Нет-нет, отвечать за практическое использование своих лозунгов и призывов он не собирался! Пусть уж себе все эти социалисты, коммунисты, радикалы, евреи и прочие разбираются между собой сами.
Антисемитские лозунги Поля Ириба, а с ним и Шанель тоже повисли в воздухе, оказалось, что к самим евреям, как таковым, она ничего не имеет. Разве что к тем, кто обидел лично ее... Но таковых немало и среди французов тоже, не объявлять же войну собственным родственникам из Оверни, которые обрекли на сиротство в обазинском приюте.
А вот здесь Поль Ириб, видно, почувствовал нечто, чем мог зацепить Коко на веки вечные...
Сама Шанель сознавалась, что они любили друг друга страстно, ей это не нравилось, но поделать с собой ничего не могла. Но Коко сознавала и другое:
"Ириб любил меня, но за то, в чем не признавался ни себе, ни мне – он любил с тайной надеждой уничтожить меня. Он мечтал раздавить, унизить меня, он желал мне смерти. Он был бы на седьмом небе от счастья, если бы я целиком принадлежала ему, разорилась, превратилась в немощного паралитика в инвалидной коляске".
Представляете любовь, в которой главное желание – разрушить! Если она осознала все это еще тогда, то какой же властью обладал этот человек над душой Шанель, что Коко даже не сопротивлялась. Ириб подчинил в ней все, Коко отдала ему представительство в фирме, на которую рассчитывала в будущем – "Духи Шанель", по его воле осталась без квартиры и прислуги, хорошо, что не без виллы. Почти исчезли друзья, весь ритм жизни подчинен только одному – здоровью Ириба, потому что у него диабет, нужен распорядок и определенное питание.
Они спрятались от сошедшего с ума Парижа на ее вилле, но и там Ириб не давал покоя. Поль пытался вытащить из Коко все, что только можно, о ее прошлом. Зачем? Словно для того, чтобы держать на привязи даже память. Он заставлял рассказывать и рассказывать о тетушках, у которых она воспитывалась. Шанель позже утверждала, что они даже поехали в овернскую глушь, чтобы разыскать этот дом. И ведь она что-то ему показала, потому что поверила...
Зачем Ирибу было нужно это разрушение? Неужели не понимал, что, разрушив жизнь Шанель, сам останется ни с чем? Но Коко, сама того не сознавая, нечаянно подметила, что Поль просто оказался не испанцем и не баском, и не французом, а никому не нужным. Огромная энергия Ириба была никому не нужна и потому направлена на разрушение. Сначала нечто похожее на политическую борьбу, но, когда стало опасно, Ириб самоустранился и... принялся за ту, за счет которой давно жил...
Мэйбл повезло, она легко отделалась, оставшись с детьми, но без такого мужа. Шанель тоже повезло в известной степени.
Ириб сумел развестись с американской супругой и был готов жениться на француженке. Коко готова выйти за него замуж.
Но вмешалась судьба. В конце сентября 1935 года на теннисном корте виллы "Ла Пауза" Поль Ириб, не завершив партию, вдруг упал и больше не встал. Ириб умер, что называется, среди бела дня и вдруг. Шанель смотрела на него и не могла поверить своим глазам. Судьба снова забирала у нее того, кто мог стать мужем, кого она любила! В ту минуту было наплевать на его розыски тетушек, на его копание в ее душе. Поль Ириб умер – этого было достаточно, чтобы Шанель впала в ступор.
На помощь пришла Мися, на сей раз она вовсе не старалась, чтобы мучения подруги продлились как можно дольше, она действительно сочувствовала и поддерживала...
Шанель снова (в который уже раз!) оставалась одна. И в который раз ее спасла работа.
Тогда еще никто не знал, что все споры о том, что носить в следующем сезоне, ненадолго, что совсем скоро мысли займут другие темы, потому что до начала войны оставалось меньше трех лет.
Это были беспокойные годы забастовок, протестов, смены правительства... Вопросы империи моды, несмотря на ее нужность и множество рабочих мест, отошли на второй план. На первый вышла предстоящая война, а потом оккупация и ее последствия. Для Шанель тоже.
ГЛАМУРНАЯ ОККУПАЦИЯ
Париж всегда Париж
В 2008 году в Париже проходила выставка фотографий, сделанных Андре Зукка по заказу журнала "Signal" – "Парижане под оккупацией" ("Les Parisiens sous l’Occupation"). Снимки рассказывали о жизни Парижа в 1942-1944 годах.
Мэрия французской столицы запретила рекламу выставки, да и сама выставка состоялась всего раз и проходила недолго, хотя интерес вызвала огромный.
Можно по-разному относиться к этим фотографиям, все же журнал "Signal" контролировался оккупационными властями (такие журналы издавались во всех оккупированных странах на 30 языках), фотографии делались по заказу и заведомо должны были показать мирную жизнь Парижа. Действительно, на снимках довольные, даже нарядно одетые люди идут по своим делам, гуляют, покупают мелочь у уличных киоскеров, сидят в кафе, слушают музыку, везут на продажу мясные туши, выбирают на лотке овощи... Фотографии цветные, день выбран солнечный.
Монтаж? Едва ли, это явно не постановочные снимки. Людей не заставишь вот так заниматься делами или отдыхать, а мальчишек ревниво разглядывать катание приятеля на роликах, завистливо сравнивая его со своим собственным, слушать аккордеон, наблюдать за игрой взрослых в карты... Озабоченное лицо только у пожилой женщины с нашитой на черную одежду желтой звездой...
Просто Париж – это не Сталинград или Минск, где шли бои за каждый дом, не Ленинград или Роттердам, которые немцы норовили сровнять с землей многотонными бомбами, это не Москва или Лондон, где немало разрушений от налетов... В Париже была оккупация, но не было ВОЙНЫ, что очень и очень важно. Не будем обсуждать, правильно или нет поступили те, кто сдал Париж практически без боя, насколько успешно воевали там бойцы Сопротивления, но надо признать, что жизнь в городе во времена оккупации не остановилась, она лишь ненадолго притихла в самом начале.
Для парижан война началась 10 мая 1940 года, но она все равно шла где-то там далеко, на границе с Бельгией (хотя это не очень далеко). Уже 14 июня верховное командование вермахта опубликовало следующее коммюнике:
"После полного развала всего французского фронта между Ла-Маншем и линией Мажино у Монмеди французское командование отказалось от своего первоначального намерения защищать столицу Франции. В момент, когда сообщается это коммюнике, доблестные германские войска вступают в Париж".
Действительно, 14 июня в 5 часов 30 минут через ворота Виллет в город вошли части 18-й армии фон Кюхлера. Сопротивления они не встретили никакого. Одна группа была тут же отправлена к Эйфелевой башне, другая к Триумфальным воротам – водружать флаги со свастикой. В следующие дни поток регулярных германских частей вливался в Париж, часть из них оставалась, часть спешила дальше на юг.
Еще до полудня первый комендант "большого Парижа" генерал фон Штутниц обосновался в отеле "Крийон". Париж был оккупирован.
Жизнь в городе замерла совсем ненадолго. В своей книге о секретных операциях абвера руководитель парижской группы этой организации Оскар Райле (он был таковым всю оккупацию) вспоминал, что с первого же дня работали отели, вышколенный персонал которых, может, и ненавидел оккупантов, но никак этого не демонстрировал; в ресторанах имелась приличная еда и прекрасные вина, которые можно заказать по смешным ценам; большинство магазинов и кафе открылись заново и стали принимать в качестве оплаты рейхсмарки. Конечно, в утверждениях Райле немало натяжек вроде почти восторга парижан перед этими самыми рейхсмарками, но, в конце концов, он прав – Париж быстро стал жить вполне нормальной жизнью. Ненормальными были только черные свастики на красно-белых полотнищах, большое число военных на улицах и необходимость все согласовывать с комендатурой.
Райле рассказывает, что большинство государственных учреждений оказалось работниками не просто покинуто, а брошено на произвол судьбы, двери распахнуты настежь, горы документов оставлены без присмотра, а под Орлеаном вообще стоял целый железнодорожный состав, набитый секретными архивами французского министерства обороны! Немцы разбомбили мост через Луару, и французы не смогли переправить состав на другой берег, а сжечь почему-то не догадались. Такой подарок...
Конечно, в Париже была быстро налажена работа собственной полиции, но первое время она полностью подчинялась немцам, а те потребовали выдать досье на всех, кто подозревался в шпионаже в пользу Германии, а заодно и других стран... Надо ли говорить, что оказалось взято на учет немало агентов британской МИ-6. Райле пишет, что для разбора этих дел ему пришлось привлекать нескольких владеющих французским офицеров абвера.
Запомните этот факт, потому что одним из таких дел было толстенное досье на знакомую нам... Габриэль Шанель! Правда, не в одиночку, а в связке с супругами Верой и Альберто Ломбарди. Вера Ломбарди, или Вера Бейт (что познакомила Шанель с Вендором), как она звалась прежде, сыграла в жизни Коко немалую роль, ей будет посвящена отдельная глава, касающаяся именно работы на разведку. Пока просто запомните и этот факт: начиная с января 1929 года за Габриэль Шанель и четой Ломбарди французской полицией велась уже постоянная слежка, как за возможными агентами (только вот чьими – то ли МИ-6, то ли немцев?), их телефонные разговоры прослушивались, малейшие изменения записывались. Правда, делалось это временами столь небрежно, что остается только посмеяться. Например, наблюдать предписывалось за двумя семейными парами – супругами Ломбарди и мсье и мадам Шанель! И ведь наблюдали, одна недоработка – о мсье Шанеле ничего не записано...
Представьте, что досье было своевременно и с интересом изучено работниками абвера... Ломбарди уже давно жили в Риме, а "мадам" Шанель, которая вообще-то мадемуазель, очень кстати вернулась в Париж...
А где она была до сих пор?
Коко не стала дожидаться оккупации Парижа и поспешила на юг в Корбер, в дом, купленный племяннику Андре Палассу. Сам Андре ушел воевать сразу после объявления войны с Германией в 1939 году, находился где-то на линии Мажино и попал в плен, а затем в лагерь для интернированных или в концлагерь. Но его дочь Габриэль (любимая племянница Шанель) запомнила пребывание тети в Корбере, куда та приехала на машине вместе с еще несколькими женщинами.
Перед отъездом Шанель сделала несколько жестов отчаяния. Поскольку она давно закрыла свои ателье и текстильные фабрики и не знала, что ждет ее магазин и квартиру в Париже, Габриэль решила, что больше не может помогать братьям. В конце концов, она имела на это право, братья и так немало стоили ей. Альфонс и Люсьен получили от сестры письма с уведомлением, что отныне должны заботиться о себе сами.
Альфонс жил на сестринское содержание весьма неплохо, почему-то Шанель выделяла ему куда больше средств, чем брату, постоянно оплачивала его карточные долги, покупала машины взамен разбитых и помогала семье. Люсьену она тоже купила дом, вернее, выслала для этого деньги, их было достаточно, чтобы обзавестись настоящим поместьем, но разве мог молодой крестьянский парень позволить себе такую роскошь? Он построил скромное жилище, а остальное положил в кубышку.
И вот теперь сестра сообщила, что разорена. Реакция братьев была прямо противоположной. Люсьен написал, что готов предоставить в ее распоряжение остаток денежных средств. Брат был намерен высылать ей денежные переводы из тех сумм, что сумел скопить благодаря ее же помощи. Не пришлось, потому что в марте следующего года Люсьен умер.
Альфонс тоже ответил:
"Габи, вот и ты на мели. Это должно было случиться".
У него благодаря ее деньгам было кафе, был дом, и все это на свободном юге Франции, но брат не счел нужным предложить бежавшей из оккупированного Парижа сестре приют под своей крышей. Друзья познаются в беде, братья тоже. Шанель вычеркнула из жизни и Альфонса, и его семью. В пятидесятых годах уже после возвращения Мадемуазель в мир моды дочери Альфонса приезжали в Париж, даже приходили в салон Шанель, но тетя их не приняла. Шанель была дамой решительной – вычеркивать, так вычеркивать!
Итак, с братьями покончено! Но в Корбере, где жила семья Андре, неимоверно скучно, тем более пришло сообщение, что он сам попал в плен. Требовалось вернуться в Париж чего бы это ни стоило! Уезжая из "Ритца", она упаковала свои вещи в чемоданы и оплатила номер на пару месяцев вперед, а потому считала, что ей есть где жить. Если в Париже это вообще возможно.
Мадемуазель храбро отправилась обратно. Поток беженцев навстречу, забитые машинами и людьми дороги, отсутствие мест в гостиницах и обыкновенная нехватка еды... Никакие трудности пути не остановили Шанель, она добралась до Парижа и до Вандомской площади.
Отель "Ритц" оказался занят немцами, причем ее прежний люкс с видом на Вандомскую площадь теперь предназначался для самых высокопоставленных, например, одно время в нем жил маршал Геринг. Конечно, Шанель в номер не пустили, ее даже не впустили в сам отель – по обе стороны шлагбаума перед ним стояли рослые автоматчики, которым было совершенно наплевать на веяния мировой моды и даже на "Шанель № 5"!
И все же ей удалось переговорить с помощником администратора отеля. Выяснилось, что для чемоданов Мадемуазель немцы, выкидывая вещи уехавших постояльцев, сделали исключение, потому что на глаза интенданту попался фирменный знак Шанель – сцепленные между собой буквы С. Интендант вспомнил, что такой же знак на флаконе любимых духов его обожаемой супруги, и поинтересовался, какое отношение к вещам имеет вензель. Услышав имя Шанель, он приказал чемоданы просто унести в сторонку.
Показательно поведение Шанель в первые дни после возвращения. Конечно, можно сказать, что она просто не осознала всей сложности момента, но Серж Лифарь, ее горничная Жермен Доменже, ближайшая подруга Мизия Серт и многие другие утверждали, что Коко вела себя так, словно немцев не было вовсе! Она их старалась не замечать все время оккупации! Или ставить на место (они послушно становились).
Началось все именно с появления в отеле "Ритц". У Шанель была маленькая квартирка на рю Камбон над ателье, в конце концов, можно бы остановиться и там. Но взыграло ретивое: почему это она должна уезжать из любимого отеля?! Нет! Немцы, скорее всего, столь мелкого инцидента не заметили, а администратору пришлось постараться. Шанель нашли крошечный номер на самом верхнем этаже в крыле, выходящем на улицу Камбон. Но так даже удобнее, потому что престижный корпус с видом на Вандомскую площадь занят военными, которым запрещено появляться в боковом, а постояльцам из бокового крыла не рекомендовано мозолить глаза важным птицам из главного. Кесарю, как известно, кесарево...
Перепуганный натиском Мадемуазель помощник администратора напомнил, что она прежде обязана посетить комендатуру. Шанель возмутилась:
– Такая грязная?! Мне нужно вымыться и переодеться. Сами сходите в комендатуру и доложите, что приехала мадемуазель Шанель. Я схожу, когда приведу себя в порядок. Меня учили, что обращаться с просьбой к кому-либо следует в чистом виде.
Неизвестно, поспешил ли в комендатуру помощник администратора, но Шанель действительно отправилась мыться.
Новый Париж должен бы удивить Шанель. Пару месяцев назад она уезжала из города, который опустел еще осенью 1939 года. С улиц исчезли такси, прохожие, из садов и скверов нянечки, прогуливающиеся с детьми, казалось, исчезли сами парижане. Они появлялись, только когда требовалось спуститься в бомбоубежище в случае воздушной тревоги. Витрины большинства ресторанов, кафе, роскошных магазинов, окна кинотеатров, галерей... заколочены, телефоны отключены, фонари горели через один и гасли совсем в случае все той же тревоги. Город не жил, а существовал по военным законам.
Теперь все вернулось. Снова стало ярко, правда, всюду резали глаз черные свастики на красно-белом фоне. Свастика в Париже... ужас! А еще бесконечное количество людей в военной форме, причем не понимающих французского. Ежедневный марш немецких колонн по Елисейским Полям, немцы на Монмартре, на Эйфелевой башне, в Гранд-опера, в "Ритце"... Они щелкали затворами фотоаппаратов, норовя запечатлеть себя на фоне парижских достопримечательностей. Зато открылись рестораны, и, заплатив вступительный взнос, можно заказывать практически все, на что хватало денег. Снова зазвучал аккордеон, детей на улицах пока еще не было, но парижане уже стали выводить гулять своих обожаемых собак.
Скьяпарелли сбежала, а многие другие остались, работали Дома моделей – Баленсиага, Ланвен, Лелон, Пату... У Шанель продолжал работу только магазин на рю Камбон, где продавались духи и разная мелочь. Вход в магазин прекрасно виден из окна ее нового жилища, перед ним каждое утро выстраивалась очередь немецких солдат, желающих привезти или прислать домой подарок из Парижа, а что может быть лучше флакона самых знаменитых духов, купленных у самой Шанель?
Духов разрешили продавать только двадцать флаконов в день, очередь стояла задолго до открытия, и Мадемуазель не без ехидства мысленно обзывала оккупантов дураками:
– Все равно большинству не хватит!
Началась странная жизнь в совершенно неприемлемом для Шанель безделье. Немыслимо энергичная Мадемуазель вынуждена проводить день за днем в праздности. Она явно поспешила с закрытием своих ателье в самом начале войны. Остальные работали, а она бездельничала. От тоски Шанель принялась даже заново учиться пению. Любимая подруга-змея Мизия Серт ехидно заметила, мол, Коко решила, что у нее в таком возрасте может прорезаться голос!
В своей книге "В постели с врагом..." Хэл Воган приводит страничку учета постояльцев "Ритца", где значится, что комнаты 227 и 228 заняты мадемуазель Шанель. Из текста видно, что ее соседями по гражданскому крылу отеля "Ритц" были тринадцать французов, включая супругу управляющего отеля, трое американцев, двое англичан, четверо бельгийцев, один итальянец и один египтянин... Это те, кто поместился на данной странице учета. Неужели столь разномастная компания сотрудничала с немцами? Скорее, действительно, менее удобное крыло было отдано гражданским, ведь немцы пока еще старательно делали вид, что не мешают жить парижанам. Более фешенебельное, выходящее на Вандомскую площадь крыло, заняли сами немецкие офицеры высшего ранга.
В своих воспоминаниях Мизия Серт категорически пропустила военные годы, всего пара страниц, посвященных тому, что у нее испортилось зрение, а Серт переживал из-за смерти Руси. Одна ли Мизия так? Отнюдь, полагаю, во Франции нашлось немало тех, кто предпочел бы не вспоминать эти годы и вовсе не из-за ужасов концлагерей или оккупации, а... совсем наоборот. У всех биографов Шанель с осени 1940 года по осень 1943-го тоже практически пропуск, за исключением упоминания уроков пения, сотрудничества с Кокто в качестве художника по костюмам для одного спектакля и заботы о больной Мисе. И, конечно, любовной связи с Динклаге, якобы приведшей ее в лоно абвера.
И все? За три года практически никаких событий? И это у беспокойной Шанель? Что-то тут не так...
А как вообще жили в Париже и во Франции во время оккупации и режима Виши?
Прежде чем читать следующие страницы, отключите, пожалуйста, критическое мышление. Просто перестаньте воспринимать написанное, как повод для праведного гнева, каким бы справедливым он ни был. Особенно призываю всех, воспитанных на светлой памяти "Нормандии-Неман".
Если не можете, лучше пропустите пару страниц, иначе получите заряд негатива по отношению ко многим уважаемым личностям и испортите себе настроение.