"ТОЛКОВЫЙ СЛОВАРЬ". ОТВЛЕЧЕНИЕ СЕДЬМОЕ
"Один в поле не воин", но рядом - "Одна голова не бедна, а и бедна, да одна". "И головня одна в чистом поле гаснет, а сложи костер, будет гореть. Что может сделать один?.." Один может сложить костер.
"Пользуясь своим положением, он рассылал циркуляры ко всем должностным лицам внутри России, поручая им собирать и доставлять ему местные черты нравов, песни, поговорки и проч.", - вспоминал Григорович. Ему вторит Василий Матвеевич Лазаревский, молодой чиновник, которого Даль не случайно "пригрел" в своей Особенной канцелярии: Василий Матвеевич - литератор, переводчик и, что для Даля всего важнее, человек, обладавший даром словособирательства ("За труд ваш в словаре не смею и благодарить: вы работаете для дела, как и я, и каждому из нас придется своя доля признательности общей, если мы успеем в начатом", - человека, который из многих пудов, взваленных Далем на плечи, хоть несколько фунтов на свои переложил, Даль готов был оценить высоко).
"…Служебные часы Даль посвящал обыкновенно своим филологическим занятиям, - рассказывал Лазаревский. - …В мое время он получал большие посылки местных слов, образчиков местного говора и т. п…Все это списывалось в канцелярии в азбучном порядке, на лентах, ленты нанизывались на нитки, укладывались в картонки по губерниям, по говорам. Были полосы, что все писцы занимались этим исключительно, да еще перепискою сказок, пословиц, поверий и т. п., которые доставлялись Далю во множестве отовсюду". Тут может быть и преувеличение, тем более что "время" Лазаревского ("в мое время") "стол-о-стол" с Далем оказалось недолгим - с год всего, но как бы там ни было, - согласно другому свидетельству, - едва в канцелярии "освободятся от дела", "завязывались споры и рассуждения, преимущественно о русском языке". Однако хорош "директор канцелярии", законченный служака, который "был везде и во всем один и тот же" (это говорилось с осуждением - "точный, исполнительный, неумолимо-строгий" и т. п.), а он и был везде и во всем один и тот же - собиратель слов!..
По настоянию Даля Русское географическое общество разослало "в разные концы России" "этнографический циркуляр". "Отечественные записки" напечатали обращение к читателям - надобно помочь Далю "в общем деле и снести хотя по лепте с брата, отчего можно бы не только разжиться убогому, но и десятерицею разбогатеть богатому". Журнал "Москвитянин" (его Погодин редактировал) предоставлял страницы этнографическим статьям и словарным изысканиям - все, что поступало по этим разделам, редакция пересылала Далю. Позже еще один ручей появился - слова потекли через Общество любителей российской словесности.
В сороковые годы дело Даля получило огласку и - еще дороже - отклик: "Слухом земля полнится, а причудами свет", "Знают и в Казани, что люди сказали". Люди сказали, что есть на земле человек (чудак?), который решил собрать "одно целое этнографическое сокровище, неоплатное никакими богатствами" - "описание местных обрядов, поверий, рода жизни, семейного и домашнего быта простолюдина, пословицы, поговорки, присловия, похвалки, присказки, прибаутки, байки, побасенки, притчи, сказки, были, предания, загадки, скороговорки, причитания, песни, думы… простонародный язык в выражениях своих, оборотах, слоге, складе и словах" - тут надо снова многоточие поставить: задача собирательства, предложенная Далем, обширна, он и сам не называет всего; подробнейший перечень завершается размашистым "и прочая, и прочая, и прочая", завершается просьбой - "чем ближе и вернее сведения эти будут описаны со слов народа, тем они будут драгоценнее".
Среди корреспондентов ("доброхотных дателей") Даля были люди и известные, вроде Лажечникова, князя В. Одоевского, Погодина, Анны Зонтаг или морского офицера Кузмищева (служба забрасывала его в крайние точки нашего отечества, отовсюду он посылал Далю слова и песни и надеялся радостно: "Вы… откроете нам такое богатство, которое мы у себя едва ли подозревали"); были среди "дателей" и люди неизвестные - "без подносчиков палаты не строятся". В сороковые годы Даль благодарил многих через "Отечественные записки", просил "удостаивать его и впредь присылкою заметок разного рода, клонящихся к народному быту и языку", но в "Напутном слове", предпосланном "Толковому словарю", благодарит сразу всех сообщивших сборники слов, заметки, объяснения и запасы: "Назвать я мог бы только немногих, упустив в свое время записывать, для памяти, что и от кого получено. Из сотни имен я теперь не мог бы вспомнить и десятка… Надеюсь, что такое упущение с моей стороны никого не заставит пожалеть о сделанном добром деле".
Мысль, изреченная Далем, очень дорога и привлекательна: собирание и сбережение "сокровища, неоплатного никакими богатствами", - дело общее и дело доброе.
Даль убеждение свое делом доказал - доказал, что из подвижника-собирателя способен так же самоотверженно превратиться в безвестного или почти безвестного (совсем скрыться Далю уже трудно) "подносчика", когда палаты строит другой. В 1856 году к нему обратится издатель русских народных сказок Александр Афанасьев: запасы Географического общества, которыми пользовался Афанасьев, иссякают, а у Даля собрано около тысячи сказок ("Вчера был у меня сказочник мой, солдат Сафонов и сказывал, что отдал 13 июня в канцелярию охапку сказок" - записка Даля к Лазаревскому). Афанасьев просит робко: в самом деле, словарь Даля не окончен, пословицы пока света не увидали, а тут откуда ни возьмись объявился молодой "удачник" (Даль его не то что в глаза не видывал - имени и отчества не знает) и на тебе - отворяй сундуки! Но Даль бескорыстен - он не думает ни о славе, ни о прибыли, он радуется за сказку, радуется за всех, кому она завтра станет другом. Ответ Даля замечателен - убеждение и нрав, лицо человека, личность ("самостоятельное, отдельное существо"):
"…Предложение Ваше принимаю с большим удовольствием; объяснюсь ближе. У меня собрано сказок несколько стоп; конечно, тут много мусора, много и повторений. Издать я не соберусь их, потому что у меня слишком много другой работы (словарь). Как успею разобрать их, так и доставлю…
Почестей не нужно мне ровно никаких, кроме того, что прошу Вас упомянуть только в общих словах, что такая-то книга сказок передана Вам; и это для того только, что было о них много речи и что вправе требовать или ждать от меня развязки этому делу.
Итак, передаю Вам собрание мое, не связывая Вас ничем. Я не знаю, какова обстановка Ваша, сколько Вы выручите и окупится ли издание, не только будут ли барыши. Только в последнем случае прошу обо мне вспомнить в том отношении, что собрание это, каково оно ни есть, стоило мне нескольких сот рублей; одни сказывали, другие писали, за все это надо было платить. Но, повторяю, если дело будет таково, что доставит выгоду, то Вы, конечно, не попеняете на меня за желание воротить расходы свои; если же того не будет, то и у меня нет никаких притязаний…"
Доброе дело Даль высоко ценил, но о "добрых" людях говорил по-своему: "Добрый человек, хвала двусмысленная: не видно, есть ли воля и ум". Даль творил добро, пораскинув умом и собравши волю. Вместе с Далем поблагодарим всех, кто "по разным вызовам и частным просьбам" его "сообщал" свои "запасы", поблагодарим - и не станем перечислять два десятка никому теперь (как и сто лет назад, впрочем) не известных имен "дательниц" и "дателей" - так называл Даль многих неведомых друзей своих. Мы, однако, заглянем в скобки, которые после каждого имени стоят; в скобках указаны город или губерния, откуда "датель" присылал слова. Заметки в скобках (даже крохи) ясно показывают, что слава Даля-собирателя далеко (и широко) пошла; поистине "знают и в Казани", и в губерниях Тверской и Курской, Новгородской и Саратовской, в Уфе, Иркутске, Ставрополе, Перми, Тобольске, а также в Арзамасе, Вышнем Волочке, Шенкурске, Чердыни и вовсе неведомых Василе и Лесках…
О РУССКОМ ХОЗЯЙСТВЕ И РУССКОМ КРЕСТЬЯНИНЕ
1
Поэт и переводчик Берг рассказывает: чтобы "угодить матери", Тургенев поступил на службу в министерство внутренних дел, рассчитывая, что управляет канцелярией "известный писатель"; но Даль "распек Тургенева в первый же день службы за то, что он несколько опоздал… Второй выговор за то же был пожестче первого, третий еще пожестче… Иван Сергеевич подал в отставку". Это Берг "честит" Даля "точным, исполнительным, неумолимо-строгим" чиновником.
Но вот ведь и Григорович пишет уверенно: "Встретив где-то Тургенева, тогда еще молодого человека, он уговаривал его поступить к нему на службу в канцелярию. Тургенев, никогда не думавший служить, но не имевший духу отказаться по слабости характера, согласился. Несколько дней спустя после вступления в канцелярию Тургенев пришел часом позже и получил от Даля такую нахлобучку, после которой тотчас же подал в отставку". Григорович - приятель Даля, ученик в каком-то роде, а вспомнить или узнать у кого, что Тургенев не "тотчас же подал в отставку", но прослужил в канцелярии почти два года, - недосуг.
И Анненков наконец рассказывает: "Гонимый нуждою и исполняя настоятельные требования матери, он по прибытии в Россию определился на службу в канцелярию министра внутренних дел, где попал под начальство известного этнографа В. Даля. Он пробыл тут недолго, потому что (!) начальник его принадлежал к числу прямолинейных особ, которые требуют строгой аккуратности в исполнении обязанностей и уважения не только к своим служебным требованиям, но и к своим капризам… Тургенев невзлюбил начальника - собрата по ремеслу писателя - и скоро вышел в отставку…"
Что до "капризов" - вот несколько строк из письма Даля: "Я вообще терпеть не могу ссориться или расходиться с кем бы то ни было, а еще более не терплю делать это без всякого повода или не зная его" (товарищ и сослуживец Владимира Ивановича почитал эти строки справедливыми и приводил их, объясняя Далев нрав); сам же Тургенев признавался, что "служил очень плохо и неисправно", у "неумолимого" начальника был повод сердиться.
Но вот оказия: "Самая тесная дружба соединяла трех сослуживцев-товарищей" (В. И. Даля, И. С. Тургенева и А. В. Головнина, будущего министра просвещения) - вдруг откуда ни возьмись выныривает еще один "воспоминатель" (есть в "Толковом словаре" такое словцо). И дальше: "Тургенев являлся на службу даже летом, из Павловска, весьма аккуратно, но вовсе не занимался ею… Чуть, бывало, его товарищи освободятся от дела, у них завязывались споры и рассуждения, преимущественно о русском языке". Не беремся судить о "тесноте" дружбы, но в статье Тургенева о творчестве Даля за литературными оценками явственны дружелюбие и теплая сердечность.
Отношения Даля и Тургенева, пусть ограниченные недолгим сроком, для нас интересны, но не ради них выписывали мы отрывки воспоминаний. Сопоставляя их с действительными событиями, видим, что Тургенев "пострадал" в них не меньше, чем Даль (не от Даля пострадал - от приятелей-воспоминателей): о Дале сказали несправедливо лишнее, а "обнесенным" оказался Тургенев, о нем главного не сказали - по какой причине Тургенев пошел служить. Споры и рассуждения в канцелярии Даля завязывались не только о русском языке.
2
В конце декабря 1842 года "кандидат философии Иван Тургенев" подготовил статью (или "записку", как тогда называли) "Несколько замечаний о русском хозяйстве и о русском крестьянине".
"Все русские с надеждою и уверенностью взирают на распоряжения правительства и убеждены, что переход от прежнего патриархального состояния русских крестьян и русского хозяйства к новому, более прочному и стройному, совершится благополучно", - писал Тургенев и объяснял: "Вопрос о значении земледельческого класса… сопряжен с вопросом о будущности России вообще". В записке обрисованы "важнейшие неудобства нашего хозяйства": "недостаток положительности и законности в самой собственности", "недостаток законности и положительности в отношении помещиков к крестьянам" ("прихоть владельцев"), "весьма слабое развитие чувства гражданственности, законности в наших крестьянах" (русский крестьянин "не чувствует себя гражданином"), "недостаток общественного духа в дворянах". Выводов нет, точнее - они упрятаны в "замечания", не явны; "замечания" высказаны не слишком решительно, даже с нарочитой мягкостью, и если говорится - "состояние нашего хозяйства неудовлетворительно и требует улучшения", то здесь же - мы "были свидетелями многих улучшений, утешительных признаков приближения новой эпохи…".
Начало сороковых годов, записка предназначена для чтения "в верхах", да и почему бы требовать от Тургенева (в начале сороковых годов!) большего, чем он сказал?.. Сочинение записки возбуждалось как раз желанием способствовать "улучшениям": "Замечания, которые я намерен предложить в следующей статье, могут только служить залогом моих ревностных будущих занятий но части государственного хозяйства, изучению которого я решился посвятить все мое время"; записка окончена 25 декабря 1842 года, а 7 января 1843 года Тургенев подал прошение министру внутренних дел Льву Алексеевичу Перовскому о зачислении на службу. Возможно, и работа над запиской была начата по предложению или не без совета самого Перовского, Даля, еще кого из министерских руководителей (несколько лет спустя Даль от имени министра предложил двум другим кандидатам на должность представить "записки по вопросу об освобождении крестьян"). Тургенев пошел служить, движимый "общественным духом", а вовсе не "исполняя настоятельные требования матери" (хотя Варваре Петровне действительно того хотелось), и не "гонимый нуждою", и, конечно, не "по слабости характера".
Служба Тургенева - по крайней мере, причины, побудившие его служить, - сопряжена с жизнью Даля не "распеканьями" и "нахлобучками": в 1843 году в Особенной канцелярии, куда "под начало" Даля пришел служить Тургенев, приступили к составлению записки "Об уничтожении крепостного состояния в России". Сочинение это, известное как "записка Перовского", было представлено царю в 1845 году, через несколько месяцев после выхода Ивана Сергеевича в отставку. Основная работа над запиской велась как раз в 1844 году: весь год Тургенев в канцелярии; возможно, он не имел прямого касательства к записке (хотя "замечания" его и документ легко сопоставимы), но для нас, чтобы полнее понять и ощутить эту пору в жизни Даля, чтобы понять, почему Тургенев пришел к нему не дружить, а служить, надо вдохнуть пропитанный надеждами воздух, окружавший ведомство Перовского, едва там взялись сочинять проект уничтожения крепостного состояния, почувствовать атмосферу, возникшую вокруг (Даль упрямо предпочитал "атмосфере" - "колоземицу" и "мироколицу").
3
Дореволюционный историк сравнивал попытки "решить крестьянский вопрос" с "привычной пьесой в трех действиях": "Действие первое - появление обширной записки, намечающей ряд мер для того, чтобы сдвинуть крестьянский вопрос с мертвой точки; действие второе - полное одобрение этих мер в принципе, соединенное с признанием несвоевременности их исполнения; действие третье - закрытие комитета на том основании, что всего спокойнее все оставить по-старому". Надежды передовых людей угасают, едва проясняется намеченный "ряд мер".
Начиналось "действие первое" - все всполошились (и "справа" и "слева", как говорится). В Москве появилась карикатура: тень Пугачева идет, опираясь рукой на плечо Перовского. Грановский заявляет, что готов служить "в ведомстве Перовского" (Тургенев уже там, от себя добавим); Белинский говорит о "значении Перовского для России".
4
Лев Алексеевич Перовский, которому брат его Василий "передал" Даля, был, по определению биографа, человек "желчного, холерического сложения", твердый, настойчивый, непомерно милостивый к немногим и невнимательный к остальным; он писал мало и плохо, любил окружать себя способными людьми.
К Далю министр был милостив, однако ни милостям Перовского, ни исключительности Далева положения удивляться не следует: Даль для того и был передан Льву Алексеевичу, чтобы ходить, как и в Оренбурге, в "особых"; "милость" же, согласно "Толковому словарю", и "щедрота", и "жалование", - милость Перовских была жалованием Далю за исполнение этих "особых поручений". Благодетельства Перовских (что не исключает личной приязни и даже дружеских отношений) преувеличивать не следует: отношения Даля с Перовскими строились на взаимовыгодной основе. Вот и важная "записка Перовского" об уничтожении крепостного состояния подготавливается в канцелярии Даля.
Порой утверждают, будто общественное внимание к работе над запиской тем и подогревалось, что за "дело" взялся Перовский, "известный независимостью своих взглядов", "в молодости член подпольных декабристских организаций", "противник крепостного права". Но Перовский и прежде занимал видные посты - никто не вспоминал про его "независимость" и "декабризм"; вспомнили о них, надеяться на него начали именно в сороковые годы; надежды родились не оттого, что он "декабрист" и "рабства враг", - наоборот, об этом заговорили, когда пронесся слух, что ему предложено "уничтожить рабство". Сразу не согласимся: "независимость" Перовского (это вся его деятельность показывает) недалеко отступала от требований "зависимости" (кстати, и за сочинение записки Лев Алексеевич взялся более по предложению государя, нежели по собственному побуждению); "декабризм" Перовского, "грехи молодости" его, как и брата Василия, высочайше приказано было "оставить без внимания"; об отношении же к крепостному праву лучше всего скажет сама записка.