Петрович оказался человеком, на мой взгляд, мудрым и немногословным. Расстояние, которое в мирное время заняло бы не более пяти часов, мы от макеевской станции Унион до станции Дебальцево преодолевали больше недели. Было много неожиданных остановок, мы пропускали военные составы, которые шли на запад, к фронту, и составы с эвакуированными людьми, ехавшими на восток. Мы видели, как те составы не раз бомбили немецкие пикирующие бомбардировщики и обстреливали "Мессершмитты" на бреющем полете.
По дороге пришлось голодать, ибо на станциях ничего съестного нельзя было купить ни за какие деньги.
Однажды ночью, остановившись у закрытого для нашего состава семафора перед станцией Дебальцево, мы увидели зарево пожара. Петрович, знавший эту дорогу как свои пять пальцев, сказал:
- Должно быть, немец разбомбил здешнюю тюрьму. Она от железной дороги в двух или трех километрах.
- А что с заключенными, дядя Петрович? - спросил я.
- Одни, наверное, погибли, другие - те, что уцелели, дали деру, кто на восток, а кто и на запад, к немцам.
Мы стояли в ожидании сигнала семафора около двух часов. За это время к нам "пожаловал" новый пассажир. Он, словно призрак, явился вроде бы из ниоткуда: мы обнаружили его сидящим на куче угля в тендере. На вид ему было лет около сорока. Судя по его внешности: борода, стрижка, татуировки на обеих руках, я сразу почему-то подумал, что он один из тех заключенных, которые, как сказал Петрович, дали деру на восток. На вопрос, откуда он, пришелец ответил:
- Чернорабочий с завода. Завод частично эвакуировали в сторону Сталинграда, а частично разбомбили. Разбомбили и общежитие вместе со всеми шмотками и документами. Я с трудом успел выскочить в чем был. Доберусь до Сталинграда, зарегистрируюсь в ихнем военкомате…
Услышав, что Петрович обращается ко мне, называя меня Никласом, пришелец удивился и спросил:
- Откуда такое имя?
- Так записано в моем свидетельстве о рождении, - ответил я.
- А меня зовут… Юлий Цезарь, - неожиданно заявил нам, криво усмехнувшись, пришелец.
- Как римского императора? - с усмешкой спросил Петрович.
- Век свободы не видать - правда! - ответил Юлий Цезарь.
- А отчество?
- Отчество? Отчество мое… Клеопатрович!
- Странно! - заметил я. - Цезарь - имя римское, а Клеопатра - египетское.
Заметив неладное, Цезарь быстро нашелся:
- Я тут ни при чем, век свободы не видать! Мать родная рассказала мне, что наш батюшка был в стельку пьян и держал в руках не именослов славянский, а какую-то старую книжицу.
Мы с Петровичем переглянулись, поняв, что вешает нам лапшу на уши.
- Но ведь царица Египта была женщиной, - сказал я.
- А это никем не доказано, - возразил странный пришелец. - Ну бывают же Валентин и Валентина, Валерий и Валерия, Петр и Петра. Так и в Египте - Клеопатр и Клеопатра…
- Ладно, - сказал Петрович, - будем тебя звать "Клеопатрыч".
- Годится! - обрадовался Юлий Цезарь. - А шамовки какой у вас не найдется?
- Сами уж какой день голодные, - ответил Петрович. - Хочешь ехать с нами, Клеопатрыч, - давай Никласу помогай кочегарить.
- Годится, - снова сказал Клеопатрыч.
Невдалеке от одной из наших частых остановок под вечер мы увидели много пчелиных ульев. Петрович посмотрел на них, вздохнул и произнес:
- Был бы поблизости пасечник, могли бы купить у него сот.
Клеопатрыч вдруг сказал, поспешно спускаясь вниз:
- Мне похезать надо!
Прошло еще минут двадцать, семафор для нас открылся. Я посмотрел вниз: нет Клеопатрыча. Сказал об этом Петровичу. Он дал несколько гудков. Никто не отозвался.
- Дал, видно, деру наш Юлий Цезарь, - произнес Петрович.
И мы двинулись вперед. Следующий семафор встретился нам минут через двадцать, и Клеопатрыч вдруг появился. В руках он держал свою майку, чем-то наполненную.
- Живем! - воскликнул он, широко улыбаясь. - До самого Сталинграда теперь с голодухи копыта не откинем!
- Где был? Чего принес? - строго спросил Петрович.
- Доставал рамы с сотами и еле-еле успел запрыгнуть на ходу на последнюю платформу, - ответил Клеопатрыч, раскладывая пчелиные соты на три равные кучки, грамм по пятьсот каждая.
- Украл небось! - сердито произнес Петрович.
- Не-не! Ульи абсолютно безхозные. Немцу достанутся. А Сталин 3 июля говорил: ничего фашистам не оставлять!
Я подумал в тот момент: если он сидел в тюрьме, неужели заключенные слушали речь Сталина?
- Прошу, граждане-господа, угощайтесь! - продолжал тем временем Клеопатрыч. - Наша врачиха в… э-э… наша врачиха на заводе говорила нам, что жевать пчелиные соты очень полезно. Лечат любые желудочные и кишечные болезни.
- Да, верно, соты лечат, - подтвердил Петрович.
И мы с голодухи набросились на соты.
А часа через полтора мы с Петровичем испугались: неужели отравились? У нас на животах выступили крупные капли чего-то липкого.
Клеопатрыч увидел наши испуганные лица и рассмеялся: он задрал свою рубаху до самой шеи и шутливо скомандовал:
- Делай как я! - В руке у него откуда-то взялась заточка. Он ею соскреб со своего живота крупные капли и слизнул их, соскреб еще и снова слизнул. - Чистый, стерильный мед! Не бойтесь! Врачиха говорила: так бывает, ежели на голодный желудок съешь много сот. Их надо жевать долго, сказала она нам. Теперь до самого Сталинграда будем жевать и слизывать, жевать и слизывать.
Странным и смешным человеком оказался этот Клеопатрыч. На одной остановке мы с ним вышли полежать на траве под лучами садившегося октябрьского солнца. И вышел у нас с ним примечательный разговор по душам.
- Вы в Сталинградском военкомате назовете себя тоже Юлием Клеопатровичем Цезарем? - спросил я его.
- Да ты что! - изумился он. - Да меня они там сразу за иностранного шпиона примут и посадят, как посадили в 37-м генерала Рокоссовского. Тот вроде бы шпионил сразу для японских и польских секретных служб. А почему? Лишь потому, что он родился в Варшаве и переписывался с сестрой, оставшейся там.
- Откуда у вас такие сведения о генерале Рокоссовском? - поинтересовался я.
- А мы… на нашем заводе… по беспроволочному телефону узнавали о всех посадках раньше всех, кто был на воле.
- А ваш сгоревший завод был зоной, не так ли? - спросил я, глядя ему прямо в глаза.
- Тюряга! - сказал он, тяжело вздохнув.
- За что вас посадили?
- Вы про голод по всей Украине слыхали? - вопросом на вопрос ответил Клеопатрыч.
- Слыхал и сам кое-что видел и испытал - по дороге на Донбасс и в самой Макеевке.
- Ну вот. А посадили меня с моим подельником за мешок черного хлеба и немного денег. Мы взяли магазин и удрали потом в Красный Сулин. Думали - там народу много, затеряемся. Но нас там накрыли и дали десятку на двоих. Непонятно? По пятерке на брата.
- А зачем вам понадобилось вешать нам с Петровичем лапшу на уши с Юлием Цезарем, да еще с Клеопатрычем?
- Ты сказал, что тебя зовут Никл асом. А я подумал: туфта! И решил тебя переплюнуть.
- И с пьяным батюшкой тоже?
- Про Юлия Цезаря и про царицу Клеопатру я прочел в сильно зачитанной книжонке Шекспира. Но наш сильно умный пахан сказал, что это все туфта, что сам Юлий Цезарь был пидором, а царь Египта - на самом деле Клеопатр и что Цезарь назвал царя Клеопатрой, чтоб в Риме у них не догадались. Сколько за это давали в Риме, наш ученый пахан нам не сказал, но, если бы их по этому делу поймали в СССР, они бы оба по закону, который подписал всесоюзный староста Калинин, схлопотали по десятке строгого.
- Интересный был у вас пахан, - сказал я.
Петрович дал два гудка. Семафор для нас открылся.
Мы двинулись дальше на восток.
В Сталинград на станцию Сортировочная прибыли утром. Душевно распрощались с Петровичем. Нашли какую-то районную баньку. Попарились, обмылись, Клеопатрыч сбрил черную "дикую" бороду. На трамвае поехали в центр Сталинграда.
Город раскинулся вдоль западного берега Волги-матушки километров на пятьдесят. Приехали мы с Клеопатрычем в центр к военкомату около полудня. Я тут же купил в киоске все московские газеты, чтобы узнать последние новости с фронтов. А Клеопатрыч направился, я бы сказал, довольно смело, прямиком в военкомат, попросив меня дождаться его на скамье в скверике. Он пообещал мне помочь в речпорту устроиться на пароход, идущий вверх по Волге до Куйбышева. Оттуда, я был уверен, сяду на поезд Москва - Алма-Ата и через сутки или двое буду в Актюбинске.
За чтением газет два часа промчались незаметно. Время от времени я посматривал на военкомат. В него входили и выходили люди, главным образом военные. Один из них вдруг направился прямо ко мне. Он был рядовым в новой форме и армейских ботинках с обмотками. Подошел ко мне, встал по стойке "смирно" и доложил:
- Рядовой маршевой роты Иван Иванович Иванов с увольнительной до 17.00!
Я оторопело смотрел на него и лишь через пару минут узнал. Вскочив со скамейки, обрадованно воскликнул:
- Клеопатрыч?
- Был да сплыл Клеопатрыч! Идем в речпорт. По пути расскажу тебе кое-что.
Мы пошли, и он рассказал:
- Во всех военкоматах сейчас большой недобор. И каждый военком из кожи вон лезет, чтобы хотя бы приблизительно выполнить спущенную ему цифру… Сказал, что я с завода, который немец разбомбил, поверили. Сказал, что документы сгорели, тоже поверили. Сказал, что зовут Иваном Ивановичем Ивановым, - выдали красноармейскую книжку с круглой гербовой печатью. Смотри! - Он показал мне свою новенькую книжку и воскликнул: - Закон!
В речпорту меня ждала неприятная неожиданность: пассажирский пароход на Куйбышев ушел вверх по Волге час тому назад. А следующий будет или не будет через день. Но шустрый Клеопатрыч, или, вернее, теперь уже И. И. Иванов, сказал мне:
- Стой здесь, возле кассы, и никуда не отходи.
Он направился на пристань, где стояло несколько барж со скотом в ожидании буксира. Вскоре вернулся с каким-то типом сомнительной внешности, тоже с татуировками на пальцах.
- Я дал ему на бутылку водяры, и он тебя пристроит на одну из тех барж, что сегодня уходят на Куйбышев. Годится, Никлас?
Я подумал несколько секунд - минуту и ответил:
- Годится!
Я тепло попрощался с экс-Клеопатрычем и через пару дней, медленно двигаясь вверх по Волге на барже, отметил мысленно свой семнадцатый день рождения в обществе коров, коз, баранов и свиней.
В Куйбышеве без проблем купил билет в общий вагон на поезд Москва - Алма-Ата и, лежа на третьей полке, размышлял над своей судьбой, устраивающей со мной всякие злые и невероятно смешные штучки. В поезде у меня было время тщательно продумать мои действия в Актюбинске. Попрошу-ка я дядю Родиона устроить меня не в училище, а на краткосрочные курсы пулеметчиков-мотоциклистов, так чтобы через месяц-другой оказаться на передовой. Мне сказали, что такие курсы сейчас существуют во многих тыловых городах. Скажу дяде Родиону, чтобы он никому о моем американском прошлом не говорил и что свой паспорт я потерял во время бомбежки. Решено!
Ретроспекция-2
Знакомство с Алексеем Толстым
На станции Актюбинск (по моей телеграмме из Куйбышева) встретил меня мой родной дядюшка Родион. И - огорошил меня новым выкрутасом, предложенным мне судьбой.
- …Приличная зарплата тоже дело не последнее, - издалека начал дядя Родион, когда мы шли со станции домой. - А вообще-то свершилось чудо. Три дня назад в местной газете попалось мне интересное объявление: кинотеатру - есть у нас такой на улице Ленина, "Культ-Фронт" называется, требуется художник, рисовать афиши. Я - сразу туда, мол, говорю: "Племянник мой приезжает из Америки. Он художник". Ну, думаю, директор на это клюнет, - раз из Америки, значит, художник хороший. Короче говоря, тебя берут в штат и дали карточку на четыреста граммов хлеба в день. Так что это - дело решенное!
Я обратил внимание на то, что, рассказывая мне эти новости, мой дорогой дядя Родион лукаво улыбался. Мне при этом почему-то вспомнился Юлий Клеопатрыч, и я решил расставить все точки над i.
- Во-первых, дядя, - сказал я ему, - не профессиональный я художник, а самодеятельный; во-вторых, приехал я сейчас не из Америки, а с Донбасса; и, в-третьих, надеялся я, что вы меня пристроите в какое-то военное училище или по крайней мере на какие-то военные курсы, чтобы как можно скорее оказаться на фронте, на самой передовой.
- Это все мелочи, Никки: профессиональный, самодеятельный… Важна зарплата и 400 граммов хлеба; в Донбасс ты приехал прямо из Америки, и это святая правда; а на военные курсы я тебя со временем устрою.
Итак, планы мои рухнули. К величайшему разочарованию, вместо военного училища и настоящего фронта я оказываюсь на "Культ-Фронте". Ужас!
Я был огорчен и разочарован. Решил: как только придем к дяде Родиону, сяду и напишу письмо товарищу Сталину. Категорически заявлю, что мое место - на фронте, на передовой, а не в тылу чуть ли не за 3 тысячи километров от линии боевых действий. "Прошу Вас, товарищ Сталин, прислать в Актюбинск Вашего уполномоченного представителя, который проверит мои стрелковые способности и поможет мне записаться добровольцем в Красную армию. Необходимо, - напишу я, - чтобы все это произошло как можно скорее. В противном случае мне придется пробираться через всю Сибирь на Аляску. Там, в моей Америке, как снайпера, меня сразу же примут в морскую пехоту, и я получу возможность сражаться с ненавистными мне немецко-фашистскими агрессорами, но уже в рядах армии США…"
Дядя Родион жил в пригороде, на улице Московской, и его жилище, обнесенное забором двухметровой высоты, напоминало маленькую крепость. Что находилось во дворе, с улицы было не видно. Дом был одноэтажный. Под единой крышей, разделенные стенкой, находились жилые помещения и хозяйственные. В жилой части было три комнаты и кухня с печкой, достаточно большой, чтобы зимой на ней спать. Одну комнату занимали дядя Родион со своей женой Улитой, другую - их дочь Зина с годовалой Машей. Самая маленькая комната - два с половиной метра в длину и два в ширину - была приготовлена для меня. Находилась она между кухней и хозяйственной частью. Едва я вошел, как в ноздри ударил крепкий запах хлева, тот самый, что сопровождал меня всю дорогу от Сталинграда до Куйбышева, на перевозившей скот барже.
Первым делом я написал и отправил письмо Сталину. Причем отправил его не по почте, а со станции, где проходил пассажирский поезд Алма-Ата - Москва. Это на тот случай, чтобы местный НКВД не задержал его здесь, в Актюбинске. Потом дядя Родион повел меня в здание самого кинотеатра "Культ-Фронт", на улице Ленина. Двор кинотеатра был окружен высоким деревянным забором. Во дворе была хатенка: художественная мастерская.
Директор, Александр Петрович, увидев меня, очень удивился. "Американского художника" он, видимо, представлял себе более солидным профессионалом, а перед ним стоял довольно странного вида парнишка. У директора было такое выражение лица, что, скорее всего, он подумал, что насчет "американца" дядя Родион, мягко говоря, загнул. Свой первый вопрос Александр Петрович задал мне не по-русски, а по-английски, но с сильным русским акцентом:
- Do you speak English? (Вы говорите по-английски?)
- Yes, sir, Alexander Petrovich! It's my native language. I'd love to… (Да, сэр, Александр Петрович, - ответил я по-английски. - Это мой родной язык, и я бы охотно…)
- No-no-no! (Не-не-не!) Это слишком, слишком! - запротестовал Александр Петрович, перейдя на русский. - Слишком длинное предложение, слишком много незнакомых английских слов. Понятно?
Я перевел свою последнюю фразу на русский, и директор понимающе кивнул. Потом он представил меня четырем своим сотрудникам: Аде Викентьевне, бухгалтеру (в Актюбинск она прибыла из блокадного Ленинграда через Ладожское озеро - по Дороге жизни), Станиславу Войтеку, киномеханику из расконвоированных польских военнопленных, Татьяне Ивановне, кассиру, и одной билетерше. Все они вместе с директором трудились в одной комнате.
Моя мастерская находилась во дворе. Афиши предстояло писать на фанерных щитах размером полтора на два метра. Александр Петрович сразу же дал мне задание и велел приступать к работе.
В конце декабря моим художественным способностям предстояло пройти суровое испытание. Надо было сделать афишу для документального фильма "Разгром немецко-фашистских войск под Москвой". Александр Петрович принес большую фотографию одного кадра, где Сталин стоял на Мавзолее Ленина и провожал части Красной армии, уходившие с Красной площади прямо на фронт, линия которого протянулась тогда всего в нескольких километрах от столицы. Было ясно, что если я оплошаю и, особенно, если товарищ Сталин получится непохожим, эта афиша станет моим последним "произведением" в этом кинотеатре. У меня не будет ни работы, ни этих 400 граммов хлеба, на которые так рассчитывал дядя Родион.
Я призвал на помощь весь свой опыт, наработанный на улицах Нью-Йорка в стремлении заработать на хлеб, и не ударил лицом в грязь. Сотрудники кинотеатра зашли ко мне в мастерскую посмотреть на готовую афишу. Тут же оказался и дядя Родион. Все в один голос воскликнули:
- Похож! Как похож-то! Ну прямо как живой!
Кассир Татьяна, считавшаяся местной красоткой, хлопала в ладоши громче всех и при этом орала: "Похож! Похож!" Могло показаться, что она радуется больше, чем дядя Родион. У него же камень с души свалился. Что бы он со мной делал в случае неудачи?! Где бы еще нашел мне работу с приличной зарплатой и этим ежедневным пайком - 400 граммов хлеба?
Зима 1941/42 года в Актюбинске выдалась холодная и голодная, ужасно морозная и завьюженная. Для местных учреждений и для массы эвакуированных не хватало работы, продовольствия, жилья и, что самое главное зимой в Казахстане, топлива: угля, дров, торфа и кизяка.
На улице температура была за минус 30 градусов; в кинотеатре - около нуля. После улицы в нем казалось тепло. А у меня в моей маленькой студии было тепло и уютно по-настоящему благодаря железной печурке, которую все называли буржуйкой. Я топил ее целыми днями. Иначе было нельзя - в противном случае краски, смешанные с горячо сваренным вонючим столярным клеем, твердели и не годились для работы.
Дядя Вася, завхоз кинотеатра, снабжал меня топливом: старыми досками, бывшими частью высокого забора. Через неделю после начала моей работы в кинотеатре ко мне в мастерскую зашла Татьяна Ивановна и попросила, чтобы я ее нарисовал с натуры. Нарисовал. Ей понравилось. Она попросила еще и еще.
Зимой и летом в середине дня ко мне в мастерскую обычно приходил дядя Родион и приносил мне кастрюльку пшенной каши, сваренной с кусочками тыквы. Раньше пшенную крупу и пшенную кашу я терпеть не мог, теперь же, будучи постоянно голодным, я ее съедал сразу. На донышке кастрюли не оставалось ни одного зернышка. После обеда дядя Родион обыкновенно заводил примерно такую речь: