационную сторону у Корсиньки; этот, в свою очередь, уничтожил стремление Модеста к корявому оригинальничанию, сгладил все шероховатости гармонизации, вычурность оркестровки, нелогичность построения музыкальных форм, - словом, сделал вещи Модеста несравненно музыкальнее. И во всех отношениях наших ни тени зависти, тщеславия, безучастия; всякий радуется искренно малейшему успеху другого.
- …У Пургольд исполняли "Бориса" всего, кроме последнего действия. Прелесть! Какое разнообразие, какие контрасты! Как все теперь округлено и мотивировано. Мне очень понравилось.
Последние счастливые месяцы "Могучей кучки". Даже в суховатых воспоминаниях Римского-Корсакова, где так и чувствуется иной раз профессор музыки в строгих очках, появляется какое-то умиротворение, когда он пишет об их с Мусоргским маленькой "коммуне":
"Наше житье с Модестом было, я полагаю, единственным примером совместного житья двух композиторов. Как мы могли друг другу не мешать? А вот как. С утра часов до 12 роялем пользовался обыкновенно Мусоргский, а я или переписывал или оркестровал что-либо вполне уже обдуманное. К 12 часам он уходил на службу в министерство, а я пользовался роялем. По вечерам дело происходило по обоюдному соглашению. Сверх того, два раза в неделю с 9 часов утра я уходил в консерваторию, а Мусоргский зачастую обедал у Опочининых, и дело устраивалось как нельзя лучше. В эту осень и зиму мы оба много наработали, обменивались постоянно мыслями и намерениями. Мусоргский сочинил и оркестровал польский акт "Бориса Годунова" и народную картину "Под Кромами". Я оркестровал и заканчивал "Псковитянку"".
С ними пытались общаться и музыкальные недруги. Раз зашел Николай Феопемптович Соловьев, докончивший по наброскам Серова его последнюю оперу "Вражья сила". Но разговор так и не заладился. В другой раз появился Герман Августович Ларош. Беседа шла вполне благопристойно, да на беду появился "Бах" и обрушился на давнего противника, не слушая никаких доводов, не чураясь и грубоватых обвинений в нечестности.
И все же одно потепление наметилось. Еще в сентябре на праздновании девятой годовщины основания консерватории Антон Рубинштейн произнесет речь, где надеждой русской музыки назовет не только Чайковского и Лароша, но и Римского-Корсакова, и Балакирева, и Бородина, и Мусоргского, и Кюи. Встретив Антона Григорьевича, Мусоргский черкнет письмецо Стасову: "Вчера зрел Рубина милого - он столь же горячо, как и мы, жаждет свидания". Нет уже ни "Дубинштейна", ни "Тупинштейна". Антон Григорьевич хочет показать участникам кружка своего "Демона", оперу на лермонтовский сюжет, просит, чтобы не было лишних людей. И главное, что черпнул из разговора Модест Петрович, - "Рубин был горяч до прелести - живой и отменный художник".
* * *
В конце года Мусоргский запишет от народного сказителя Т. Г. Рябинина напев былины "Про Вольгу и Микулу". Ее суровый напев воплотится в сцене появления Варлаама и Мисаила под Кромами. Последняя картина оперы, о которой он давно думал, обрела уже твердые очертания. Но странный поворот судьбы замедлит завершение "Бориса".
Кружок существовал давно, и давно был замечен. Их композиторское содружество могло вызвать издевки одних, восхищение других. В сентябре о них тепло заговорил тот, кого привычнее было считать противником - Антон Рубинштейн. Теперь пришло неожиданное предложение от Гедеонова, директора императорских театров. И сразу как-то, под влиянием первой минуты, все воспрянули. Воплощенная идея Гедеонова могла стать началом уже безоговорочного признания. Стасов, ставший вдруг посредником между директором и кружком, как всегда загорелся идеей. И в самом деле, почему бы и не сочинить коллективно эту оперу-балет-феерию? И в замысле что-то было близкое. Степан Александрович Гедеонов был по специальности историк и археолог. Он давно уже намеревался расширить репертуар театра, поставить что-нибудь совершенно новое. Сценарий для будущего произведения составит он сам, подспорьем будут легенды и обряды балтийских славян. За текст либретто готов был взяться давно знакомый кружку литератор, Виктор Александрович Крылов.
Все они были в работе. Мусоргского волновала сцена под Кромами, та, что должна была венчать его "Бориса". Бородин горел идеей "Слова о полку Игореве" и уже имел наброски к будущей опере, потихоньку продвигалась и его вторая симфония, которую впоследствии окрестят "Богатырской". Кюи был увлечен сюжетом "Анджело", по Виктору Гюго, который ему подбросил Стасов. Корсаков наводил последний глянец на "Псковитянку", и уже мелькали сюжеты для следующей оперы: не то былинный Добрыня, не то что-нибудь из Гоголя. Надежда Николаевна с удовольствием перечитала "Сорочин-скую ярмарку", но увидеть автором такого сочинения Кор-синьку не смогла. Нравилась ей и "Майская ночь" из тех же "Вечеров на хуторе близ Диканьки".
Гедеонов добился своего. Он сумел связать новые лучшие музыкальные силы Петербурга со своим замыслом. Первое действие, как самое драматичное, поручили самому опытному - Кюи, четвертое, где царствовала и драма, и стихия, взял на себя Бородин. Корсаков с Мусоргским поделили второе и третье. Корсинька облюбовал для себя бытовые хоры, полет теней и явление Млады. Мусорянин готовил сцену торга на площади, марш князей и фантастическую оргию нечистой силы на горе Триглав, для которой хотел приспособить некогда забракованную Балакиревым "Иванову ночь на Лысой горе".
Стасов, как всегда, забросал их материалами. Кюи со своей задачей справился быстрее всех. Бородин горел идеей всю весну, не жалея использовал куски из оставленного им "Князя Игоря". У Римлянина как-то не шибко клеилось. Сценарий был не очень понятен, а при его любви к четкости эта смазанность общих контуров действа смущала. Мусоргского сама идея коллективного сочинительства скоро стала раздражать. Его куда больше тянуло в Кромы, нежели в славянскую праисторию. Свою сцену он уже ясно видел. А эти обрывки из туманной мечты Гедеонова более походили на бесцельную трату времени и сил. А тут и Балакирев захотел исполнить его полонез из нового "Годунова" в концерте, лишний раз напоминая, что "Бориса" нужно довершать, а не тешиться странными идеями Гедеонова.