Видимо, подковочный гвоздь вонзился в ногу лошади и причинял ей боль. Надо сорвать подкову. Но разве я мог это сделать здесь, в степи, безо всякого инструмента? Я был бессилен чем-либо помочь своей лошади. Между тем надо было ехать.
- Садись, Саша, - сказал Андрей, - поедем потихоньку.
Я вскочил в седло, и, мы мелкой рысцой двинулись вперед. Жеребец припадал на ногу все сильней.
- Ничего, - успокаивал Андрей, - потихоньку доедем. Нам не к спеху.
Мы уже отъехали от хутора версты две, - когда с окраины его вдруг прогрохотал оружейный залп. Пули роем просвистели над нами.
Андрей, оглянувшись, хлестнул коня плетью, рванулся вперед. Я поскакал вслед за ним. Но жеребец мой не мог быстро бежать, и я заметно стал отставать от Земцова.
Некоторое время над головой еще посвистывали пули, а потом затихло. Я оглянулся. Сердце мое взволнованно забилось: за мной мчалось с десяток белогвардейцев. Я подталкивал пятками свою ковыляющую лошадь - она, бедная, покрываясь мылом, напрягала последние свои силы… Казалось, вот-вот она остановится.
- Андрей! - закричал я. - Не оставляй меня!..
Не поняв, о чем я кричу, Андрей на мгновение приостановил свою лошадь.
- Ты чего? - обернулся он ко мне.
- Не оставляй меня… Вон, видишь, белые гонятся…
Оглянувшись, Андрей, ни слова не говоря, огрел свою лошадь плетью и понесся в намет…
- Андрей!..
Но он даже и не оглянулся.
Сильно припадая на больную ногу, жеребец мой хотя и медленно, но бежал…
Земцов ускакал от меня уже далеко. Я видел, как он нагнал какую-то подводу.
За эти минуты я пережил много, очень много. Я не надеялся на моей хромоногой лошади ускакать от преследователей. Я умолял жеребца ускорить бег. И милый жеребчик словно понимал мою просьбу, понимал, что я от него хотел. Покрываясь пеной, он бежал как мог…
Оглянувшись на своих преследователей еще раз, я, к своей радости, убедился, что почти все они повернули назад. Отстали! Видно, белогвардейцы побоялись заставы красных. Но один из преследователей, увлекшись погоней, упрямо гнался и гнался за мной. Оглядываясь, я видел, что расстояние между ним и мной резко сокращается. Сейчас нас разделяло не более двухсот метров. Еще одно усилие, еще несколько минут - и он меня настигнет…
Я подумал: "Может быть, мне соскочить с коня, залечь под какой-нибудь кочкой и обстрелять белогвардейца из ружья?.. Но что я могу, сделать со своей однозарядной берданкой?.. Один раз, я смогу выстрелить в своего преследователя. Если промахнусь, то второй раз зарядить ружье уже не успею, и он зарубит меня".
Нет, это не годится…
Я решил скакать на своем жеребчике до тех пор, пока он еще может скакать. А когда остановится, тогда другое дело…
А преследователь между тем продолжал мчаться за мной. Теперь расстояние между нами сократилось уже, наверное, метров до ста… Я даже слышу, как он что-то кричит мне. Я оглядываюсь: сверкая обнаженной шашкой, белогвардеец машет мне ею, приказывая остановиться. Я смахиваю из-за спины берданку и, не останавливаясь, на скаку стреляю в него.
Слышится матерная ругань. Белогвардеец никак не хочет отстать от меня. Никак!.. Вот он уже совсем близко. Я холодею от страха. Я не могу даже обороняться. В моей берданке нет патрона.
Но я вижу впереди, на дороге, стоит телега, а около нее наши дружинники с ружьями. Тут же и Андрей Земцов размахивает берданкой.
Я с облегчением вздыхаю. И мой вспаренный, побелевший от пены жеребчик, как будто почувствовав, что он свое дело сделал, звонко, радостно ржет. Я оглядываюсь: преследователь мой скачет назад.
Дружинники послали ему вдогонку три пули.
- На этот раз ты, паренек, счастливо отделался, - сказал мне артиллерист.
- Я-то отделался, - ответил я со злостью, - а вам бы не следовало бросать нас на произвол судьбы… Почему не позвонили в колокол?.
- Ну, что ж, паренек, поделаешь, - смущенно развел руками артиллерист. - Понадеялись на мальчишку… Извиняй, брат, бывает…
В окопах
Дня три наша дружина жила припеваючи: был у нас хлеб, было и мясо. А потом сформировались полки, нас разбили по взводам и зачислили на продуктовое и вещевое довольствие.
Как-то вскоре после этого нас в ночь повели куда-то. Куда идем, никто из нас не знал.
Растянувшись по дороге, мы старались идти бесшумно. При лунном свете мы походили на ночных призраков, совершающих свой таинственный поход.
Но я угадывал дорогу: еще совсем недавно, несколько дней назад, по ней ездил на хутор Бугровский. Значит, думал я, мы займем позицию где-то здесь, недалеко.
И не ошибся. В полночь мы подошли к хутору Бугровскому и, подавшись от него на километр влево, рассыпались в цепь - метра на два-три друг от друга.
Нам приказали рыть окопы. А мы не знали даже, какими они должны быть, эти окопы, и вырыли себе такие ямы, что они походили на огромные погреба.
Расхаживая по линии "окопов", командир роты Порасюк, бывший прапорщик, портной из станицы Котовской, беззлобно ругал нас:
- Ну на кой черт вы такие погреба порыли?.. Что в них слонов, что ли, засаливать?
Два дня мы осваивались, обживались на своих позициях, привыкали к обстановке.
Погода стояла чудесная, ночи бывали дивные. Нам, молодежи, такая привольная жизнь на свежем воздухе была по душе. Лунными светлыми ночами мы собирались у чьего-нибудь окопа и под аккомпанемент гармонии, на которой играл Алексей Марушкин, пели песни.
Было полное затишье. Белые не показывались. Мы бездельничали, много спали, балагурили, играли в чехарду, бились в карты.
В основном состав нашей роты был хороший - хлеборобы-казаки и иногородние: жестянщики, портные, сапожники. Все труженики, народ честный, степенный. Но в семье не без урода. Были среди нас и искатели приключений, хулиганы, насильники. Хоть и мало, но все-таки были. Они-то и марали нашу честь красных воинов. Они не брезговали заглянуть в сундук к казачке, утащить что-нибудь, могли залезть в погреб или кладовую, могли и надсмеяться над какой-нибудь девушкой или молодой женщиной.
В нашей роте было несколько таких дебоширов во главе с заводилами Буздалиным, Тарарухиным и Гробовым. Все они были молодые парни лет по восемнадцати.
Нередко, истомившись от безделья, эти отпетые головушки подбирали себе соответствующую компанию и отправлялись через реку на соседний хутор Черкасский в "разведку", как они утверждали.
Там они пропадали весь день. Возвращались с "разведки" они уже к вечеру, веселые, возбужденные, с ведрами, доверху наполненными свежими ароматными кусками сот, и мешками яблок.
Начинался пир. К моему удивлению, в нем принимали участие и некоторые из тех, кто неодобрительно относился к поведению Буздалина и его товарищей.
Командир роты пробовал увещевать мародеров. Но это ни к чему не приводило. И так пока все безнаказанно сходило им.
Однажды ранним утром со стороны станицы заухали пушки. Снаряды взрывались между нашими окопами.
Мы, как сурки, забились в свои ямы. Белогвардейцы обстреливали нас целый день. К вечеру канонада затихла. Большинство из нас были еще не обстреляны, а поэтому артиллерийская бомбардировка действовала угнетающе…
Вот с этого-то дня и началась беспокойная жизнь. Теперь почти ежедневно белые обстреливали из пушек наши окопы. На гребне окопалась белогвардейская пехота, поливавшая нас ружейным и пулеметным свинцовым дождем.
Наши пушки тоже обстреливали их.
* * *
Как-то командир роты послал нас, пятерых красноармейцев - меня, братьев Марушкиных и Андрея Земцова под начальством отделенного командира, нашего же хуторянина Павла Разливаева, в разведку на вторую половину хутора Бугровского, занятого белогвардейцами.
Нам было приказано выяснить, есть ли там еще белые или ушли. В последнее время они что-то не подавали никаких признаков жизни.
Разливаев участвовал в первой мировой войне. Был он маленького роста, довольно-таки тщедушного телосложения, но верткий и ловкий и производил впечатление отважного, решительного человека.
Поэтому в разведку мы с ним пошли охотно. Шли налегке. Кроме маленьких, точно игрушечных, японских карабинов да десятка по два патронов, в карманах у нас ничего не было.
Карабины наши были наготове, пальцы лежали на спусковых крючках. В любое мгновение мы могли открыть огонь.
Все шло благополучно. Продвигались мы вперед успешно. Белых, видимо, в хуторе не было.
В этот предвечерний час вся природа, казалось, истомленная знойным днем, застыла в задумчивом оцепенении, словно к чему-то прислушиваясь. Раздувшимся раскаленным шаром солнце медленно клонилось к закату. Белые, воздушные облака, подернутые розоватым перламутром, не спеша проплывали по ясному, голубому небу. Через провалы облаков косо спадали на землю светлые полосы нежарких солнечных лучей, зажигая багрянцем ярко сверкающие оконца казачьих куреней.
Но где же люди? Где хуторяне? Словно по хутору пробежал смерч и смыл с лица земли все живое…
Задачу свою мы выполнили, надо возвращаться в роту, чтобы доложить ротному командиру о результатах разведки. Вдруг позади нас, как гром, грохнул залп. Над головой взвыли пули.
Все попадали. Залегши за случайными укрытиями, какие только могли оказаться на улице, - камнями, бревнами и канавками, - мы энергично отстреливались от окружившего нас врага.
- Андрей, - тихо сказал Разливаев, - пробирайся вот в тот сад и обстреляй оттуда беляков, - указал он на каменную ограду в противоположной стороне от белых.
Земцов пополз. Мы дружным огнем прикрывали его отход. Устроившись за оградой, он стал оттуда обстреливать противника.
- Алексей-младший, - снова сказал Разливаев, - твоя очередь. Ползи к Земцову.
Потом к ним присоединился и Алексей-старший.
- Теперь давай ты, Сашка, - сказал мне Разливаев.
Я тоже стал пробираться между камнями к ограде. Вдруг слышу тихий стон Разливаева. Я оглянулся: Разливаев лежал, уткнувшись лицом в землю. Я подполз к нему. Он был недвижим. Может быть, он потерял сознание от ранения, а может быть, его убили.
- Александр, что с ним? - спросил Алексей-старший.
- А я не пойму, - ответил я.
- Тащи его сюда!
Хорошо сказать: тащи. Как потащишь под огнем огрузневшее тело Разливаева? Но думать некогда. Я взвалил обмякшее тело своего командира на спину и пополз. Ползти с таким грузом было трудно. А тут еще мешал карабин. Больно давила шею винтовка командира. Он крепко сжимал ее в руках и не выпускал.
Наконец, обливаясь потом, я все-таки подполз к ограде. Мгновение отдыхал, размышляя, что делать. Разливаев зашевелился на моей спине.
- Павел Романович, - вскричал я обрадованно, - жив?
Разливаев не ответил. Его подхватили братья Марушкины и понесли садами и огородами на ту половину хутора, которую занимала наша рота…
* * *
Как-то ночью мы получили приказ быть готовыми к походу. Мы скатали шинели - научили нас этому искусству старые солдаты, надели на спину "сидоры" - так прозвали солдаты вещевые мешки, прицепили к поясу котелки, лопаточки и другие необходимые солдатские принадлежности. Вылезли из окопов.
В полночь появилась смена. Это были красноармейцы 4-го Московского пролетарского полка, целиком составленного из рабочих-москвичей.
Ко мне подвели низенького молодого солдата, так же тяжело навьюченного шинелью, "сидором", лопаткой, котелком, как и я.
- Вот тут, Бармин, и устраивайся, - сказал ему командир и повел солдат дальше.
- Здравствуйте! - тихо поздоровался со мной москвич.
- Здравствуйте! - ответил я.
- Ну, как ваш окопчик-то, ничего? - спросил солдат. - Жить можно в нем?
- Я вот жил больше месяца, - сказал я. - Окоп хороший, крепкий, надежный.
- Ну, вот и хорошо. Сменяю вас… Пойдете отдыхать.
- Желаю вам успеха, - сказал я.
- Спасибо. Папиросочку не хотите московскую?
- Пожалуй, если можно. Только надо в окопе покурить. А то белые заметят, стрелять будут.
- Что же, давайте в окопе покурим, - согласился москвич.
Мы спрыгнули в яму, закурили, разговорились. Солдата звали Николаем Барминым. Был он рабочим из трамвайного депо.
- Александр, пошли! - позвал меня Алексей Марушкин.
Я попрощался с солдатом.
- Желаю хорошо отдохнуть, - напутствовал он меня. - Может, еще доведется где встретиться.
- Все возможно, - согласился я. - До свиданья.
На отдыхе
На отдых мы прибыли в большое и богатое село Кочерга, расположенное вблизи города Новохоперска.
Квартирьер поместил меня и Андрея Земцова на постой к крестьянину. Наш хозяин, бородатый крепыш лет пятидесяти, не особенно охотно нас принял.
- Ну что ж, ребята, проходите, - сказал он, кисло улыбаясь, - разоблачайтесь, умывайтесь…
- Как вас зовут, хозяин? - спросил его Андрей.
- Зовут меня не мудрено, - отозвался крестьянин. - Никита Спиридоныч.
- Ты, Спиридоныч, не серчай, - сказал ему Андрей. - Мы не виноваты, что нас поставили к тебе… Помехой тебе не будем.
- Ладно уж, - махнул рукой хозяин. - Куда ж денешься… Только вот девок моих не портьте.
- А у тебя и девки есть? - оживился Андрей.
- Ишь, черт какой, - ухмыльнулся Спиридоныч. - Сразу навострился. Гляди, друг, - погрозил он Андрею, - за девок, ежели чуть чего, шею намылю… Ты не гляди, что я мужик. Я ведь тоже солдат. Три года на фронте супротив германца был… Три раза ранен…
У хозяина нашего были две хорошенькие дочки, семнадцати и восемнадцати лет, веселые девушки Варя и Надя.
Я и Андрей сразу же с ними подружились. Спиридоныч первое время хмурился, глядя, как мы беседовали с его дочками, а потом, видя, что мы парни приличные, не хулиганы и вольностей себе не позволяем, успокоился.
Алексей Марушкин со своим братом жили рядом. Они часто приходили к нам с гармошкой. Мы пели, танцевали.
Иногда в нашем пении участвовал и сам хозяин с женой.
Как-то в один из тихих вечеров мы сидели вчетвером - я, Андрей Земцов и девушки-сестры - у ворот на лавочке. Закатное солнце, разбрасывая вокруг нас косые вялые лучи, уже не грело. Сумеречные синие тени выползали из-под прохладных углов и закоулков. Андрей балагурил, рассказывал нам разные смешные истории. Варя и Надя смеялись.
Широкая, прямая, как полет стрелы, улица села была заполнена народом. Среди наших красноармейцев белели платочки и кофточки девушек, молодых баб. Слышались веселые возгласы, смех, песни, взвизгивание гармошек.
- Есть у нас на хуторе одна такая семья, казак с казачкой, - рассказывал Андрей. - Люди уже пожилые… Сын их, Иван, служил на военной службе в полку. Однова прислал он родителям письмо, а прочесть-то-его в семье никто не может, потому как все неграмотные. "Нехай покель полежит за божничкой, - сказал старик. - Могет быть, зайдет какой грамотей, тогда и прочтет…" Случилось так, что через пару дней к ним зашел странник-монах, весь оборванный, грязный. А голосина у него, как у доброго жеребца. Ежели что скажет, так словно гром загремит. Хозяин обрадовался монаху. "Прочти, говорит, божий человек, что это сынок-то нам пишет…" Монах откашлялся да как заорет, словно в трубу загудел: "Дорогие батенька и маменька! Шлю вам низкий поклон". Поклоны посыпались всем: и братцам, и сестрицам, и сватам, и свахам… Под конец письма монах как рявкнет: "А еще прошу батеньку и мамунюшку прислать мне трояк на сапоги…" "Вишь ты, сукин сын, - говорит родитель. - Просит трояк, а сам так непочтительно разговаривает с родителями. Нет!.. Не пошлем ему мы трояк".
И не послал. Через месяц заходит к ним сухонькая, маленькая монашка. Голосок у нее нежный, тоненький. Покормили ее, напоили, а потом старик вспомнил о письме служивого. "Почитай-ка, родимая, еще разок что пишет сынок, а то уж забыл".
Монашка тоненьким голоском прочитала письмо, а под конец особенно нежно закончила: "А еще прошу батеньку и мамунюшку прислать мне трояк на сапоги". Старик, довольный, посмотрел на всех и сказал: "Ну, это другое дело. Помякшил, сукин сын, заговорил ласковым голосом, а то ж ведь орал, как кобель цепной… Давай, такое дело, старуха, пошлем ему пятерку…"
Мы дружно засмеялись.
…Однажды мы сидели на улице и пели песни. Мимо нас, пошатываясь, прошли пьяные Буздалин, Тарарухин, Гробов со своими собутыльниками. Они громко сквернословили, хохотали. Поравнявшись с нами, Тарарухин под смех товарищей сказал по нашему адресу скабрезность.
- Хулиганы! - бросил им вслед Андрей.
Тарарухин перекосился от ярости, обернулся к нам, показал кулак.
- Глядите, гады, а то я вам покажу хулиганов!
Мы промолчали.
Андрей стал было что-то рассказывать девушкам, но вдруг на улице, там, где только что показалась какая-то подвода, поднялся шум. К подводе со всех сторон подбежали красноармейцы, что-то крича и размахивал руками.
Андрей сорвался со скамейки и помчался к шумевшей толпе.
Скоро он вернулся взволнованный и возмущенный.
- А им, сволочам, все сходит, - выкрикнул он. - Я бы их всех пострелял.
- А в чем дело? - спросил я.
- Через этих хулиганов проклятых сейчас зря погиб невинный человек.