В "живых картинах" - живых! - Даль знакомил русских с Русью тридцатых и сороковых годов девятнадцатого столетия, в которой он человек бывалый. "Много мерзости запустения видится по грешному лицу ее…" Не Вакха Чайкина слова - Владимира Даля.
9
В конце пятидесятых годов Даль, по свидетельству Григоровича, приохотился "писать крошечные народные рассказы, или "повестушки", как он их называл. Он пек их, как блины, задавшись задачей, чтобы каждый рассказ непременно уместился в конце, на четвертой странице листа. Как он ухитрялся, не понимаю, но действительно в конце четвертой страницы листа оставалось всегда ровно столько места, чтоб уместить последнюю строчку рассказа".
Вот уж, кажется, "дагерротипия"-то, доведенная до совершенства, до техницизма какого-то: мало того что каждая "повестушка" - сколок с жизненного события, еще и эти точные размеры, когда сложенный вдвое (о четырех страницах) лист словно пластинка, покрытая йодистым серебром. "Пек их, как блины", - сказано с небрежением, но блины делают разные - "пекутся с бесконечным разнообразием", как говаривал Даль: бывают блины из пресного теста и из кислого, а иной раз выходит блин комом.
"Повестушки" получались подчас пресными - добросовестные изложения не слишком примечательных событий; иногда и вовсе оказывались комом - Даль выливал на сковороду сомнительную "народную" байку; но нам дороги бывальщинки из кислого теста, когда Даль рассказывает "что было". Острота видения, умение в одном частном случае открыть один из многих случаев - вот на чем бродит и поднимается тесто. Но если перебродило да поднялось - какая же тут "дагерротипия"!..
"Он смалчивал по уму-разуму там, где сила не берет, потому что плетью обуха не перешибешь, - рассказывал Даль про одного из героев своих, - но любил, где можно было, дать свободу языку, чтоб не взяла одышка, как он выражался; или проговаривался, будто невзначай, обиняками да иносказаниями". Не любопытно ли взглянуть, как Даль, маясь одышкой, "дает свободу языку"?..
"Хорошее дело, хлебное, следственный оставляет за собой и производит его под своим наблюдением, сам распоряжается и направляет его там куда и как следует; тут нашему брату поживы нет; много-много что достанется обрывать гривеннички; а делишки пустые, второй и третьей руки, с которых поживы мало, раздаются прямо на нашу братью, мелкую сошку, с обложением, по обстоятельствам, по достоинству дела; вот то есть тебе делишко, подай за него хоть пять, десять, двадцать целковых, а там ведайся, выручка твоя; уж это твое счастье, что бог даст, этого никто не отберет. Ину пору, кто не изловчился, того и гляди, что своих приплатишь, сам насилу отвертишься; а ину пору, кому счастье счастьем, да подспорнись уменьем, так и вымотаешь требушину и поживишься". И вся "механика", по-нынешнему говоря, а по-Далеву (удивительно точно!) - "наука выгодного приспособления сил", вся эта наука "выматывать требушину" и "поживиться" раскрыта на истории розыска грошового батистового платочка - розыска, превращенного "умельцами" в "хлебное дельце": из мухи сделали слона, из ничего сваляли огромный снежный ком, мотали требушину так, что не десятирублевые - сотенные летели.
В министерстве внутренних дел Даль "составил действующий доныне устав губернских правлений, принимал деятельное участие в делах по устройству бедных дворян и об улучшении быта помещичьих крестьян, составлял карантинные правила… Под редакцией Даля составлялись ежегодные всеподданнейшие отчеты по министерству, всеподданнейшие доклады и все записки, предназначаемые для внесения в Государственный совет и Комитет министров". Сообщая это, Мельников-Печерский прибавляет, что "упомянул о главнейших" работах Даля. Можно бы дополнить и без того обширный перечень Мельникова-Печерского: министерство ведало полицией, делами о государственных преступлениях, попечением об исправном поступлении податей, народным продовольствием, общественным призрением, духовными делами иноверцев (долго и жестоко воевало с раскольниками, яро преследовало "скопческую ересь", "исследовало" возможность совершения евреями ритуальных преступлений), а также государственной статистикой, дворянскими выборами, утверждением уставов обществ и клубов, разрешением публичных лекций, выставок и съездов, сооружением памятников и здравоохранением (членом медицинского совета состоял Николай Пирогов).
Даль составлял проекты, записки, доклады, которые вовсе не мешали их исполнителям "мотать требушину". Даль читал "Ведомости о значительных покражах в Санкт-Петербурге". "Содержание ведомостей и отчетов обер-полицмейстера до крайности сбивчиво и неточно. Разногласия между годовыми и суточными отчетами в том, что пропало и что нашлось. Из 326 покраж сделано едва 50 открытий и то открыто самое незначительное", - отметил на последнем листе кто-то из Далевых помощников. Даль читал "Сводку о причинах увольнения полицейских чиновников": следственный пристав Соловьев за неблагонамеренное направление следствия, надзиратель Сладков за составление ложной и ябеднической жалобы от чужого имени, надзиратель Верленко за утайку принадлежащих крестьянину Михайлову денег, и бесконечные - за кражу, за лихоимство, за лихоимство…
В повести Даля "Небывалое в былом" человек, умудренный жизнью, советует обокраденному герою искать вора самому, не обращаясь в полицию: "не то вместо одного обидчика набежишь на семерых".
"Роман и новелла со страстью набросились на значительно более земной и вполне национальный предмет: на вампира русского общества - чиновника", - когда Герцен писал это в статье "О романе из народной жизни в России", Даль еще служил: действительный статский советник, полный генерал. Герцен продолжал: "Одним из первых бесстрашных охотников, который, не боясь ни грязи, ни смрада, отточенным пером стал преследовать свою дичь… был Казак Луганский (псевдоним г. Даля)".
Цензор сочинений Даля (не профессор Никитенко, приятель его, а другой) раздраженно пометил: "Что это за картины русского быта! Как на смех все уроды! И это Русь!" Словно предвидя обвинения, Даль писал еще в "Бедовике": "А чтобы не упрекнули меня, будто я умышленно набрал и выставил у позорного столба каких-то уродов и чудаков и выказал одну только слабую сторону города Малинова, я опять-таки ухвачусь за притчу… "Кочка видна по дороге издали, мечется в глаза поневоле и досаждает всякому; а по гладкой дороге пройдешь - и не спохватишься, что пришел".
ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ И ОСИП ИВАНОВИЧ
1
Но был еще Осип Иванович…
Был Осип Иванович, маленький чиновник (и ростом маленький, с тяжелым горбом за спиной) - переписчик; по должности - переписчик, но главное - жизнью слепленный переписчик. Ему ведь и чинишки кое-какие шли за долгие и однообразные десятилетия службы, он до титулярного советника дослужился и никогда никому советов не давал - он переписывал: "Он переписывал все, что ему наваливали на стол, от слова до слова, от буквы до буквы, и никогда не ошибался… Это был секретарь в полном смысле слова, потому что все, что он писал, оставалось для него самого ненарушимым секретом".
В половине девятого Осип Иванович спешил по Невскому проспекту - от Аничкова моста к Полицейскому ("молча входил он в контору, молча принимался за переписку разных бумаг, счетов и писем"), в шесть вечера он брел от Полицейского моста к Аничкову - и все по одной и той же, все по правой стороне проспекта. Осип Иванович за свою жизнь Невского ни разу не переходил и с Невского не сворачивал (он за всю жизнь и Невы-то не видел - о других частях города, даже близлежащих улицах, он толковал по рассказам и понаслышке, будто "о какой-нибудь Новой Голландии"). Лишь однажды (чуть со страху не умер) подвыпившие сослуживцы завезли его обманом в сторону от Невского (потрясение, равное по силе наводнению 1824 года, равное покраже шинели у Акакия Акакиевича, - ясная и уже неистребимая мысль в голове героя о бренности жизни и неизбежности смерти). И больше никогда - никогда! - (ах, какая нужна осторожность - "очень опасно жить в Петербурге!") ни шагу в сторону: от Аничкова моста к Полицейскому, от Полицейского к Аничкову - рассказ Даля про Осипа Ивановича называется "Жизнь человека, или Прогулка по Невскому проспекту".
В канцелярии, у Полицейского моста, "привычная рука чертила условные знаки". "Если бы ему дать перебелить приговор на ссылку его самого в каторжную работу, он бы набрал и отпечатал его четким пером своим с тем же всегдашним хладнокровием, ушел бы домой и спокойно лег бы почивать, не подозревая даже, что ему угрожает". Дома, у Аничкова моста, он клеил пилюльные коробочки для соседа-аптекаря ("изобретательность несытого желудка"). Дневник, хранилище сокровенных мыслей, заполнен рецептами изготовления зеленых чернил и расчетами, как из одного листа цветной бумаги сделать побольше коробочек.
Жизнь бедного труженика Осипа Ивановича, жизнь человека превратилась в прогулку по Невскому проспекту: это смешно, это грустно, это несопоставимо - "труженик" ("завалили перепиской… даже, с позволения сказать, пот прошиб и носу утереть некогда было") и "прогулка", но в том-то и дело, что между утренней и вечерней "прогулками" ничего не было - жизнь, заполненная делом так, что носу утереть некогда, была бездельна (письмоводство превратилось в нечто менее осмысленное, чем даже составление непонятных слов из знакомых букв: оно стало вычерчиванием непонятных с самого начала "условных знаков"); жизнь была бесцельна - не было любви Макара Девушкина, не было трагедии Самсона Вырина, не было даже шинели Акакия Акакиевича Башмачкина, - не было вообще ничего: жизнь прошла, но ее не было - только пробежки ("прогулки!") по Невскому проспекту. Жизнь человека, которого словно бы не существовало - ни физически, ни в общении, ни в делах: жизнь человека, который мог существовать, а мог и не существовать, - человека, существование которого было ощутимо, заметно лишь в этом движении (не единичном, а в потоке) от моста до моста.
Но Осип Иванович был необходимостью Невского - улицы, которая "не только целая столица, целый город, это целый мир - мир вещественный и мир духовный", где "разгульная песнь лихого тунеядца сливается с тихим вздохом труда и стоном нужды"; Осип Иванович был обязательной (хотя и молчаливой, бездельной и бесцельной) частью многоликой толпы; он был "растворен в воздухе" Невского - столицы, города, мира. Этим воздухом дышали не только в канцелярии князя Трухина-Соломкина или губернском правлении, где служил, где письмоводствовал Осип Иванович, - во всех канцеляриях, правлениях, департаментах, министерствах этим воздухом дышали. Ох, недаром его превосходительство Владимир Иванович Даль поселил несчастного, бегающего по крохотной полоске земли, но не живого (в своей бесцельности), несуществующего (нет сути человеческой) Осипа Ивановича где-то рядом с собой - упоминаются Александринский театр, Публичная библиотека, мимо которых пробегал в половине девятого и в шесть маленький переписчик. Он заходил невидимый - растворенный в воздухе втекал - в канцелярию чиновника особых поручений при министре внутренних дел: канцелярия щеголяла письмом - все писцы каллиграфы! - случалось переписывать бумаги и для государя. Осип Иванович втекал в кабинеты, один шаг - и вот они рядом: ничтожнейший Осип Иванович и влиятельный ("правая рука"!) Владимир Иванович. Оба день-деньской гнут спину за письменным столом, оба выводят за годы службы тысячи, миллионы слов, за которыми не видят дела, оба в конечном счете заперты между Аничковым мостом и Полицейским.
2
Ну что толку составлять проекты, вносить предложения и строить предположения, когда все твои помыслы о народном благе, облаченные в мундир закона, равно никому не принесут пользы, когда какой-нибудь следственный пристав зацепится в твоем предписании или законе за буковку, за словечко и пойдет "мотать требушину", и те, о чьем благе ты пекся в предложениях и предположениях, будут убегать от твоего закона, как черт от ладана, по старинке (имеющей силу закона подлинного) запихивая в крепкую ладонь полицейского или какого иного чина ассигнацию нужного достоинства?
Осипы ивановичи всех четырнадцати классов писали, писали - носу утереть некогда: в министерстве внутренних дел ежегодно регистрировалось около ста тысяч входящих бумаг и около восьмидесяти тысяч исходящих. Даль занес в тетрадку канцелярскую шутку: "Это мы пишем или к нам пишут? - спрашивал начальник каждый раз секретаря своего, прочитав бумагу от начала до конца внимательно вслух".
3
В архиве Даля находим рассказ (скорее - очерк или даже статью) "Великие порядки доводят до великих беспорядков": старый унтер выслужил множество льгот, но ни одной не сумел воспользоваться - "Законы праведны, а дело плохо". Даль еще предполагает, что законы могут быть праведны, если не превращены в пустую бумагу, если предусматривают праведное дело. Но и на Невском проспекте, и в уездном городе Алтынове (где жил Вакх Чайкин) "требовали, чтобы вы проходили спокойно своим путем и не мешались не в свое дело, то есть не заботились бы о том, если подле вас режут другого, а только оберегали бы свой кадык и свою голову".
Сохранился шутливый документ "Письмо одного чиновника сороковых годов младшему собрату, поступающему на службу": не решайте ни одного дела, но от всех отписывайтесь (не то уподобитесь белке в колесе - запомним поговорочный образ); отписывая дела, заглушите врожденное в вас чувство справедливости; делайте не то, что нужно, а то, что желает высшее начальство; откажитесь от собственного взгляда, не имейте мыслей своих; если есть предположения, не приводите их в исполнение - иначе прослывете "новатором", беспокойным и бестолковым человеком.
В "Толковом словаре" встречаем несколько неожиданное самостоятельное определение: "Беспокойный человек. Последнее означает также человека правдивого, но резкого, идущего наперекор неправде и беспокоящего ее покровителей".
Даль, "близкий сотрудник, посвященный во все тайны государственной деятельности и преданный друг" министра, горько ощущал свою беспомощность - жаловался приятелю на "препятствия, убивающие дух": "При таких обстоятельствах руки не поднимаются на работу, голова тупеет, сердце дремлет".
Можно сочинить предлинный список важнейших дел, которыми занимался Даль при министре, но так ли это важно для нас, как важно было для Мельникова-Печерского? О чем расскажет нам такой список?.. В конечном счете законы и положения, сочиняемые в министерских департаментах и канцеляриях, совершенно не соответствовали живой жизни, которую должны были направлять в русло, превращались в гору бумаги - пустой, хотя и исписанной сверху донизу осинами ивановичами. "Боже мой, что за толщи исписанной бумаги сваливаются ежегодно в архив и пишутся, по-видимому, только для архивов; куда это все пойдет и чем кончится это гибельное направление бесполезного тунеядного письмоводства, где все дела делаются только на бумаге, где со дня на день письмо растет…а на деле все идет наоборот и гладко только на гладкой бумаге" - это не из рассказа, конечно, - из письма Даля к приятелю.
"Правая рука" была бессильна. "Правой руке", как и Осипу Ивановичу, отведены были полверсты по одну сторону Невского.
Даль писал из Петербурга:
"…Вы не знаете службы нашей и моего положения. Я сыт и одет и житейски доволен; но все это дается мне именно с тем, чтобы я делал свое дело, а по сторонам не глядел и не в свое дело не мешался… Мне часто не верят и говорят: "Не хочет, а если б захотел, так бы сделал". Пусть лучше так говорят, пусть лучше пеняют в начале дела, чем в конце…
Жизнь моя однообразная, томительная и скучная. Я бы желал жить подальше отсюда - на Волге, на Украйне или хотя бы в Москве. Вы живете для себя; у вас есть день, есть ночь, есть наконец счет дням и времени года; у нас нет ничего этого. У нас есть только часы: время идти на службу, время обеда, время сна. Белка в колесе - герб наш… Писать бумаги мы называем дело делать; а оно-то промеж бумаги и проскакивает, и мы его не видим в глаза…
Один в поле не воин, и головня одна в чистом поле гаснет, а сложи костер, будет гореть. Что может сделать один - хоть будь он разминистр? Такая, видно, до времени судьба наша…"