Я спустилась с Валей в кухню, чтобы взять ведра и принести воды, но тут же за нашими спинами мы услышали топот ног. Это был один из конвойных.
- Комиссар зовет! - крикнул он нам вслед.
Сердце мое сжалось. Господи!.. Какая пытка! Зачем еще мы ему понадобились? Неужели опять будет нас гнать из дома разгребать снег на шоссе?.. Мы послушно поднялись из кухни на первый этаж и вошли в столовую.
- Куды же сами-то убегли? - не то насмешливо, не то добродушно спросил Агеев. - Раз самовар нам поставили, значит, и чай с нами пить садитесь. Зовите сюды и третью вашу мамзель, ту… хныкалку!
Пришлось идти на второй этаж за Лелей. Она лежала в крайней комнате, в акварельной, одетая, зарывшись головой в одеяло. От страха ее била дрожь, словно в лихорадке, и слышно было, как она стучала зубами. Она ни за что не желала спуститься вниз. Стоя около нее, мы убеждали ее, как могли:
- Пойми же, их нельзя злить, а отказ сесть с ними за один стол они истолкуют нашей гордостью или, не дай Бог, брезгливостью, и тогда уже нам несдобровать! Пойми и то, что чем больше времени пройдет, тем на большее время отдалится срок трудовой повинности, на которую они нас гонят и на которую, конечно, непременно отправят, если за эти часы их "пыл" не остынет.
Наши доводы в конце концов подействовали на Лелю, и она присоединилась к нам. Не без страха в душе мы все трое появились в столовой, но чем сильнее у меня билось сердце, тем я старалась казаться спокойнее и независимее.
За время нашего отсутствия Агеев освободил за столом три стула для нас. Из саней были принесены мешки с продуктами. Из них извлекались буханки пайкового ржаного душистого солдатского хлеба. Перед каждой предназначенной нам чашкой уже лежало по отрезанному ломтю такого хлеба и по куску сахара. Заваренные нами вместо чая лепестки яблони были, к великому нашему ужасу, прямо в нашем присутствии вылиты из горячего чайника на пальмы, стоявшие в жардиньерках и украшавшие столовую. "Бедные пальмы! - подумала я. - Настал и ваш конец!.."
Зато по всей комнате распространялся запах настоящего душистого чая, который был щедро заварен приезжими. Нам даже предлагали украинское сало, которое небольшими ломтиками отрезал от большого куска Фоменко, но мы наотрез отказались от сала. Ведь настоящий чай с сахаром, вприкуску, и кусок тоже настоящего черного хлеба были в дни голода несбыточной мечтой, и в эти минуты, забыв все свои страхи, мы за чаем запросто разговорились с приезжими.
После нескольких чашек чая они стали мягче, а мы - общительнее, и вскоре уже потекла у нас беседа - если и не совсем дружеская, то, во всяком случае, лишенная всякой неприязни. Нам пришлось снова и снова обстоятельно рассказать о том, как и с кем уехали наши матери. Я сказала, что все сроки их приезда уже прошли, что мы их ждем с минуты на минуту, и опять просила Агеева дать мне возможность дождаться матери, в ее отсутствие никуда нас не посылать.
- Ладно. Обождем! - сказал Агеев, опорожнив последнюю чашку чая и опрокидывая ее вверх донышком на блюдце. - Ладно… А теперь вот что… - продолжал он, переводя свой взгляд с меня на Валю, с Вали - на Лелю и потом снова на меня. - У вас там вверху пианина стоит, так кто ж из вас на ей играет?
Леля и Валя одновременно взглянули на меня.
- Ну, тады пошли, - прибавил Агеев, вставая из-за стола, - пошли все наверх, ты нам поиграешь…
Что я должна была им сыграть?..
Когда мы вошли в гостиную, я сразу почувствовала, что тот хотя и очень слабый, но все же контакт, который установился у нас за чайным столом, начал вдруг стремительно исчезать, оставляя чувство какой-то неловкости и напряженности.
Причин было много. Прежде всего, взгляды всех вошедших устремились в угол. Там лежали обломки рам, куски разорванных картин, по всему полу искрились осколки битых стекол от акварелей и гравюр… Может быть, и наши лица в ту минуту не сумели скрыть чувство проснувшегося отвращения к варварам, способным на подобный вандализм. Они же в свою очередь, глядя на дело рук своих, должно быть, вновь почувствовали закипающее буйство в своей крови. Опять они шарили по стенам глазами; их раздражала холодная неподвижность зеркал, отражавших старый севр и сакс, раздражала игра света в хрустальных подвесках люстры, раздражало множество мелких, изящных безделушек, которые олицетворяли для них сытую и праздную жизнь ненавистных "бар"…
Рассаживаясь в креслах и на диване, они мрачно молчали, но я видела, как в их глазах разгорается хмельная злоба, и поспешила скорее сесть за инструмент. Я заиграла радостное, бравурное "Свадебное шествие" Грига. По окончании его никто не проронил ни слова. Тогда я заиграла сонату до-минор Шопена. Я очень ее любила, но едва дошла до ее средней части, как за моей спиной кто-то сильно хлопнул кулаком. Я умолкла и обернулась. Это был Агеев.
- Чего это ты играешь непонятное какое-то… - сказал он. - Ты сыграй что-нибудь нашенское…
Я заиграла "Коробочку". Молчание было мне ответом. Тогда я с досадой что есть духу заиграла "Барыню".
В диком припадке ярости Агеев вскочил с дивана и подбежал ко мне.
- Ты чего думаешь? - в бешенстве заорал он. - Ты думаешь - мы мужики?! А? Ты думаешь - мы твоей "Барыни" не слыхали? Ты што, надсмешки над нами строить? А?
Я была в искреннем отчаянии. Схватив комиссара за рукав, я подвела его к нотной этажерке:
- Прошу вас, не обижайтесь, прошу вас, ищите сами и простите меня, ведь я не нарочно. Ищите, и что выберете, то я вам и сыграю…
- Ладно. - Агеев начал перебирать нотные тетради. - А ты покедава… давай… чего-нибудь… играй… - уже более спокойным голосом проворчал он.
Я нагнулась к нотной полке. На самой нижней стояли толстые тетради, тут была так называемая "легкая" музыка. Взяла одну наугад. Мне попались старые цыганские романсы в исполнении Вари Паниной, Вяльцевой, Плевицкой… Так же наугад я раскрыла и заиграла первый попавшийся романс. Это оказалась "Чайка"… "Вот вспыхнуло утро, румянятся воды, над озером быстрая чайка летит…" Я не успела доиграть до конца куплета - тяжелые пятерни легли сзади на мои плечи.
- Ну… ну… дальше, дальше играй… - услышала я голос Агеева. - Дунька, цыганка, пела, - продолжал он уже шепотом, с непередаваемой нежностью.
Я не верила своим ушам. И когда я проиграла до самого конца, руки Агеева, лежавшие на моих плечах, вздрогнули.
- Играй мне сначала и пой, чтобы я с начала и до самого конца слушал.
С этой минуты наступило для меня невыносимое мучение. Агеев придвинул кресло к пианино и сел рядом со мной. Снова, снова и снова он заставлял меня петь и играть злосчастную "Чайку", а когда наконец уже запротестовали сидевшие сзади лас его товарищи, Агеев встал и топнул на них ногой:
- Весь вечер будем "Чайку" играть и петь, а кому неохота, пущай не слушают.
Он уже стал называть меня Катей, и ни о каких трудовых работах на шоссе и помину не было. Конечно, это уже было относительным счастьем, но… голова моя гудела, пальцы плохо слушались, кисти рук сводила легкая судорога, сердце учащенно билось, я еле-еле владела собой: мне было нехорошо, и сердечная тошнота подступала. В глазах темнело…
Товарищи Агеева сначала поворчали, потом им, видимо, уже стало невыносимо слушать одно и то же. Они встали и по одному вышли из гостиной.
Валя рассказывала мне, что они отправились на первый этаж и начали устраиваться. Выйдя на улицу, вытащили из саней и внесли в дом какие-то узлы, вещи. Стали располагаться по комнатам. Вкатили в дом и поставили в углу кухни целый бочонок кислой капусты, мешок муки и еще какие-то мешочки, жбаны и бидоны.
День прошел сумбурно. Агеев ходил за мной по пятам и при всяком удобном случае усаживал меня за пианино и просил играть ему "Чайку".
- Уж так ты меня, Катя, разочаровала, так разочаровала энтой самой "Чайкой", ну впрямь все нутро мое развернула…
Я была до крайности переутомлена. Я беспрестанно поглядывала в окна: не идут ли мама и Наталья Александровна. Но вот уже зашло солнце и потянулись по снегу лиловатые тени, а наши все не возвращались.
Я решила пойти в больницу, к Владыкиной, чтобы рассказать ей обо всем случившемся, но на улицу меня не выпустили. Тогда мы с Валей решились на обман. Валя, притворившись, что у нее болит зуб, держась рукой за щеку, стала собираться, чтобы пойти якобы в аптеку. Но и ей преградил дорогу конвойный. Тогда Леля показала письмо, которое ей в действительности надо было послать, и она попросила, чтобы ей разрешили пойти на почту, но и ее постигла та же участь. Сомнений не было: мы были под домашним арестом.
- Ни одну из вас выпускать не велено, - был нам ответ.
- Что это означает? - спросила я у Агеева.
- А то означает, што вы под нашим наблюдением, и вообще я вам еще послабление дал, а вас бы надоть всех троих в одну комнату запереть да конвойного к дверям приставить, вот што!
А я, вишь, пожалел вас, вот теперь под моей ответственностью и находитесь…
Эти слова, не предвещавшие ничего хорошего, рождали во мне самые мрачные предчувствия. Я не знала, как себя вести, о чем разговаривать, не знала, как отвечать на вопросы, которые нам беспрестанно задавали. Любое необдуманно вырвавшееся слово грозило конфликтом. На каждом шагу нас сторожило недоверие, подозрительность, которые еще к тому же подогревались классовой ненавистью.
Я видела, что испуганная, слезливая Леля производит на всех противное впечатление, вызывая брезгливость и насмешку.
Хорошенькая Валя внушала мне иные опасения: она держалась довольно свободно, но это не было естественной простотой, нет! Ее природное кокетство, врожденная манера стрелять своими черными, румынскими, блестящими глазами безразлично на кого в сочетании с ее непомерным апломбом, с какой-то дешевой вычурностью, с манерой говорить в нос, растягивая слова, - все это создавало по отношению к ней особую настороженность и даже какое-то удивление.
Когда на ее глазах кто-то бросил под ноги дымившийся окурок, да еще раздавил его каблуком, Валя обожгла провинившегося уничтожающим взглядом:
- Уберите сейчас же эту гадость и пользуйтесь пепельницами: вон они, кругом вас, на столах стоят!..
Красавец Колосовский, не стесняясь нашего присутствия, громко объявил свое мнение о ней товарищам:
- Ишь заноза!.. Гонору-то сколько! Эта из них больше всех на княжну похожа. Ей-Богу, я бы именно ее княжной счел. - Насмешка и вместе с тем какая-то затаенная мужская искорка вспыхнула в его глазах и тут же погасла.
- Катя, свари-ка нам щец! - приказал мне Агеев.
Хозяйничая на кухне, я предавалась самым беспокойным размышлениям. Я боялась, что мы будем званы на этот обед. Запах кислых щей, вырываясь из-под крышки огромной кастрюли, вызывал у меня чувство головокружения. В котелке варилась настоящая картошка, и я смотрела на эту картошку как на великое чудо! Уже сколько времени мы считали за большое благо скользкие, розоватые, сладко пахнувшие гнилью картофельные очистки. Да, съесть щи с ломтем ржаного хлеба, а на второе съесть вареной картошки - это было бы великим блаженством, но я прекрасно понимала, что плата за этот обед будет слишком велика.
Прежде всего, это повлечет за собой необходимость проводить время в обществе Агеева. Конечно, Агеев опять захочет слушать "Чайку". Нет! Надо найти любой предлог, надо во что бы то ни стало отказаться от этого обеда!..
Выслушав мои шепотом высказанные соображения, Валя яростно запротестовала:
- Вот еще! С какой стати отказываться! Из-за твоей щепетильности сидеть голодными!
Но наш спор прервался. В кухню вошел Агеев. Он вынул из принесенных в кухню мешков сушеную воблу, нагнулся к печке и сгреб в поддувало мелких углей.
- Вот, учись, как надо печь воблу, - обратился он ко мне, разложив рыбу на потухавшие угольки. Чешуя тотчас начала румяниться и потрескивать.
Но тут один за другим товарищи Агеева стали заглядывать в кухню. Они делали друг другу какие-то знаки, шептались, подмигивали, слышались их приглушенные смешки. Было совершенно очевидно, что они что-то замышляют, но не хотят об этом при нас говорить. Затем все они начали расхаживать по кухне, снимать с полок поочередно одну кастрюлю за другой, щелкать по ней пальцами и советоваться между собой о чем-то, а о чем, мы с Валей не могли догадаться.
- Эта мала…
- Да ты вон ту возьми!
- Надо водой померить, сколько в нее взойдет.
- Да вы возьмите кастрюлю, изо всех самую большую!
- Нет, эта неудобная, она слишком низка, как бы не вспыхнуло…
- Давайте-ка приспособим вон то высокое ведро! Агеев, взглянув на нас, вдруг резко скомандовал:
- Ну, будя! Неча вам тут больше делать! Идите теперь наверх, собирайте на стол, а сюда больше не ходить!
Когда мы, удивленные, вышли с Валей из кухни, дверь за нами тотчас захлопнулась. Тут же звякнуло железо накидываемого крючка.
Покинутая новыми жильцами столовая была неузнаваема: всюду на креслах и на диванах валялись какие-то мешки, котомки и даже клочки сена, занесенные сюда, очевидно, из саней во время перетаскивания вещей и провианта; пол был усеян окурками, заплеван. С чувством физической тошноты мы принялись убирать чайную посуду и накрывать стол к обеду. Вдруг мы с Валей одновременно догадались: "Ханжа! Ну конечно, они собираются варить ханжу". Бог знает, что только не входило в это страшное пойло. А в те годы народ пил даже политуру - столярный лак. Ханжа… страшное слово! - Валя, - сказала я, накрывая на стол, - ты и Леля должны подчиниться моему решению. Мы должны сделать все, только бы отказаться от обеда.
- Значит, мы останемся голодными? - спросила Валя, уже не протестуя, но с жалким выражением лица.
- Почему голодными? Жили же мы до сих пор, ведь правда?.. Ты должна забыть о том, что эти люди приехали, что они привезли сюда хлеб, картошку, капусту и сало.
- Я не могу забыть об этом…
- А ты заставь себя, а главное, вспомни: ведь, уезжая, мама оставила нам еду. У нас есть лепешки, и, наконец, мы даже можем нарушить запрет и вскрыть запечатанный и хранящийся к Рождеству горшочек с украинским смальцем. Я думаю, что мама не будет сердиться, ведь неизвестно, что с нами будет… Эти люди приехали из района, чтобы выселить нас. Разве ты не слышала, что они хотели тут же выгнать нас на мороз чистить снег, а затем, к вечеру, отправить нас на грузовике в Нару? И с этими людьми ты мечтаешь сесть за один стол? Еще неизвестно, что нас ожидает через несколько часов, ты можешь себе представить, что с ними будет, когда они напьются?!
Валя больше не возражала, и, накрывая на стол, мы, словно заговорщики, вполголоса, шепотом намечали линию своего поведения.
Когда я сказала Агееву, что у нас с Валей болит голова и что нас, наверное, продуло сквозняком на кухне, а потому мы просим разрешения уйти к себе наверх спать, он даже и возражать не вздумал, а, крякнув, махнул мне в ответ рукой, что, видимо, означало его полное согласие.
Прибежав наверх, мы достали лежавшие между окнами, на холоде, оставленные нам лепешки, достали "заветный" горшочек со смальцем, позвали Лелю.
Снизу доносилось беспрестанное хлопанье дверей, топот и суета. Ожидание выпивки вызвало среди приезжих необычайное оживление. Запах ханжи, отвратительный, тошнотворный, был настолько едким, что, поднявшись из кухни в первый этаж, он проник даже к нам на второй… Но вот топот сапог по лестницам прекратился, и весь шум и гомон перешел в столовую, которая находилась прямо под гостиной, в которой мы втроем сидели.
Чувство радостного облегчения охватило меня от сознания, что мы наконец у себя, что до следующего утра мы не увидим больше хозяев нашей судьбы и жизни. Я думала также и о том, что не такие уж они страшные, эти люди, какими они мне показались сначала, и что сам Агеев не такой уж плохой человек, и никогда еще лепешки из картофельных очистков не казались мне столь вкусными…
Мы зажгли во всех комнатах лампадки, посмотрели на часы. Стрелка их уже стояла на десяти. Так как у всех нас на душе было тревожно, мы решили лечь спать все вместе, втроем, в маминой спальне.
Шум внизу возрастал с каждой минутой. Выкрики, хохот, обрывки песен, звон битой посуды, ругань становились все громче и громче. Ни о каком сне не могло быть и речи. Мы с Валей одетые лежали на постели мамы, Леля - напротив нас, на небольшом диване. Прислушивались к происходившему внизу и переглядывались.
- А вдруг они напьются и им вздумается прийти сюда, к нам? - спросила Валя.
Да… это было вполне возможным, а может быть, и неизбежным. Мы сразу представили себе, на что могли быть способны эти люди, которые, будучи трезвыми, только что продемонстрировали перед нами всю свою дикость, хотя бы теми же сорванными с гвоздей и растерзанными на куски портретами. А ведь нам хорошо известно, какой ненавистью они к нам полны. Что же проснется в них после того, когда они перепьются?.. Кроме того, они не только имеют при себе оружие, но они еще при этом наделены безграничной властью над нами и могут расправляться с нами так, как им заблагорассудится. Смерть страшна, но бесчестье еще страшнее…
Мы подошли к дверям гостиной, которые были нами заперты на обычный внутренний и к тому же очень старый замок. Что стоило этим здоровякам одним сильным рывком расправиться с ним! И вдруг я вспомнила, как в темные ночи поздней осени, когда мы с бабушкой и няней Пашенькой оставались одни в этом флигеле, обе старушки, боясь не существовавших воров, запирались на ночь. Они просто-напросто брали кочергу, вдвигали ее в обе ручки двустворчатой двери гостиной, и она выполняла у них роль прочного засова. Теперь мы сделали то же самое…
Все то, что мы пережили потом, я не забуду до самой моей смерти: каждая минута осталась настолько свежа в моей памяти, точно это случилось вчера. Спустя несколько секунд, как только мы продели кочергу через обе ручки двери, мы услышали, как внизу с грохотом распахнулись двери столовой и пьяные, озверевшие красногвардейцы устремились вверх по лестнице, к нам. Зачем скрывать? Мы просто обезумели от ужаса. По тому, как они лезли наверх, я поняла, что они сильно перепились, и только на это была вся моя надежда. Стараясь перегнать друг друга, они спотыкались, падали. Нагонявшие их сзади, видимо, оступившись на них, тоже падали. Слышались проклятия и невероятная ругань. Наконец, разобравшись, где чья нога и где чья рука, они вставали, помогая друг другу, и снова лезли наверх, и снова, отпихивая друг друга, ссорились и падали…