Вступление к русскому изданию открывается несколькими цитатами из Библии, которых нет в оригинале. Таким образом, читателю незаметно и мягко вселяют веру в то, что "таинство достойно удивления". А именно: наш мир не является центром Вселенной - "как кажется нам живущим на этой земле". В действительности наша Земля такая же, как и другие планеты, и вращается вокруг Солнца. Русский перевод начинается благословением, а заканчивается выражением "Соли Део Глория". Должно быть, так Брюс пытался придать этому смелому открытию ауру духовного одобрения.
Действительно, основной целью предисловия было сгладить для маловерных читателей устрашающую прямоту текста книги. Староверы буквально набросились на этот труд, а несчастный издатель говорил об этой книге как о промысле дьявола.
Причина этого страха совершенно ясна, так как революционная идея всей книги высказывается на самой первой странице: "Любой человек, который разделяет мнение Коперника о том, что наша Земля является Планетой и, как другие Планеты, вращается вокруг Солнца и освещается им, не может, хоть иногда, не предположить, что другие планеты имеют свою одежду и мебель и своих жителей так же, как и эта наша Земля, особенно если он (человек) принимает во внимание последнее, сделанное после Коперника, открытие спутников Юпитера и Сатурна, а также обнаружение равнин и возвышенностей на Луне, что явилось доказательством родственной связи между ними и нашей Землей, а также доказательством этой системы…"
Ранние писатели, такие как Николай Кузанский, Кеплер, Джордано Бруно, "и, если можно верить, то и Тихо Браге были того же мнения", они также "населяли" планеты жителями, но их ошибка состояла в том, что они сочиняли сказки о людях на Луне. Гюйгенс, с другой стороны, "придавал этому вопросу серьезное значение" и пришел к выводу, что "исследование этой проблемы имеет практическое значение и нельзя останавливаться перед трудностями, а также имеется огромное поле для предположений…".
От некоторых, "чье невежество или рвение не знало границ", можно было ожидать "ужасного приговора":
"Люди, не имевшие представления о геометрии или математике, будут смеяться и сочтут это чудачеством и смехотворным предприятием. Для них разговор об измерении расстояния до звезд, а также разговор об измерении размера звезд - является самым настоящим колдовством: а что касается движения Земли, сделали замеры, точно ли, по крайней мере случайное мнение; и не удивительно поэтому если они примут то, что основано на такой шаткой почве для мечты фантастической головы и для расстроенного сознания".
Все это касается любителей, дилетантов и невоспитанной публики. Вторая группа, которую он имеет в виду, - духовенство. Против них, впрочем, как и в других подобных случаях, он прибегает к тем же самым аргументам, что и Галилей. Гюйгенс здесь более искренен и стремится к "ясности выражений", т. е. к тому стилю, который так высоко ценил Ньютон.
Когда они слышат, что мы говорим о Новых Землях и Животных, наделенных таким же разумом, как и они, эти люди немедленно проявляют готовность к религиозным восклицаниям, что мы выдвигаем свои гипотезы против мира Бога и что наше сверлящее мнение прямо противоположно Священному Писанию…
Но что касается миров на Небе, "они хранят полное молчание. Либо эти люди приняли решение их не понимать или они абсолютно невежественны. Так им так часто отвечали, что мне даже стыдно повторять это. Совершенно очевидно, что Бог не имел намерения делать такого подробного Перечисления в Священном Писании, всех деяний его Мироздания".
"Но, может быть, - иронически замечает Гюйгенс, - они скажут, что нам не пристало быть настолько пытливыми и так назойливо любопытными в этих вещах, которые Всевышний Создатель кажется сохранил в тайне…" И он отвечает им более резкими словами.
Далее Гюйгенс пишет, что, если бы человек прекратил научные исследования, то так бы ничего и не узнали о размерах и форме Земли, не ведали бы, что такое Америка и где она есть. Все люди считали бы, что Луна светит своим светом и, может быть, все мы стояли по уши в воде при каждом затмении, как до сих пор это делают индейцы. Не стали бы известны нам и многие другие открытия в астрономии.
Затем следует интересная защита права натурального философа "вести исследование в природе вещей". Предположение - это перевод латинского слова "гипотеза" - оно не бесспорно, так как еще не доказано. Если же предположение доказано наблюдениями, оно становится "значительной помощью прогрессу, разуму и морали".
Один из биографов Ньютона, Л. Т. Мор, считает, что такие люди, как Роберт Гук и Гюйгенс, полагались на внутреннее чувство и, возражая Ньютону, "просто противопоставляли теорию гипотезе". Вне зависимости от значения этого определения. По "Космотеоросу" становилось ясно, что Гюйгенс все еще колебался между картезианством, по которому объекты научного исследования являются продуктом мысли, и феноменолизмом Ньютона, который рассматривал их как внешние реалии. Таким образом, если русский читатель впервые знакомился с современным научным методом по книге Гюйгенса, то ему становилось очевидным, что для доказательства любого утверждения следует шире практиковать "наблюдения".
Несмотря на такую явную демонстрацию своей беспристрастности, справедливость Гюйгенса определяется характером "предположения", которое он пытался доказать. Христианство базируется уже много веков на предположении, что человек является вершиной творения Бога. Если расширяющаяся Вселенная и возможность существования разумных существ в других мирах не разрушают уникальность, единственность Христа, то это, безусловно, подвергает огромной опасности христианскую теологию. Гюйгенс предпринимает попытки устранить возможность такого опасного вывода, обходя стороной религиозные выводы. Он оперирует в основном такими светскими концепциями, "идеями", как смысл, справедливость, мораль и т. д. Парадоксальность его положения заключается в том, что для доказательства абсурдности чего-либо по первому впечатлению он должен подчеркивать абсолютную разумность нашей собственной Солнечной системы.
Система Коперника, эллиптический курс, открытый Кеплером, а также и гравитация, "которую И. Ньютон объяснил так подробно, с необыкновенной простотой", и послужили неопровержимым доказательством того, что природа имеет понятную структуру. Из этого можно сделать логический вывод, что по картезианской теории природа является шифром или тайнописью, зафиксированной и решенной. По крайней мере, в общих чертах в математике, в этом памятнике человеческому разуму, ключом от которого мы владеем.
Это является основной темой всей работы Гюйгенса, что же касается его категоричных выводов, то они ясно выражены в его нападках на А. Кирхнера. Иезуит, автор книги "Итер Экстатикус", Кирхнер, как и Гюйгенс, верил во множественность миров. Эта вера являлась основной нитью его книги, в которой он посещает различные планеты в своих сновидениях. Однако вместо того, чтобы найти в нем ценного союзника, Гюйгенс отрицает эту книгу за ее легковесностьи ненаучность. Выводы Кирхнера могли бы быть идентичными, если бы он не совершил грубую и непростительную ошибку своей привязанностью к взглядам Тихо Браге, Аристотеля и других докторов в то время, когда было совершенно ясно, что "Коперник их всех освободил… тем, что доказал движение Земли".
Из этого следует, что книга Кирхнера является "пустой и бессмысленной чепухой" - не потому, что выводы неправильны, а потому, что они основаны на ложных логических предпосылках. Главной целью Гюйгенса было не столько доказать состоятельность теории Коперника, сколько показать в "Космотеоросе", что та же неотъемлемая логика, с помощью которой была определена роль природы по отношению к Земле, может быть в равной степени применима и к другим планетам. Действительная красота системы Коперника состояла в математических выкладках и в эстетическом совершенстве. Вот почему главным аргументом для доказательства множественности миров "следует и взять и считать расположение планет". С этой точки зрения, Земля становится, по словам Гюйгенса, всего лишь "маленьким комочком пыли".
Другие планеты должны быть такими же, как Земля, так как они также получают свет от Солнца, также вращаются вокруг своих осей, что было доказано открытием спутников Сатурна, которое сделал Гюйгенс.
На основе других подобных "аргументов сходства", как он их называет, он считает само собой разумеющимся фактом, что другие планеты должны быть твердыми, как Земля, и во всех отношениях должны подчиняться закону гравитации Ньютона: "Сила, которая подобно природному магниту, притягивает, так как к центру все, что находится рядом с ним".
Интересно здесь то, что Гюйгенс безоговорочно принимает гравитацию Ньютона, которую он раньше отвергал. Хотя он считал, что гравитация приемлема только по отношению к небесным телам и не приемлема для индивидуальных частиц материи.
Коль скоро планеты подчиняются одним и тем же законам, нет причины считать, что они не должны содержать другие живые существа: "Никто не сомневается, что Бог по своему желанию сотворил животных в Америке и в других отдаленных странах. И они такие же, как наши (а природа, вы знаете, стремится к многообразию), однако мы знаем, что он не сделал так". Из этого следует, что планеты должны иметь животных, похожих на наших. А также там имеются вода и растения. Это дает повод для интересной атаки на картезианцев, которые все выводы делали из "атомов и движений". А когда дело доходит до объяснения происхождения растений и животных, "они попадают в затруднительное положение и не дают убедительного объяснения их происхождения".
Все это было лишь прологом к самому потрясающему заявлению Гюйгенса: на планетах живут "планетяне, имеющие некоторый разум". Может быть, такой же, как у нас? И отвечает утвердительно, так как он должен быть таким, если "мы будем рассматривать его в применении к справедливости и морали или в применении к принципу и основам науки… По той причине, что цель и назначение создателя заключались в сохранении и обеспечении безопасности его тварей". Далее автор в своей книге приходит к еще более ошеломляющим выводам при помощи "аргументов сходства". Если страх перед затмениями заставил человечество изучать астрономию, то астрономия должна быть еще более развитой на Юпитере и на Сатурне, так как там затмения их лун происходят значительно чаще. Если у них есть астрономия, то они знакомы с геометрией, арифметикой и оптикой "по той причине, что изучение искусства и науки не может развиваться не по законам природы". По той же причине планетяне должны быть знакомы и с искусством письма и живописи… Они также знают музыку. Это предположение основано на самом необычном аргументе, который показывает, насколько сам Гюйгенс и его современники были подвержены абстрактному представлению о природе.
Гюйгенс сообщает о том, что в Америке есть такая птица, которая может по порядку спеть шесть музыкальных нот. Из этого следует вывод о том, что законы музыки установлены природой и они неизменны.
С необыкновенной откровенностью Гюйгенс говорил о том, что некоторые могут заявлять, будто планетяне "лишены изысканных знаний и так же, как американцы, были лишены их до начала торговли с европейцами". Однако он считает, что это невозможно. Кажется вполне правдоподобным, что они похожи на нас, землян, что они также живут в домах, у них есть корабли и, повторяет он еще раз, у них есть геометрия, а также "наше изобретение - таблицы синусов, логарифмов и алгебра" (это изобретение было введено в России только во времена царствования Петра Великого). Он даже предполагает, что там может быть такое "изобилие и богатство" на планетах, что у них не может быть ни необходимости, ни желания воровать друг у друга; не исключена возможность, что они настолько честны и добры, что живут в вечном мире и никогда не покушаются на жизнь своего соседа.
Гюйгенс с гордостью перечисляет все последние достижения науки, которые планетяне вполне могли превзойти. Этот список достижений включает и его собственные открытия (маятниковые часы, "громогласная" труба, кровообращение и пр.).
Среди других открытий Гюйгенс выше всего ставил предположение Борелли о законах гравитации, которые подтвердил Исаак Ньютон.
Через пять лет после выхода в свет "Начал…" Гюйгенс писал Ньютону, что, по его мнению, идея всемирной гравитации "абсурдна". Однако уже в "Космотеоросе" он излагает свой окончательный вывод: он вынужден признать, что объяснение комет, сделанное Ньютоном, значительно лучше, чем что-либо предполагаемое Декартом. Трудно было понять, как могли кометы проходить сквозь вихри, требуемые Декартом. Также трудно объяснить эксцентричность планетарных орбит, реальное ускорение и задержку планет на их орбитах, кроме как на линиях, начертанных Ньютоном. Он также соглашался с Ньютоном по поводу формы Земли и с его идеей мироздания.
Гюйгенс заканчивает свою книгу печальным репримандом своего учителя. Гюйгенс писал: "Я удивляюсь, как это Декарт, человек, который первым начал разумно говорить о причинах гравитации, никогда не вмешался в это дело и не пролил свет на проблему".
Он считал, что у Декарта не было даже представления об огромных размерах звездной системы, а также о расстояниях между звездами, что подтверждается тем фактом, что "он считал, что как только какая-нибудь комета появлялась в нашем вихре, она становилась видимой нами. Это, конечно, абсурд. Как может звезда, которая дает нам такой огромный свет только как отражение луча Солнца… как можно это так ясно видеть на расстоянии в десять тысяч раз больше, чем диаметр орбиты Земли?".
Гюйгенс не мог поступить так, как через тридцать лет поступил Вольтер, т. е. выбросить всю теорию картезианства и говорить о "философских принципах Декарта". Но разве сам Декарт не понимал, что вокруг Солнца существует "экстенсум" такой огромный, что "по системе Коперника магнус Орбис всего лишь фасад по сравнению с ним". Но действительно, продолжает он, "вся эта история с кометами и планетами, а также сотворение мира зиждятся на такой шаткой основе, что я часто удивлялся, как такой честный человек, мог заниматься такой ерундой". Далее Гюйгенс заключает, что он, со своей стороны, был бы вполне удовлетворен, если бы ему удалось "разгадать природу вещей, какими они являются сейчас, не утруждая особенно себя проблемами их возникновения (какими они были раньше), или как они были сделаны, зная, что это вне поля человеческого познания и даже предположения".
О глубине потрясения, которое вызвала книга Гюйгенса, можно судить по жалобам ее издателя Михаила Петровича Аврамова, называвшего эту книгу сатанинской. По мнению издателя, "атеистические и богохульные" книги таких авторов, как Фонтенель и Гюйгенс, приводят к разложению общества. Однако Аврамов не делает никаких теоретических выводов, не сообщает критических замечаний по поводу идей книги, вызвавших его возражения. Он просто неоднократно повторяет обвинение "атеисты", считая, что этого вполне достаточно, чтобы осудить их. Аврамов предлагает таким авторам "запечатать рот".
Гравитация Ньютона, а также физические аспекты картезианской космологии, как они были описаны Гюйгенсом, выглядели для Аврамова бессмысленными и незначительными наряду с транспланетарной жизнью.
Аврамов был старовер, хотя вначале он приветствовал светские нововведения Петра. Затем он изменил свое отношение, углубился в религию еще больше и направил свою энергию на различные законодательные проекты по восстановлению патриархата и ослабевающей власти духовенства. Он заводил интриги против Феофана Прокоповича, которого считал виновником того, что Петр начал секуляризацию. Аврамова неоднократно арестовывали и сажали в тюрьму. С невероятным упрямством он использовал любую возможность, чтобы поддержать противодействие духовенства. При Петре II, при Анне и Бироне его преследовали и отвергали. Когда пришла к власти набожная Елизавета и влияние духовенства опять усилилось, его голос, наконец, услышали, и Аврамов направил императрице петицию, в которой сообщал, что еретические идеи "Космотеороса" были частью той зловещей иностранной программы, предназначенной для разложения его сограждан.
И хотя петиция Аврамова была написана через двадцать лет после публикации "Космотеороса" в России, все же это письменное свидетельство представляет исключительную ценность, так как проливает свет на авторство перевода книги. Работа Гюйгенса была известна ученым, а оба издания перевода этой книги являются редкостью и еще недостаточно изучены. Все же одни ученые приписывают этот перевод барону Гюйссену, а в библиографии Сопикова его относят к Джону Вернеру Паусу. Однако ни Паус, ни Гюйссен не были переводчиками "Космотеороса"; этот перевод принадлежит перу Якова Вилимовича Брюса. Что и доказывает петиция Аврамова.
"В 1716 году, - писал Аврамов, - генерал Яков Брюс подарил его величеству императору… только что переведенную книгу. Воздействуя на царя, как обычно, своими скрытыми и хитрыми похвалами, скрывая таким образом безбожные и вероломные намерения, Брюс расхваливал книгу этого безумного автора Кристофора Гюйгенса, утверждая, что она очень умная и полезная для образования нашего народа, а особенно она необходима для навигации. Вот такой обычной и безбожной лестью обманул его величество".
По Аврамову, царь принял перевод Брюса, даже не прочитав его. Обращаясь к Аврамову, царь Петр строго приказал ему напечатать максимальное количество экземпляров - 1200 штук. Но, как выяснилось впоследствии, в судьбе "Космотеороса" отрицательное мнение Аврамова оказалось более важным, чем мнение самого Петра Великого. Хотя Аврамов не имел влияния при дворе, но от него многое зависело, так как он был директором Санкт-Петербургской типографии, которой было поручено печатание этой книги. Царь в это время был в Европе: вначале в Голландии, а затем во Франции, где из рук Фонтенеля получил награду Парижской академии за заслуги в развитии науки. Аврамов считал, что нельзя упустить такую благоприятную возможность - отсутствие Петра. "Царь в отъезде. Я еще раз прочел эту книгу и убедился, что она во всех отношениях противна Богу. Я пал на колени перед Богоматерью со слезами на глазах (с трепещущим сердцем и благоговейной душой) и молился, не зная, что делать, - боялся печатать и боялся не печатать". Эта нерешительность вскоре была преодолена с "помощью Иисуса Христа". Его посетила мысль "просветить этих сумасбродных безбожников, этих безбородых богоборцев", сократив тираж. Он напечатал всего лишь тридцать экземпляров. И даже эти тридцать он надежно спрятал.
Брюс не знал об этой нечестной игре Аврамова и писал Петру, который находился все еще во Франции, жалуясь на непонятную задержку в печатании. Кроме того, летом 1717 года Брюс был занят переводом не только "Космотеороса". Одновременно по заказу царя он переводит "Голландскую грамматику" и Азбуку для детей.
Аврамов рассказывал, как по приезде царя из Европы он "взял эту сумасбродную книгу и дрожащими руками положил ее перед его высочеством и рассказал ему, что книжища эта самая противная Богу, самая отвратительная. Она заслуживает только одного - быть сожженной вместе с ее взбешенным, лживым переводчиком Брюсом".