* * *
Занятия мои с великим князем Константином Николаевичем происходили постоянно по два раза в неделю. В половине декабря предметом одной из наших бесед следовало, по моему плану, быть истории престолонаследования в России, со всеми его многократными коловратностями и внезапными переворотами.
Написав очерк этой истории, со включением в него множества неизвестных публике подробностей, извлеченных мной из государственных актов и, касательно событий 1825 года, из рассказов великого князя Михаила Павловича и воспоминаний, изустных и письменных, некоторых из наших сановников, я, несмотря на полученное мной приказание вводить великого князя во все со всей искренностью, недоумевал, как эту записку, содержавшую в себе немало очень щекотливых мест, прочесть ему без предварительного просмотра государя, о котором, во время тогдашней его болезни, нельзя было и думать.
Посему я решился отослать мою записку к наследнику цесаревичу и испросить его разрешения, можно ли прочитать ее в таком виде Константину Николаевичу или же отложить это до выздоровления государя, что, впрочем, заставило бы меня остановиться в дальнейших наших занятиях или изменить их план. Цесаревич, вытребовав меня к себе и приняв с обычной своей милостивою благоволительностью, объявил, что хотя, разумеется, не мог представить государю моей записки, но рассказывал ему ее содержание и именем его вполне разрешает меня прочесть ее великому князю. В заключение его высочество спросил о дне и часе, назначенных для ее чтения. На ответ мой, что оно будет в этот же самый день (16 декабря), в половине первого, цесаревич отозвался, что намерен сам при нем присутствовать.
Так и сделалось. Константина Николаевича записка, служившая, впрочем, канвой для более пространных словесных изъяснений, по-видимому, чрезвычайно интересовала; но и цесаревич благоволил слушать ее с таким вниманием, как будто бы не видел уже прежде, хотя предсказывания его при разных статьях ясно доказывали, что он не только все прочел, но и прочел даже с особенной внимательностью.
Когда я кончил, цесаревич объявил нам, что он имеет одну чрезвычайно любопытную бумагу, относящуюся к этому же предмету, а именно: воспоминания о событиях 1825 года, написанные его родителем, в два приема, в 1831 и 1835 годах, и что намеревается их нам прочесть, что вслед за тем и исполнил. Это - записка высшего исторического интереса, излагающая с большой подробностью не только самые факты, но и личные ощущения императора Николая, в которой, к сожалению, недостает, однако, несколько листов из середины, нигде не отысканных.
Подлинник, тут же нам показанный, написан был весь собственной рукой императора карандашом, но цесаревич предпочел, для большей разборчивости, прочесть нам всю пьесу по копии, переписанной частью им самим и частью великой княгиней Марией Николаевной. Записка эта так обширна, что чтение ее, ничем не прерывавшееся, заняло более полутора часов, а весь сеанс наш продолжился от половины первого до половины четвертого. При выходе цесаревич, пожимая мне руку, благодарил, что я "допустил его к нашим занятиям".
Вслед почти за этими, навсегда для меня достопамятными часами, наследник цесаревич также сильно занемог. По выложенным бюллетеням, он страдал ревматическими болями и лихорадочными припадками и принужден был слечь в постель. Вследствие этой болезни, при продолжавшемся еще нездоровье и государя, в Рождество 1847 года не было ни выхода, ни обычного военного торжества во дворце. Болезнь цесаревича была непродолжительна, но, как говорили врачи, сильно подействовала на его нервы. Впрочем, к концу года он еще не оставлял своей комнаты.
* * *
Никто не обладал более императора Николая высоким даром действовать не только на воображение и на рассудок, но и на чувство. В этом отношении искусство его было, можно сказать, волшебное.
В последних числах декабря я, по общему плану моих бесед с великим князем Константином Николаевичем, прочел ему историю и современное образование Государственного Совета. Так как здоровье государя в это время уже несколько поправилось и он снова занимался делами, то, ввиду прежде изъявленной им мне воли посадить великого князя слушателем в Совет, как скоро он ознакомится с устройством этого высшего государственного учреждения, я донес письменно о том, что мы его прошли. Государь принял, однако ж, мое донесение, кажется, в виде общего отчета о ходе наших занятий, ибо, не дав на этот раз никакого повеления касательно присутствования великому князю в Совете, ограничился высылкой мне моей докладной записки с следующей высокопоощрительной, ожившей меня к новым трудам надписью: "С искренней благодарностью слышал от сына и прошу довершить начатое, мне в одолжение".
XVI
1848 год
Назначение графа Левашова председательствующим в Государственном Совете - Крещенский праздник - Разговор барона М. Корфа с наследником о событиях 14 декабря 1825 года - Пятидесятилетний юбилей великого князя Михаила Павловича - Болезнь императора Николая I - Масленица - Кончина адмирала Папахристо
Еще в продолжение болезни князя Васильчикова, а тем более после его кончины, все разговоры, не только в высшем обществе и в кругу административном, но и во всей петербургской публике, были сосредоточены на разрешении важного вопроса: кто будет его преемником? Между теми лицами, которых этот вопрос интересовал более или менее, непосредственно, произошла настоящая сумятица, почти революция, впрочем, самая мирная, потому что она ограничивалась лишь словами, догадками и вымыслами.
Надо было жить, подобно мне, в этом кругу, чтобы видеть и вполне оценить волнение, произведенное сказанным вопросом, и чтобы, вместе с тем, следить, как всякий выдумывал свое и как рождалось почти столько же разнообразных предположений, сколько было голов.
Первым кандидатом, если и не по степени дарований, то по некоторому виду права, называли графа Левашова; основание же к его праву заключалось в том, что он, в качестве старшего из председателей департаментов Государственного Совета, несколько уже лет, при частых болезнях или в отсутствие Васильчикова, исправлял его должность.
Другими кандидатами публика по своим соображениям назначала князя Варшавского, графа Орлова и графа Блудова; о последнем вести перешли даже и в иностранные газеты.
Наконец, в обществе передавались слова, сказанные будто бы государем, что хотя ему известны городские комбинации, но он сделает такое назначение, которое всех удивит.
Между тем прошли и Пасха, и все весенние и летние царские праздники, а назначения не последовало. Граф Левашов продолжал исправлять должность председателя, но все только по закону, как старший, на что не требовалось даже и особого высочайшего повеления; отзывы же и действия государя, вопреки всем толкам публики, не давали никакого повода заключать, чтобы выбор его уже остановился на ком-нибудь. При известности ему всех носившихся в городе слухов, равно как и общего напряженного ожидания, нельзя не допустить мысли, что он преднамеренно отлагал решение этого вопроса, находя некоторое удовольствие в зрелище разгара страстей и ложных догадок. Под конец лета, когда одна дама, наведя разговор на этот предмет, отважилась, прикрываясь щитом своего пола, на прямой вопрос: кто же будет председателем Совета, государь отвечал:
- Богу одному известно, и ему я и предоставляю решить.
Еще прежде того граф Левашов под предлогом, что занятия по должности председателя Совета поглощают все его время, просил освободить его от председательства в департаменте экономии, и когда на это косвенное напоминание последовало просто сухое соизволение, то наследник цесаревич заметил своим приближенным: "Неудачная попытка!" - Левашов изъяснился перед своими приятелями, что сам он не может говорить об этом с императором, но что однако его величество не раз говорил с ним о разных будущих своих видах по Государственному Совету, как бы о предмете, непосредственно до него, Левашова, касающемся. Таким образом, весь 1847 год прошел, не разрешив задачи, так всех занимавшей.
Между тем к Новому году надлежало, по учреждению Совета, явиться двум высочайшим указам: одному о подтверждении на местах председателей и членов по департаментам, другому - о возобновлении на тот год назначения председателя Совета. Следственно, вопрос, во всяком случае, должен был развязаться: или назначением наконец настоящего председателя, или, ежели бы Левашов оставлен был в звании председателя департамента экономии, указанием, что государь имеет в виду назначить председателем Совета не его, а другого.
В последних днях декабря великий князь Константин Николаевич, разделявший общую неизвестность и общее любопытство, спросил меня, кто будет председателем Совета. Я отвечал, что если не знает он, то еще менее можно знать мне, но в числе городских кандидатов назвал, разумеется, и Левашова.
- Как, помилуйте, из полицейских драгунов?
- Что же, у нас был однажды военный министр даже из рекрутов (граф Вязмитинов).
- Нет, это совсем другое, а уже фактически председатель Государственного Совета из полицейских крючков - тут, право, не было бы никакого приличия.
- Во-первых, ваше высочество, он давно уже председатель, а во-вторых, нисколько еще не доказано, чтобы он служил когда-нибудь в полиции; это одна молва, одно предание, а в формуляре значится только, что он начал службу в штате военного генерал-губернатора.
- Нет, уж извините: мне сам папа сказывал, что он служил в полицейских драгунах.
В моих глазах слова великого князя ужасно роняли акции Левашова, независимо от всего другого, уже и по тому одному, что сказывал это - государь.
И, при всем том, вопрос должен был решиться в пользу этого кандидата…
При воспоследовании упомянутых указов был назначен на 1848 год хотя и не председателем, а председательствующим Совета именно граф Левашов, с оставлением его, однако же, и председателем департамента экономии.
- Не титул важен, - говорил он мне сам, - а прерогативы должности и личное усердие.
- Мое положение, - продолжал он, - было нестерпимо, и лишь теперь, когда у меня развязаны руки, я могу действовать так, как велит мне долг.
Многие из нас не разделяли этого мнения и, дивясь, отчего задача, так долго тревожившая умы в Совете и в публике, не получила той же развязки уже за десять месяцев перед тем, находили, что в сущности ничего не переменилось: ибо и по титулу, и по редакции указа все осталось по-прежнему временным, тем более, что Левашов был оставлен и при прежней должности председателя департамента.
* * *
День Богоявления в 1848 году был празднован особенным образом. Ни государю, ни наследнику состояние их здоровья не позволило сделать большого выхода, и вследствие того они слушали обедню в малой дворцовой церкви, куда были приглашены только военная свита и высшие придворные чины; в придворном же соборе совершал торжественную литургию, почти перед пустыми стенами, архиепископ курский Илиодор. Затем в дворцовых залах размещены были, по обыкновению, отряды гвардейских полков с знаменами и все городское духовенство, которые после совершили парадный выход на Иордан, точно как бы в высочайшем присутствии. За крестным ходом шли великие князья Михаил Павлович и Константин Николаевич и герцог Лейхтенбергский, а государь с наследником и царственными дамами смотрели на церемонию из окон Большой (Мраморной) аванзалы.
* * *
В этот же самый день Богоявления 1848 года случайно было положено начало описанию одной из самых ярких страниц в биографии императора Николая. Сверх того, я познакомился со взглядом наследника цесаревича на образ действий августейшего родителя.
Я говорил уже, что в предшедшем декабре, в одну из бесед моих с великим князем Константином Николаевичем, цесаревич прочел нам собственноручную записку государя о происшествиях, ознаменовавших конец 1825 года. В то же время его высочество изъявил желание видеть составленную мной и одобренную государем историческую записку о самодержавии в России. Я поспешил исполнить эту волю, но записка моя пришла к цесаревичу уже накануне того дня, когда началась жестокая его болезнь и вследствие того она была прочитана им и выслана мне обратно только по оправлении его в первых числах января. В заключении записки я поместил известный манифест 1826 года, обнародованный по окончании суда над заговорщиками 14 декабря, и назвал его тут "величественной программой нынешнего царствования".
6 января, подойдя ко мне после обедни в малой церкви, за которой и я находился, и повторив мне благодарность свою за записку, прежде изъявленную весьма милостивой на ней надписью, цесаревич прибавил:
- И как превосходен этот последний манифест! Как выразилась в нем вся великая душа государя! Невозможно читать без слез: представьте же, что я до сих пор совсем его не знал!
- Манифест был, однако же, в свое время напечатан.
- Да, но я тогда был ребенком, а после он мне не попадался; к тому же, эти вещи у нас так скоро забываются.
Потом, промолчав с минуту, цесаревич продолжал:
- Я просил бы вас зайти ко мне сегодня после церемонии; мне надо с вами переговорить.
Предполагая, что я услышу тут продолжение того же разговора, и нимало не предугадывая, что мне предстоит, я, по разъезде всех бывших во дворце, пошел в переднюю наследника и спокойно там ожидал его прибытия. Он пришел через несколько минут и, взяв меня за руку, ввел в свой кабинет.
- У меня, - сказал он, - есть к вам просьба. Вы, конечно, помните государеву записку о 14-м декабря, которую я вам прочел; в ней есть много такого, что вам прежде не было известно; между тем, и в вашей тогдашней записке (о престолонаследии), которую мы тоже вместе читали, есть такие вещи об этом происшествии, которых нет в государевой. Если бы все это вместе, пополнив одно другим и еще из других материалов, редижировать настоящим образом, то могла бы выйти вещь чрезвычайно любопытная. События эти так важны, что им не должно умирать для истории или, что еще хуже, переходить в нее искаженными от превратных толков. Потому я хочу отдать вам государеву записку и попросить, чтобы вы, исключив из нее все, что, касаясь собственно до его лица, не входит прямо в самую историю происшествия, и дополнив из ваших материалов и вообще всем, что найдете еще нужным, составили по этим данным полный и отчетливый рассказ. Окончив его, мы покажем государю и попросим, чтобы он поправил и дополнил по своим воспоминаниям, и таким образом будет у нас самое достоверное целое, если не для современников, так, по крайней мере, для потомства.
Потом цесаревич вошел в разные подробности относительно главной идеи работы, ее плана, источников, из которых можно было бы извлечь дополнительные еще материалы и проч. и, отдавая мне на выбор, взять ли подлинную записку государевой руки или копию, списанную им и великой княгиней Марией Николаевной (я предпочел последнее, тем более, что в оригинале местами уже стерся карандаш), заключил так:
- Мне не нужно просить, чтобы все это оставалось между нами: доверяя вам, я как бы доверяю самому себе.
Рассуждая мысленно о том, достанет ли у меня сил, чтобы вести столько важных и достоверных поручений рядом, я думал, что тем и кончится моя аудиенция; но цесаревич продолжал еще разговор, обратясь к сравнению действий обоих братьев по кончине императора Александра.
- Поступок Константина Павловича, - сказал он, - заслуживал, конечно, всякой похвалы, особенно в том, что он настоял на своем отречении и тогда уже, когда ему присягнула вся Россия; но если взять в соображение положение батюшки, то нельзя не согласиться, что его жертва была еще больше, поведение еще выше.
Затем, развив этот предмет разными подробностями, цесаревич продолжал:
- И нет сомнения, что решимость принять на себя бремя правления уже сама по себе была величайшей из всех возможных жертв. Уверяю вас, что это дело - нелегкое, и только тот, кто видит и знает действия государя, как я, может вполне оценить его тягость. Императора порицают, но я знаю, что придет время, когда история воздаст должное его памяти, и тогда замолчат клевета и неблагонамеренность. Величайший из недостатков батюшки тот, что высокая душа его слишком доверчива, и что он, в благородстве своих чувств и при убеждении, что все, подобно ему, стремятся к общему благу, нисколько не подозревает, как обманывают его иногда своекорыстие и неблагодарность самых приближенных.
Дальнейшее содержание этого разговора, исполненное незабвенной для меня благости и самого лестного доверия, относилось исключительно до моего лица и потому не должно иметь места в настоящих листах.
* * *
Во второй половине января и государь, и наследник цесаревич совершенно выздоровели. Оба возвратились к обыкновенному своему образу жизни и начали снова выезжать и в театр, и на балы и маскарады. Неоднократно видясь в это время с государем, я слышал от него милостивые отзывы о ходе и успехе моих занятий с великим князем Константином Николаевичем, и, кроме того, он часто беседовал со мной о возложенном на меня цесаревичем поручении. В одну из таких бесед речь зашла об известных сочинениях Шницлера и Устрялова, касающихся также частью событий 14 декабря 1825 года. Рассказывая, что в последнем, при просмотре его, он сделал некоторые прибавки и дополнения и вымарал разные "комплименты", государь очень хвалил книгу Шницлера и достоверность его рассказа. Я осмелился возразить, что во многих случаях он лишь приближался к правде, что некоторые из его анекдотов прикрашены и что те материалы, из которых я извлекаю мое сочинение, представляют многие обстоятельства в другом виде. Государь отвечал, что с нетерпением ожидает моей книжки, и желал бы иметь более времени для чтения других моих произведений, т. е. лекций, приготовляемых для Константина Николаевича. В другой раз я получил повеление свезти великого князя в коммерческий суд, чтобы дать ему понятие о производящемся словесном разборе тяжб.