4
О бывалости Даля Белинский писал в обзоре "Русская литература в 1843 году". Статья открывается утверждением, что литература наша "твердо решилась" "принять дельное направление".
В слове "дельный" метко и весомо отлился слог времени; недаром у Гоголя в его оценке творений Казака Луганского "дело", "дельный" так и играют: "Он не поэт, не владеет искусством вымысла, не имеет даже стремления производить творческие создания; он видит всюду дело и глядит на всякую вещь с ее дельной стороны. Ум твердый и дельный виден во всяком его слове, а наблюдательность и природная острота вооружают живостью его слово. Все у него правда и взято так, как есть в природе. Ему стоит, не прибегая ни к завязке, ни к развязке, над которыми так ломает голову романист, взять любой случай, случившийся в русской земле, первое дело, которого производству он был свидетелем и очевидцем, чтобы вышла сама собой наизанимательнейшая повесть".
И дальше: "По мне, он значительней всех повествователей-изобретателей. Может быть, я сужу здесь пристрастно, потому что писатель этот более других угодил личности моего собственного вкуса и своеобразию моих собственных требований: каждая его строчка меня учит и вразумляет, придвигая ближе к познанию русского быта и нашей народной жизни; но зато всяк согласится со мной, что этот писатель полезен и нужен всем нам в нынешнее время. Его сочинения - живая и верная статистика России".
Появилось еще слово, к литературе художественной, сочинениям, на наш нынешний взгляд, отношения не имеющее, - статистика. Но вот ведь и Белинский именует Даля "живою статистикою живого русского народонаселения". Видно, и "статистика" не обмолвка, но слог времени. Заглянем в словарь Далев: "Статистика - наука о силе и богатстве государства, о состоянии его в данную пору" и (что для нас во сто крат существеннее) "история и география в известный срок".
Белинский писал о Дале в тридцатые и сороковые годы, Гоголь - в сороковые. Тогда же, в сороковые годы, о Дале писал Тургенев - называл его писателем, который "проникнулся весь сущностью своего народа, его языком, его бытом" - "русского человека он знает, как свой карман, как свои пять пальцев". Тогда же и Некрасов назвал Даля "верным бытописцем наших нравов".
Рядом с петербургским дворником оживали под пером Даля денщики и отставные солдаты, ремесленники разных занятий и разного состояния, немецкий торговец - "колбасник" и русский оборотливый купчина - "бородач". Даль, по словам Белинского, "знает, чем промышляет мужик Владимирской, Ярославской, Тверской губернии, куда ходит он на промысел и сколько зарабатывает", и "знает, чем владимирский крестьянин отличается от тверского, и в отношении к оттенкам нравов и в отношении к способам жизни и промыслам". Герои повестей и рассказов Даля много ездят, много видят и, как их автор, справедливо полагают, что "спознаться с людьми, коих случилось мне рассмотреть очень близко, никому не мешает, а многим будет и очень кстати".
Ум и нрав человека "даруются не по сословиям", - объясняет Даль. Люди "отличаются один от другого кафтаном - и это различие бесспорно самое существенное, на котором основано многое". Между тем, "ведаясь промеж себя, в кругу людей, коим уже родом и судьбою назначено жить белоручками, мы удалены участием своим от жизни чернорабочей. Жизнь простолюдина кажется нам чрезвычайно однообразною, незанимательною". Даль "оговаривается наперед", что собирается привлечь читателя не "повестью затейливой", а "самым обиходным рассказом" из жизни простолюдинов, в котором, однако, "гора с горой не сходится, а горшок с корчагой столкнется, где и не чаял".
Итоговая статья Белинского о творчестве Даля открывается утверждением, что "господствующая наклонность, симпатия, любовь, страсть его таланта" - "в русском человеке, русском быте, словом - в мире русской жизни": "Не знаем, потому ли он знает Русь, что любит ее, или потому любит ее, что знает; но знаем, что он не только любит ее, но и знает".
5
Но вот знаменитые слова: "…Ровно никакой пользы ни ему, ни его читателям не приносит все его знание. По правде говоря, из его рассказов ни на волос не узнаешь ничего о русском народе, да и в самих-то рассказах не найдешь ни капли народности… Он знает народную жизнь, как опытный петербургский извозчик знает Петербург. "Где Усачев переулок? Где Орловский переулок? Где Клавикордная улица?" Никто из нас этого не знает, а извозчику все это известно как свои пять пальцев… У г. Даля нет и никогда не было никакого определенного смысла в понятиях о народе, или, лучше сказать, не в понятиях (потому что какое же понятие без всякого смысла?), а в груде мелочей, какие запомнились ему из народной жизни". Это Чернышевский; его мнение о рассказах Даля вроде бы перечеркивает и сами рассказы, и все, что прежде о них говорилось.
Чернышевский, однако, не тогда же, когда Белинский, Гоголь, Тургенев, свое суждение о Дале высказал - на полтора десятилетия позже. За полтора десятилетия время изменилось, изменился и слог времени (а "слог", по определению Белинского, - "сама мысль"), Чернышевский говорит о Дале иным слогом, чем его предшественники, и оттого эти "как свои пять пальцев", которыми Тургенев обозначал знания, доступные "писателю действительно народному", обернулись у Чернышевского "знаниями", доступными "опытному петербургскому извозчику".
"В одной страничке очерка Успенского или рассказов из простонародной жизни Щедрина о народности собрано больше и о народе сказано больше, чем во всех сочинениях г. Даля" - это из отзыва Чернышевского: высказываясь о прозе Даля, он уже знал "Кто виноват?" и "Сороку-воровку", "Записки охотника", "Село Степанчиково", "Обломова", пьесы Островского, знал "Севастопольские рассказы" и "Утро помещика".
В сороковые годы (не через полтора десятилетия после Белинского и Гоголя, а тогда же) молодой человек Николай Чернышевский записал в дневнике: рассказ Даля понравился - "хорошо такие вещи, которые резко характеризуют наши поверья, но вместе и жизнь простого народа, перевести, например, на французский".
Вещи Даля переводили и на французский, и на немецкий, но "резкая характеристика" жизни простого народа была не меньше нужна читателю русскому. Больше была нужна - познание жизни народной стало потребностью.
Изменилось время, изменился слог времени, изменился слог писателей, но ведь "статистика", по Далеву толкованию, - "история и география в известный срок", и Гоголь высказался четко: "этот писатель полезен и нужен всем нам в нынешнее время", и, что всего прелюбопытнее, сам Даль за пять лет до Чернышевского говорил (в третьем лице) о себе, что "не высоко ценит все мелочи свои в художественном отношении; он думает, что они в свое время были замечены едва ли не по одежке и направлению своему"…
То, что хотели знать Чернышевский и люди его времени, от "извозчика" и вправду не узнаешь, но пятнадцатью, и двадцатью, и двадцатью пятью годами раньше первые читатели Далевых повестей и рассказов подобны были человеку, которому не то что Усачев переулок, а Невский проспект и Литейный не худо бы указать, - и Даль указывал.
"Знакомить русских с Русью" - так определили современники направление творчества Даля. Они называли дарование Даля "поэтической этнографией" - большего в прозе ему дано не было, но в его время кто-то должен был взять на себя обязанность (или с таковой способностью родиться) сделаться "поэтическим извозчиком" и повозить несведущего читателя "и к западу, и к востоку, и к северу, и к югу, и к границам, и к центру России" - обязанность, способность, не обеспечивающая бессмертия в литературе, однако, по мнению самих современников, читателей Далевых, "это предмет, это цель, это задача - и задача достойная".
6
Имя "натуральная школа", вскоре широко и почетно известное, было произнесено Булгариным в 1846 году как ругательство; Белинский подхватил "ругательное" прозвище и превратил в достойнейший титул: школу Гоголя "Булгарин очень основательно прозвал новою натуральною школою, в отличие от старой реторической, или ненатуральной, т. е. искусственной, другими словами - ложной школы. Этим Булгарин прекрасно оценил новую школу и в то же время отдал справедливость старой". Белинский замечал также, что гоголевская школа обозначилась "немного раньше того времени, когда в первый раз было кем-то выговорено слово: "натуральная школа".
Состав школы был широк: исследователи называют среди участников писателей очень разных - Некрасова, Тургенева, Гончарова, Достоевского, также Даля, Григоровича, Соллогуба, Панаева, также Гребенку, Буткова, называют и другие имена, известные и почти забытые.
…Даля иной раз именуют "дагерротипистом". Что ж, дагерротипия - штрих, подробность времени, тогда увлекались ею: полное сходство изображения и натуры привлекало подчас больше, нежели портрет, исполненный художником. До высоких художественных обобщений, которых терпеливо ожидал от него Белинский, Даль так и не поднялся, выше "дивно-прекрасных частностей" он не поднялся; порой частности составляли прекрасный портрет, но "дагерротипия" в портрете "перевешивала" живопись. Белинский писал, что "в физиологических очерках своих Даль является уже не просто бывалым, умным, наблюдательным человеком и даровитым литератором, но еще художником". Сам Даль предпочитал говорить о себе не "художник", но "собиратель" - "собирать" означает, между прочим, "отыскивать и соединять, совокуплять, приобщать одно к другому".
Едва ли не главный недостаток дагерротипии - единичность изображения, результата: изобретение умерло, потому что людям хотелось, удобнее было получать бесчисленное множество оттисков. Но искусство, творчество только и может быть единично; порок технического изобретения для литератора-"дагерротиписта", такого, как Даль, - достоинство: точно подобранные частности могли не составить живописного полотна, но в их точности и подборе выражалась личность, Далева личность. "Иное дело выкопать золото из скрытых рудников народного языка и быта и выставить его миру напоказ, - говорил Даль; - иное дело переделать выкопанную руду в изящные изделия. На это найдутся люди и кроме меня. Всякому свое".
Горький писал: "После мы увидим, что такая фигура, как Даль, много раз повторится в русской литературе, и что Решетников, Глеб Успенский, Наумов, Нефедов имеют немало общего с ним как в манере писать, так и в отношении к материалу".
"Собиратель" Даль не только "отыскивал", но и "соединял", "приобщал одно к другому". Правда, и многим читателям-современникам, и нам сегодня часто интереснее, что отыскивал Даль, нежели как соединял. То, что отыскивал, - не просто "картинки", не подряд "картинки": "отыскивая", он отбирал, он "соединял" с выбором. "Дагерротипист" Даль не переснимал на пластинку один вид за другим, он сперва находил в жизни или в памяти (жизнью напитанной) нужный вид, а потом уже устанавливал свою "дагерротипию".
7
Мы привыкли читать Даля между строк, привыкли ловить словечко, в котором он проговаривается, а Даль, едва можно (по его мнению, можно), забывает про "опасенье", которое "половина спасенья", и "по заячьему следу до медвежьей берлоги": "буду прать противу рожна", "буду идти своим путем, не щадя жизни своей, и до последней капли крови". Это из повести Даля "Вакх Сидоров Чайкин", написанной в начале сороковых годов в Петербурге.
"Вакх Сидоров Чайкин" - и по объему из Далевых сочинений едва ли не самое значительное, и к тому же "исполненное… верно схваченных черт русского быта" (слово Белинского), и, наконец, прелюбопытнейшее по отбору этих отысканных черт и в повести соединенных. Впрочем, Даль и тут не преминул объявить: "Не ищите в записках живого человека повести или романа, т. е. сочинения; это ряд живых картин, из коих немногие только по пословице: гора с горой, - в связи между собою и с последующими".
Но если в завязках, развязках и промежуточных приключениях и есть какая нарочитость, то все равно (здесь Даль прав) не завязки и развязки определяют интерес, а вот эти "живые картины" (не от слова "живость", от слова "жизнь" - "живые"), щедрой рукой написанный русский быт сводит гору с горой. "Черты русского быта", который окружал и порождал путешествия и приключения Вакха Сидоровича, увлекательнее, чем сами путешествия и происшествия; место и образ действия увлекательнее самого действия.
"За первую половину жизни своей" герою случилось быть дворовым в крепостной деревне, солдатом в полку, студентом в столице, лекарем в уездном городишке - он изведал "житье-бытье" не только на разных концах, но и в разных "кругах" тогдашней России, и в душе его родилось убеждение, что присяга "до последней капли крови" относится не только "до солдата", но и "до нашего брата", "у которого забота не за свое, а за общее благо": "Разве не удается иногда всякому из нас, и самому незначительному человеку, по месту, чину и званию, сделать добро, отстоять правду и посрамить бездельничество, заклеймив его презрением благородных?"
8
"Гоголь и Даль пишут повести… в которых нападают на современные гадости", - отметил в дневнике цензор Никитенко. Объяснил: остановлено издание сочинений Гоголя "и напечатанный уже также роман Даля: "Вакх Сидорович Чайкин". Сохранилось письмо Даля к Никитенко - письмо-картинка: чиновник в вицмундире низко кланяется, отставив руку со шляпой, перед ним лежит рукопись, озаглавленная "Вакх Сидоров Чайкин", а над нею огромный вопросительный знак.
…Ребенка-сироту беззаконно записали в крепостные; крепостного мальчишку "по закону" секли вместо провинившегося барчонка. Юношу беззаконно забрили в солдаты (когда везли в город, "как водится, хотели набить на ногу колодку"); солдату "по закону" всякий говорил "ты", а он "стоял навытяжку…не смея развести рук, и приговаривал за третьим словом "ваше высокоблагородие". Закон милостив - четыре года ходили бумаги по присутствиям, наконец Вакх Чайкин "получил чистую отставку, как неправильно записанный на службу". Вакх - отставной унтер: "Это звание отводило мне место по чину в харчевне, в кабаке, на толкучем и под качелями; а во всякое другое общество двери для меня не отворяются". Вакх - домашний учитель в семье помещика, где все "любители верховой езды": сынок ездит верхом на кучере, а дочка на дворовой девке. Вакх - студент медико-хирургической академии, на жизнь зарабатывает перепиской бумаг: "Раз, помню, досталось мне перебелять огромное предположение одного весьма известного сановника о том, чтобы для исправления народной нравственности забить в кабаках наглухо двери и сделать только стойки в окнах, прямо с улицы". Наконец, Вакх - уездный лекарь: "Я мечтал принести столько пользы человечеству, а вместо этого сидел теперь над срочными донесениями всех родов и сводил всеми неправдами концы, отписывался и огрызался, как мог, на придирки, замечания и выговоры; на важные донесения свои по разным предметам, требующим немедленных и самых деятельных мер, не получал вовсе ответов, а по пустым, которые не стоили и полулиста бумаги, заводились огромные дела и нескончаемая переписка…"
Глава о том, как человеку мешают приносить пользу людям ("общее благо"), называется "От плохого расположения духа и до хорошего"; название "глумное": "хорошее" расположение духа приходит к герою от мысли, что всюду плохо.
Далевы "живые картины" не гора с горой - они "сходятся": они объединены общей мыслью, чувством автора; они "сходятся", потому что каждая "живая картина" с живой жизнью сходится…
Рассказ про уездного землемера, который ездит по деревням на пятнадцати подводах ("что проездом соберет - муки, крупы да овса, так и складывает на подводы"): "Пьяный землемер наставил межевых столбов и вкривь и вкось и отрезал не только мельницу, но и половину дворов одной деревни; а как столбы землемера неприкосновенны… то тяжба возобновилась и пошла по наследству с поколения на поколение".
Рассказ про уездного лекаря-оспопрививателя - он созывает в деревнях баб с ребятами, раскладывает по столам ножи и бинты, тяжело вздыхает об участи малых детишек, "которых велено резать ланцетом", и соглашается уехать, если соберут ему по гривне с дому.
Рассказ про военный госпиталь, про подложные отчеты, про генеральский осмотр лазарета - доктор навытяжку, больные возле кроватей, "не по болезням, а под ранжир" (за сутки было не велено ложиться, чтобы постелей не помяли), "трудных, которые не могут прифрунтиться", выводили вон, "в корчму либо в баню, чтоб на глаза не попадались".
Рассказ про то, как второй раз забрили лоб уже отставному солдату и как три года подряд за восемь тысяч освобождали от военной службы очередника - ходатай "подмазал везде, где было можно: инспектору врачебной управы отдал сам из рук в руки и с глазу на глаз; прокурору через одного из присяжных, который по этим делам употреблялся; военному приемщику через унтера его, и, кажется, все ладно".
Рассказ про столичного вельможу (свежие впечатления!), который вышел в приемные часы к просителям, но увлекся созерцанием изготовленных для него деловых бланков с вычурными узорчатыми заголовками и, оставив покорных просителей, удалился обратно в кабинет.
Рассказ про помещика, "скупившего до двухсот мертвых душ, т. е. таких, которые значились налицо по последней народной переписи…" - да, да, можно и не продолжать: литературоведы спорили, чей сюжет - Гоголя или Даля…