В "Напутном слове" он "помянул" Дьяконова как человека, в котором "находил умное и дельное сочувствие к своему труду". Мельников-Печерский дополняет краткую похвалу Даля, приводит подробные слова его: "Вот точно так же Александр Никифорович Дьяконов в Оренбурге ходил ко мне с Киршей Даниловым да с Памятниками русской словесности XII века, и точно так же мы целые вечера просиживали над ними… Изучение старинных памятников утвердило тогда во мне намерение составить Словарь… Дьяконов поддержал меня…" (Оренбургский историк сообщает про Дьяконова: "просвещенный инспектор классов и учитель истории и географии", "которого уважал Перовский"; уважение Перовского "можно видеть" из того, что он приказал "дать" нуждающемуся педагогу пятьдесят рублей, "разумеется, добавил деликатный Перовский, что это не должно быть гласно" - смешно и грустно!)
Мы коротко сказали о четырех товарищах Даля, названных в письме, но их "сошлось десять человек", на деле же и того больше: подолгу жил в Оренбурге другой Ханыков, Николай, образованный юноша, в будущем заслуженный географ и этнограф, каждое лето приезжал из Казани Эверсман, путешественник Александр Леман был приглашен Перовским "для составления геогностического описания края" и для "доставления" в музей "коллекций животных и насекомых".
В числе ученых оренбургских приятелей Даля было несколько ссыльных поляков. Даль сблизился здесь с Томашем Заном, другом поэта Мицкевича, деятельным участником Виленского тайного общества, разгромленного в начале 20-х годов. В ссылке Зан отдался изучению геологии края, его растительного и животного мира. Еще до приезда Даля он стал устроителем "своего" естественнонаучного и этнографического музея - при Оренбургском военном училище. Другой из ссыльных поляков, с которым подружился Даль, - портупей-прапорщик Иван Виткевич. Путешественник, этнограф, знаток языков, Виткевич не мог не привлечь внимания Даля. Портупей-прапорщик (читай: рядовой с офицерским темляком) стал, как сказано о нем в одной статье, неутомимым "странствователем по Средней Азии". Он быстро изучил восточные языки - казахский, башкирский, персидский, афганский - и добрался в странствованиях своих до Кабула. Составлением карт, описанием местностей он приносил пользу властям и снискал их расположение.
Все приезжие и проезжие, кого манили познания ("плоды учения и опыта"), являлись в Далев кружок.
Оренбургские "четверги" продолжались в столице, в Нижнем Новгороде, в Москве. Даль - мы упоминали уже - кабинетов не любил, работал в общей комнате: "Бывало, режет и подклеивает ремешки, а сам рассказывает бывальщину, да так рассказывает, что только слушай да записывай", - вспоминает Мельников-Печерский. Даль всю жизнь среди людей и с людьми, а откроешь иную статью - "угрюмый", "замкнутый", "необщительный"…
Одаренность и образованность Даля многосторонни - оттого ему особенно нужно большое число людей вокруг: для общения, для обмена мыслями, знаниями; он любил узнавать и любил отдавать то, что знает.
В Географическом обществе, которое он учредил, для него слово "общество" не менее важно, чем "географическое".
БЫЛИ И НЕБЫЛИЦЫ
1
"Молю вас только - работать Христа ради, сколько дозволит вам досуг… Шлите все, что есть у вас", - издатели являлись к Далю в письмах с поклоном.
Известность Даля-писателя росла; Казак Луганский - имя, хорошо знакомое всей читающей публике. Журналы охотно предоставляли страницы его статьям и "бедным творениям".
В 1833 году увидела свет первая книжка "Былей и небылиц Казака Луганского" - своего рода собрания сочинений. Всего появилось четыре книжки.
В "Былях и небылицах Казака Луганского" больше "небылиц" - сказок: Даль продолжал сочинять их, несмотря на мытарства с "Пятком первым".
Белинский возмущался, читая новые Далевы сказки, - "одна другой хуже", в них "часто нет ни мысли, ни цели, ни начала, ни конца", - но, случалось, при чтении смеялся невзначай: "Так забавно, что невозможно читать без смеха". И выводил: "Казак Луганский - забавный балагур!"
Читателям "небылицы" Казака Луганского нравились: в 30-е годы интерес к народному, к сказке вообще пробудился у образованной публики. Автор вышедшей тогда книги сказок (теперь уже совсем позабытой) присовокупил к ней, как нередко делали, вымышленный "разговор" писателя с книгопродавцем: писатель предлагает стихи, юмористические статьи, но книгопродавец от всего отказывается; когда же речь заходит о "народных сказках", книгопродавец меняет тон: "Да, точно-с, это вкус теперешнего времени. Желательно было бы это перекупить".
Белинский возмущался, а "Краткий курс словесности", изданный в 1835 году, указывал на сказки Даля как на образец.
Только через полтора десятилетия, оглядывая все творчество Даля, Белинский, по собственным его словам, "смягчил строгость" своих суждений о сказках Казака Луганского ("он так глубоко проник в склад ума русского человека, до того овладел его языком" и т. д.). И все же не удержался: "Мы, признаемся, не совсем понимаем этот род сочинений. Другое дело - верно записанные под диктовку народа сказки: их собирайте и печатайте и за это вам спасибо. Но сочинять русские народные сказки или переделывать их - зачем это, а главное - для кого?"
2
Лежит на ладони пушкинский перстень: светится лучистый камень, тяжелый теплый металл греет руку. Пять дней провел Пушкин в Оренбургском крае - и под пером его родились точные и увлекательные главы "Истории Пугачева", пленительные образы "Капитанской дочки". Даль уральского романа не написал. Позже все, что сложилось в уме и осталось в памяти, помеченное как "урал-казч" и "орнб", - черты быта и отношения, одежда, слова, имена необычные (Маркиан, Харитина) - все улеглось в два десятка страниц текста под названием "Уральский казак" ("Это не повесть и не рассуждение о том - о сем, а очерк, и притом мастерски написанный", - тотчас определил Белинский).
Один талисман, золотой перстень, но, сколько ни всматривается Даль в лучистый камень, не получается завещанного романа, зато получается новый интересный писатель: "…В начале тридцатых годов явился даровитый казак Луганский, с своими оригинальными россказнями на русско-молодецкий лад, которые он потом мало-помалу начал оставлять для повести лучшего тона и содержания. Как сказки, так и повести Луганского были плодом сколько замечательного дарования, столько же и прилежной наблюдательности, изощренной многостороннею житейскою опытностью автора, человека бывалого и коротко ознакомившегося с бытом России почти на всех концах ее", - писал Белинский.
В повестях и рассказах Даль пытался сочинять занимательные сюжеты (или показывать, как жизнь создает положения позанимательнее самых занимательных сюжетов) - сюжеты расползались, повествование затягивалось, герои и вообще лица, написанные сочно и уж наверняка точно, привлекая к себе внимание читателя, странно не задерживались в памяти, не становились "нарицательными" ("имеющими силу, значенье по одному названью, ему приданному"). Сила, значенье повестей и рассказов Даля, их успех - не от занимательности сюжета, не от мастерства повествования, не от глубины раскрытия образа; сила, значенье повестей и рассказов Даля - в точности и меткости взгляда, в завлекательной подробности картин, в достоверности наблюдений, в том, что создатель их знает о жизни куда больше, чем читающая публика. "Где основа рассказа проще, малосложнее, менее запутана, там и рассказ выходит лучше", - отмечал Белинский. Зато: "Многие рассказы… незаметно обогащают вас такими знаниями, которые, вне этих рассказов, не всегда можно приобрести и побывавши там, где бывал Даль".
3
Жуковский, проезжая Оренбург, просил Даля подобрать ему сюжет для "восточной" поэмы или баллады (Белинский писал о "Вадиме" Жуковского: "Место действия этой баллады в Киеве и Новгороде; но местных и народных красок - никаких").
Ответ Даля замечателен, тем более что пишет он не кому-нибудь, кого почитал должным наставлять, а Жуковскому, которого почитал наставником.
Даль отказал Жуковскому, и не в том суть, что отказал, но в отказе Даля - суть воззрений его: "Я обещал Вам основу для местных, здешних дум и баллад, уток был бы Ваш, а с ним и Ваша отделка. Я не забывал этого обещания, может быть, ни одного дня, со времени Вашего отбытия, а между тем обманул. Но дело вот в чем, рассудите меня сами: надобно дать рассказу цвет местности, надобно знать быт и жизнь народа, мелочные его отношения и обстоятельства, чтобы положить резкие тени и блески света; иначе труды Ваши наполовину пропадут; поэму можно назвать башкирскою, кайсакскою, уральскою, - но она, конечно, не будет ни то, ни другое, ни третье. А каким образом я могу передать все это на письме?.. Я начинал несколько раз, у меня выходила предлинная повесть… Вам нельзя пригонять картины своей по моей рамке, а мне без рамки нельзя писать и своей!.."
И заканчивает: "Часто вспоминаем Вас. И Вы, и Пушкин были в Оренбург, в этой конечной точке оседлого быта России, где свет заключен границами и оттуда нет дороги никуда, кроме в Хиву или Бухару, или назад в Россию".
Пушкин увез в Россию подробно записанное по его просьбе знаменитое казахское предание о батыре Косу-Корпече и его возлюбленной Баян-Сулу - шекспировской силы предание: степные Ромео и Джульетта оживали в напеве неведомого жирши. В черновых набросках стихотворения "Я памятник себе воздвиг" Пушкин после "внука Славян" и "Фина" сначала написал: "Киргизец"…
4
Когда Владимир Иванович Даль оказался в Оренбургском крае, где не только разные языки и говоры сошлись, но и разные народы с их непривычным укладом жизни, многие читатели ждали, должно быть, от начинающего и быстро входящего в силу литератора "экзотических" повестей о быте этих почти неведомых народов. Слово "экзотический", которое толкуется в нынешних словарях - "причудливый, диковинный, действующий на восприятие своей странностью", Даль объяснял коротко: "чужеиноземный, из жарких стран" и прибавил - "о растениях".
Интерес был растревожен или раздразнен предшественниками Даля.
В 1829 году (годом раньше Далевой "Цыганки") в "Московском телеграфе" появились главы из повести Василия Ушакова "Киргиз-кайсак": светский офицер оказывается сыном простой казашки, продавшей ребенка во время голода богатому человеку. В повести много занимательного, но казахской жизни Ушаков не знал, степь и кочевье для него равнозначны свободе (несколькими годами раньше пушкинский Алеко свободы в кочевой жизни не обрел).
Вскоре Фаддей Булгарин загнал своего "героя" Ивана Выжигина в казахские степи и, не выходя из петербургского кабинета, выращивал развесистую "чужеиноземную" клюкву, придавая ей все свойства растения "экзотического".
Но был еще Алексей Левшин, "член разных ученых обществ Российских и Иностранных", как он именовался на заглавном листе книги, увидевшей свет накануне отъезда Даля в Оренбург; книга называлась "Описание киргиз-казачьих или киргиз-кайсакских орд и степей".
"Вид целого народа пастушествующего… простота и близость сего состояния к природе имеют много занимательного и пленительного для глаз романиста и поэта. Люди с воображением пылким могут, глядя на киргизов, представлять себе беспечных пастухов счастливой Аркадии или спокойных современников Авраамовых; могут мечтать о мнимом блаженстве людей, незнакомых с пороками, царствующими в больших городах; могут искать у них предметов для эклог и идиллий…", - писал Левшин. Однако сам он не давал воли "воображению пылкому".
"Хладнокровный путешественник", изучавший документы Азиатского департамента, а затем проведший два года в Оренбурге и степях зауральских, убежден в занимательности жизни действительной: он "почитает обязанностью издать в свет все то, что имел случай узнать о прежнем и нынешнем состоянии" "казачьих орд". Труд Левшина высоко ценил Пушкин; можно не сомневаться, что и Даль с книгой был знаком.
5
Даль едет по степи к героям своей казахской повести; их зовут Бикеем и Мауляной. Даль много о них знает и все, что знает, расскажет читателям: в повести откроется для них Казахстан первой трети девятнадцатого столетия. Но повесть не только Казахстан: в ней, пусть в плотном кольце этнографических подробностей (иначе Даль не был бы Далем!), живут и действуют люди верной любви - тоже казахские Ромео и Джульетта, не старинного предания герои - Ромео и Джульетта девятнадцатого столетия.
…Раскаленными золотыми слитками тлеют в костре кизяки. В котле, черном от копоти, дымится похлебка - ее заправят скобленым куртом, сухим овечьим сыром. Пузырятся турсуки, сшитые из конской шкуры меха, - они полны кумысу; кумыс хорошо пьется, помногу вселяет в тело легкость, приносит веселье, потом - крепкий сон.
Вокруг юрты висит в воздухе привязчивый запах шкур: жеребячьи шкуры вымачивают в квашеном молоке, проветривают, смазывают бараньим салом, коптят, проминают; из них шьют ергаки - тулупы; из козьих шкур выделывают тонкую, мягкую кожу - сафьян. Собирают марену - желто-зеленые цветки на граненом, шероховатом стебле; цветы и стебли никому не нужны, дорог мареновый корень: в нем прячется знаменитая красная краска. Корень можно толочь или крошить, однако лучшим красителем считается корень жеваный; созывают гостей жевать корень. Выкрашенный сафьян ярок, как раскаленный кизяк в костре.
Ночью в ровной степи огоньки костров видны очень далеко; нетрудно обмануться - долго-долго ехать на огонек. Казахи советуют: "Не ходи на огонь, иди на лай собак"; лай собак - признак близкого кочевья. Если вечером выехать из аула - все наоборот: лай собак скоро стихает в ушах, а звезды костров еще долго смотрят вслед всаднику; потом и они тают в черной ночи. Конь идет небыстрой рысью, расталкивая темноту; а по горизонту, справа, слева, вокруг - рыжей полосою стелется зарево. Это степные палы - пожары: жгут старую траву, из расчищенной, удобренной золою земли молодая зелень пробивается скорее и гуще. Рассветная заря, по-степному размашистая, заливает небо; рыжая полоска, опоясавшая горизонт, быстро тускнеет; в солнечный знойный день пламя степного пожара прозрачно, невидимо.
Как ни странно, в степном океане, где у каждого своя дорога, перекрещиваются пути: проходит мимо караван, - плавно покачиваясь, вышагивают верблюды. Они словно связаны цепью: волосяной аркан, продетый сквозь нос одного животного, привязан к хвосту другого, идущего впереди. Хозяева верблюдов вперед-назад мечутся на горячих конях вдоль растянувшегося на несколько верст каравана. Владельцы товаров, в больших чалмах и добротных халатах, раскачиваются в люльках, подвешенных по бокам каждого верблюда; на переднем восседает караван-баши, голова каравана. Верблюды не спешат; легче обскакать караван стороною, чем пережидать, пока пройдет.
Иногда, будто к магниту, стягиваются со всех сторон в одну точку всадники: какой-нибудь богач созвал гостей на праздник или поминки… Весело пенясь, плещет из бурых мехов кумыс; под острым ножом, не вскрикнув, никнут бараны; куски свежего мяса алы и сочны. Готовят бешбармак (бешбармак - по-казахски "пять пальцев") - едят руками. Багровеют лоснящиеся лица, на темных пальцах сверкает растопленное сало. Насытясь, веселятся. Тяжелые плети со свистом разрывают воздух; в стремительном галопе вытягиваются в прямую линию, словно повисают над землею, бешеные кони - кажутся стрелами, пущенными из тугого лука. Зрители горячи, нетерпеливы и голосисты; скоро голоса сливаются в общий гул - он то нарастает, то глохнет, подобно шуму волн.
Борцы на поясах упираются друг в друга плечами; они напряжены и поначалу почти неподвижны: огромной силе нет выхода в быстрых и ловких движениях. Напряжение растет - сила все плотнее заполняет борцов, не вырываясь наружу: кажется, они начнут сейчас, медленно погружаясь, врастать в землю. И вдруг все разряжается молниеносным броском - толпа взрывается криком; побежденный, поднявшись на ноги, сосредоточенно стряхивает с себя пыль и травинки.
Венец празднику - песня. Акыны, бряцая на домбрах, славят лихих наездников и непобедимых силачей, слагают хвалы богатому пиру; домбры звучат негромко и мягко. Две натянутые жилки-струны оживают под пальцами музыканта: то стонут тихо и грустно, то лукаво посмеиваются, то заливаются быстрым и частым птичьим говором, то жарко и прерывисто дышат. Высокие голоса плывут по ветру над степью и растворяются в небе, как дымы костров.
Девушки и парни садятся друг против друга, сочиняют забавные куплеты - кто кого перепоет: это игра-песня - кыз-ойнак, или "девичье веселье". У девушек голоса проворней и слова острее; парни потирают ладонью затылки, потеют; подхватив удачное словцо, гомонят зрители; трепещет над толпою звонкий девичий смех. Точно у беркута, зорок глаз степного человека, но кто, кроме Даля, заметил в наступивших сумерках, как самая бойкая из певиц быстро передала незадачливому молодцу, которого только что отделала всем на потеху, совиное перышко - знак сердечной привязанности? (Совиными и селезневыми перышками украшена бархатная девичья шапка.) Даль не в силах отвести взор - девушка красива: в черных, слегка раскосых глазах - глубина и загадочность степных колодцев; черные брови - птица, распахнувшая узкие, острые крылья.
Даль подходит.
- Как зовут тебя? - спрашивает по-казахски.
- Маулен.
Но Даль не отводит взора. Откуда в этой дикой красавице, в этой степной певице сверкающий острый ум, тонкая музыкальность, высокий поэтический дар? Ей не нанимали гувернанток, ее не держали в модном пансионе, да знает ли она, что такое книга! До семи лет в зной и стужу бегала нагишом по аулу, пряталась от зимних буранов, зарываясь в колючую жаркую шерсть или горячую золу; с восьми без страха управлялась с резвым скакуном, ставила на ветру серые юрты, плела уздечки и жевала мареновый корень. Безбрежная степь и безбрежное небо, низкие пристальные звезды и далекие мерцающие огоньки кочевий рождали в ее душе слова и музыку - она пела песни, не ведая, что они прекрасны, просто так пела, легко и свободно, как птица, потому что не умела не петь.
Медленно бродят по рукам похудевшие турсуки, беседа плещет, слабо покачиваясь и часто затихая; иные уже дремлют, отяжелев (в желтом свете костров лица четки, темны и спокойны, будто вырезаны из старого мудрого дерева). Даль смотрит, слушает: "Может быть, другой Суворов, Кир, Кант, Гумбольдт сгинули и пропали здесь, сколько окованный дух ни порывался на простор!" Здесь говорят: "Дурной скажет, что ел и пил, а хороший скажет, что увидел". Сколько великих ученых, полководцев, поэтов скрыто до поры в этих людях, то отчаянно-стремительных, то задумчиво-неподвижных? И когда придет их пора? И кто расскажет о них, об их степных дорогах, о дымных аулах и о девушке Маулен с голосом птицы и птичьими перышками на шапке?..