6
"Но я опять уже покинул свой рассказ и замолол другое", "возвратимся к своему предмету"… - Далю нередко приходится перебивать повествование "покаянными" признаниями. "Начинаю говорить в десятый раз и все опять сбиваюсь на иные, посторонние предметы, но на предметы, стоящие в близкой и тесной связи с рассказом моим, на предметы, вероятно, немногим читателям близко знакомые"…
"Своя рубаха - свой простор, своя и теснота": современники, читатели чувствовали, понимали и "простор" Далевых рассказов - "быт России почти на всех концах ее", и "тесноту" - изобилие отступлений и подробностей. Понимал не только Белинский ("Повесть с завязкою и развязкою не в таланте В. И. Луганского, и все его попытки в этом роде замечательны только частностями, отдельными местами, но не целым"), понимали читатели "обыкновенные": "…Невольно приходит мысль, что сочинитель имеет очень много материалов (анекдотов, замечаний о нравах, обычаях и т. п.)… и что, желая сообщить их читателям, он прицепляет по нескольку из них к каждому слову, которое, по его мнению, имеет с ними хотя самомалейшую связь", - это не из журнального отзыва, это из частного письма к Далю.
Если обратиться не к развернутым суждениям Белинского, а посмотреть лишь на многочисленные беглые упоминания о Дале в его статьях, сразу бросается в глаза частое словцо "схватывает" (либо от него производные) - "верно схватывает", "мастерски схваченный", "удачно схваченные", "схваченные с изумительной верностью"; дополнением к "схватывать" оказываются то и дело "черты" и "подробности". Таково литературное дарование Даля - "метко схватывать".
7
Первая повесть Даля, о которой Белинский отозвался с горячей похвалою, имеет название необычное - "Бедовик".
"Бедовик" - лучшее произведение талантливого Казака Луганского. В нем так много человечности, доброты, юмора, знания человеческого и, преимущественно, русского сердца, такая самобытность, оригинальность, игривость, увлекательность, такой сильный интерес, что мы не читали, а пожирали эту чудесную повесть".
В "Толковом словаре" читаем: "Бедовик - кто век ходит по бедам".
Герой повести, скромный и благородный молодой человек, ходит по бедам, потому что хочет "не видеть своими глазами на каждом шагу, как всякая правда живет подчас кривдою", как "бестолковому тунеядному обычаю" дают повсюду "силу житейского закона".
Встретившись с важным сановником, "надменным, насмешливым звездоносцем", бедовик вспоминает рассказ старого своего слуги, отставного солдата: "Бывало, в походе идут они, то есть пехота, в страшную слякоть, в дождь да месят грязь по колено, а конница и пуще того кирасиры обходят их подбоченясь да только знай покрикивают на них: "Не пылить, ребята, не пылить!"
"Что, я ему мешаю? - горько думает обиженный бедовик. - Разве и солнце и луна не для всех нас равно светят, куда бы луч их ни упал?.. Что трудовой и бедовой пехоте отвечать на это надменное "не пылить"?"
Мудрено ли с такими-то мыслями остаться в губернском городе без места, прослыть чудаком и проходить век "неудахой"…
Герой собрался в Питер или Москву, где надеялся "жить не местом, а жалованьем", выехал на большую дорогу, попал в несколько переделок, повстречал разных людей и в конце концов воротился обратно.
Прием этот будет повторяться в рассказах и повестях Даля: дорожные похождения и встречи заменяют увлекательный сюжет и позволяют "сбиваться на посторонние предметы".
В "Бедовике" Даль рассказывает о "бессмысленном быте" губернского города, о почтовых станциях, об институтах для благородных девиц и военной службе.
Восемь лет спустя Белинский отзовется о "Бедовике" более сдержанно, отнесет повесть к числу "не совсем удачных", "они скучны в целом, но в подробностях встречаются драгоценные черты русского быта, русских нравов".
Но ведь и Даль эти восемь лет на месте не стоял.
Белинский делил сочинения Даля "на три разряда": сказки, повести и рассказы, физиологические очерки; он полагал, что "г. Даль, пиша русские сказки, повести и рассказы, искал настоящей дороги для своего таланта".
Оглянувшись назад, Белинский увидел в "Бедовике", "как бы в зародыше", будущее Даля; в "схваченных с изумительной верностью" подробностях и чертах русского быта и нравов рассмотрел подробности и черты дарования Даля, которые "так полно и богато, так ясно и резко" "обозначатся" потом в его очерках.
Но черты и подробности Далева "Бедовика" были также приметами нового направления в русской литературе, ее "более и более тесного сближения с жизнью, с действительностию".
Оттого Белинский так радостно и восторженно приветствовал повесть Даля.
"ЗАКРИЧИМ МЫ ВРАЗ "УРА!"
1
Служба Владимира Ивановича Даля в Оренбурге ("оренбургский период"), по существу, завершается Хивинским походом. В Оренбург он уже не вернется, то есть вернется на несколько месяцев, даже (второй раз) жениться успеет, но "период" уже завершен, все решено.
Хивинская неудача оказалась удачной для Даля: пусть Оренбург был "простором", но простор уму не может быть очерчен границами губернии, даже если "окружность оных полагается до 6000 верст"; Петербург позволил Далю шире и по-новому окинуть взором "всю Россию".
2
Выступали в поход, конечно, в расчете на удачу, выступали покорять Хиву, "дерзкую и вероломную соседку", выступали "обеспечить спокойствие и торговлю в степных областях". Энгельс писал позже: "Вопрос о возможном столкновении двух великих азиатских держав, России и Англии, где-нибудь на полпути между Сибирью и Индией… часто обсуждался с тех пор, как в 1839 г. Англия и Россия одновременно отправили армии в Среднюю Азию. Неудача этих первых военных экспедиций, вызванная в обоих случаях суровой природой и климатом страны, на некоторое время лишила эти разговоры интереса". Энгельс подчеркивает деятельные меры "генерала Василия Перовского", предпринятые для "осуществления давнишних планов", "направленных против Хивы".
Три батальона пехоты и три казачьих полка вряд ли разбирались в тонкостях английской политики на Востоке, вряд ли думали о выгодах азиатской торговли; у солдат и казаков свой резон был идти на Хиву (резон - "причина, оправданье, разумный повод" - в ту пору было более русское слово, чем нынче: "Резон найду, сковородником хвачу" - напечатано было на лубочной картинке, а в армии говорилось: "Резон, из гвардии да в гарнизон"). Солдаты и казаки шли освобождать русских невольников, "пленников", которые захвачены были в степи, проданы в Хивинское ханство и стали там рабами.
Мы избавим от неволи
Своих братьев-земляков, -
пелось в казачьей песне.
Закричим мы враз ура!
Тут погибнет вся Хива.
Даль независимо от того, считал ли он поход необходимым и как объяснял для себя причины (резон) его, много потрудился, чтобы зажечь в людях стремление избавить от неволи своих "братьев-земляков": в газетах и журналах того времени частенько появлялись записанные им рассказы "пленников", бежавших из Хивы или выкупленных, - рассказов этих напечатано значительно больше, чем мы полагаем, основываясь на собраниях сочинений ("Рассказ невольника прочел с большим удовольствием", - замечал Белинский, познакомившись со свежим номером журнала).
Даль в осуществлении планов Перовского участвовал, хотя и не полагал, что "закричим мы враз "ура!", тут погибнет вся Хива" - он осмотрителен. Перовский рассчитывал, что поход будет нетрудным и что подготовлен он хорошо, - выступили из Оренбурга в середине ноября, рассчитывая дело сладить быстро. Даль возражал - недаром в примечаниях к "Естественной истории" набросал он выразительную страничку о зиме в казахских степях.
3
В это время, судя по документам, и началось "охлаждение" между "благодетелем" и "состоящим при нем", в это время нарушилась "неписаная" субординация; в "Бедовике", законченном как раз накануне Хивинского похода, есть сцена - губернатор по наущению льстецов отказывает в милости честному, доверенному чиновнику.
"- Отношения мои к вашему прев-ству всегда были доселе самые откровенные; я имел счастье пользоваться…
- Какие отношения, сударь, - спросил губернатор, приподняв густые брови на целый вершок, - какие, сударь, отношения? Я думаю, рапорты!.."
Чиновник "удивлялся этому неожиданному обороту отношений своих к губернатору", хотя "был готов всегда услышать это".
После Даль с Перовским "помирятся", но письма чиновника особых поручений к губернатору, посланные во время "размолвки", открывают некоторые немаловажные черты личности Даля.
"Чувствую в полной мере, до какой степени для начальника тягостны и скучны ни к чему не ведущие объяснения подчиненных", - пишет он "благодетелю", а потому считает нужным поставить точку над "i": "Сделав человеку столько добра, как Вы мне, можно, по крайней мере, ожидать от него личной привязанности и благодарности; и это все, что я могу Вам принести за пять лет очень счастливой жизни".
Служить для "потехи", для карьеры он не желает; он "упирается руками и ногами противу наград" ("Я не позволю никому попрекать себя, чтобы я получал более чем заслужил, более чем люди, которые работают больше меня. Это чувство для меня в такой мере нестерпимо, что мне без всякого сравнения гораздо легче перенести обратное положение дела"); он предпочитает "обвестить жадную к новостям публику о немилости, в которую впал" - "люди с жадностью кинулись воспользоваться горестным положением моим… они громко, дружно и гласно изъявили восторг свой, поправ копытами все, что есть на свете для человека святого" (а в благодушном-то райке про Оренбург: здесь "бог его благословил", "он всем был мил"…).
Военный губернатор не посчитался с Далем, не увидел в его советах "личной привязанности и благодарности" ("Какие отношения, сударь? Я думаю, рапорты!"); приказано было выступать в поход.
"Я отнюдь не хотел быть в числе охотников, - признается Даль, - хотя и пошел охотно, когда сказано было: иди. Личная привязанность и благодарность моя за много добра заставляли меня почти желать, чтобы я при назначении этом не был обойден; а уверенность, что во мне не может быть никакой нужды, побуждала отвечать на вопрос: хотите ли идти? - Как прикажете, как угодно".
Из Хивинскою похода, когда лютые морозы и глубокие снега остановили войско, когда "люди голодали, болели, гибли", когда, чтобы хоть немного согреться, жгли на кострах лодки, канаты, снаряжение, когда тысячи верблюдов пали в степи, белыми холмиками отмечая путь отряда, Даль писал, что "все это можно и должно было предвидеть", если бы губернатор не слушал советчиков, объявивших поход "прогулкой".
"Послушали бы меня, глупого, были бы разумны", сердито бормочет Даль; но и теперь еще, утонув в снегах, кое-кто (и Перовский в том числе) надеется "кончить и воротиться весною в Оренбург"; Даль молчит, "чтобы не быть зловещим петухом".
"Если бы я был здесь нужен, или в особенности полезен - я бы не жалел о том, что покинул престарелую мать и малолетних детенышей", - пишет Даль. Но он считает себя "почти излишним, потому что каждый грамотный человек мог бы написать 12 или 15 номеров бумаг". Опять те же слова: "Нужен", "полезен", "излишен", - привлекает внимание ход рассуждений Даля.
4
Даль оказался нужнее в походе, чем предполагал, - он ведь умел не только бумаги переписывать; лечил цинготных и обмороженных, придумывал из имеющихся под руками снадобий "омеопатические" лекарства; в истории военной медицины остались изобретенные им подвесные "койки" для перевозки больных на верблюдах.
С отрядом Перовского отправился в поход молодой петербургский художник Василий Иванович Штернберг; он, правда, был в пути всего три дня и, по словам Даля, "раздумав дело, еще вовремя воротился". Но и за три дня Штернберг успел сделать несколько акварелей; на одной изображены в палатке у костра некоторые участники похода: П. Чихачев, В. Даль, Н. Ханыков, А. Леман, - имена в русской географии и этнографии известные. Был еще не попавший на картинку астроном Васильев.
Каким образом все они собрались в одной палатке посреди заснеженных степей? Тут, наверно, и просвещенность Перовского помогла - он постоянно заботился об изучении и описании "вверенного ему" края; и без влияния Даля не обошлось - именно он (не по воле начальства, но по воле сердца) взвалил эту губернаторскую заботу на свои плечи, претворил ее в дело. Тут, наверно, оказалась "при чем" даже легкомысленная надежда, что поход обернется "прогулкой", - почему бы не пригласить "прогуляться" до Хивы нескольких ученых, по дороге можно провести необходимые наблюдения в неведомых доселе местах, наблюдения пополнят описание края. Ученые остались учеными: в тридцатиградусный мороз, на жгучем ветру - "не для муки, для науки" обитатели "Далевой палатки" (они ее называли "вертепом") занимались своим делом; о пользе, ими принесенной, нельзя забывать при общей оценке этого похода-поражения. Здесь не было совершено так называемых открытий, но едва ли не все, что удавалось узнать, было новым, неизвестным прежде; и каждый из обитателей "вертепа" был не географом, зоологом, минералогом или медиком - каждый был и тем, и другим, и третьим, - естествоиспытателем в самом широком смысле этого слова.
У Даля к тому же свои заботы - тетради его пополняются песнями, сказками; да не только русскими или казахскими. "Прислушайтесь, - пишет Даль о своей палатке, об "ученом вертепе" в безграничной, заснеженной степи, - прислушайтесь, и вы услышите английский, испанский, немецкий и французский языки, малороссийские, персидские и русские песни, татарский говор". Даль поставил себе цель "переписать от слова до слова и перевести на русский язык" спетую денщиком-казахом героическую поэму "в презамысловатых стихах, с бесконечным ожерельем прибауток, с рифмами, с песнями, с припевами": "Я… удивился необыкновенному сходству духа этой сказки и самого рассказа с русскими богатырскими сказками".
5
Ни лечебные средства, на ходу изобретаемые Далем, ни расстрелянные "для острастки" солдаты и "киргизцы" ("В. А. указал на одного из них - кажется, на первого встречного, на кого упала рука. Его вывели, раздели, завязали глаза, и залп раздался. Вслед за тем та же судьба постигла другого…"), ни милость, ни строгость не могли спасти похода.
Когда дело было погублено, Перовский согласился: "В этаком деле и год и два переждать нет беды". "Вся хула, осуждение, критика и проч. - все разразится над одной моею головою", - горестно восклицал Перовский. Голова Василия Алексеевича останется цела: государь его оправдает.
Даль был свидетелем того, как возвращался в Оренбург наполовину поредевший отряд: "Уцелевшие радостно встретились с семьями и друзьями своими, а принесшие в себе неисцелимую немочь цинги отправились помирать по больницам…" - такими словами заканчиваются Далевы "Письма о Хивинском походе".
"ТОЛКОВЫЙ СЛОВАРЬ". ОТВЛЕЧЕНИЕ ШЕСТОЕ
На оренбургских просторах сама жизнь питала благодатными соками Далевы одаренность и образованность, интересы и увлечения. Все сокрытые в нем или не развившиеся до поры способности бурно пошли в рост и начали приносить плоды: писатель, историк, географ, натуралист, этнограф, собиратель народного творчества и проч. и проч. Дела его, плоды, принесенные им людям, были нужны и занимательны - казалось, во всяком деле Даль накануне рывка, ногу занес для решающего шага, совершит открытие.
Но Даль не отправился ни в одну из экспедиций учрежденного им Географического общества, этнографические изыскания оказались не более чем "авторскими отступлениями" в рассказах и повестях, медицинские знания понадобились для практического врачевания (Далю в Оренбурге случалось лечить) и для спора об "омеопатии", естественнонаучные наблюдения завершились составлением учебников, инженерная осведомленность пригодилась для строительства мостов (в Оренбурге Даль навел плавучий мост через Урал, как некогда через Вислу). Кажется, сосредоточься он на чем-либо одном - горы своротит! Даль не сосредоточивался: быть может, не столько осознанно, сколько по внутренней потребности он чувствует необходимость "цеплять" разные знания, разные ремесла. Но ничего не пропадет, все пойдет в дело - все знания Даля, весь опыт его и образованность, а он был "всезнайка", Даль (так он переводил слово "энциклопедист").