Под оглушительные разрывы снарядов и людской крик в одном из вагонов, стоящих на путях, К. Е. Ворошилов проводил экстренное совещание. Тут находились председатель ЦИК Донецко-Криворожской республики Артем (Ф. Сергеев), руководитель Донецких революционных отрядов Е. Щаденко, комиссары А. Пархоменко, Б. Магидов и другие.
На повестке дня один вопрос: задержать наступление немцев, вывести все эшелоны в Царицын. Решалась и судьба наших Донецких отрядов. Совещание единодушно решило: Донецким войскам отступать вместе с украинскими частями. Другого выхода нет.
Значит, надо покинуть Каменскую, оставить врагу родной дом, все то, что с таким трудом успели сделать за первые месяцы революции.
Не одно сердце тревожно ныло в те минуты, не в одной голове толпились роем страшные мысли: "Правильно ли мы поступаем? Так ли надо? А быть может, лучше остаться здесь и, защищая завоевания Октября, погибнуть с честью, чем отступать в неведомые дали?"
Много было и споров: горячих, жгучих, как огонь, принципиальных. Но долго рассуждать не могли - немцы у окраины Каменской готовятся к последнему прыжку. Обозленные неудачей, они рвутся теперь к Лихой, пытаясь преградить путь ползущей на северо-восток многочисленной армии.
В это время пулеметная команда и наши отряды стояли в окопах на левом берегу Северного Донца. Надо задержать неприятеля хотя бы еще немного, пока не уйдут последние эшелоны. Только тогда красногвардейцы могут отойти.
Медленным, неторопливым шагом командиры обходят окопы. Бойцы занимаются своим делом: одни просматривают и чистят оружие, другие набивают патронами пулеметные ленты, а некоторые, расстелив по-домашнему на дне окопа платок, ряднину, подкреплялись перед боем.
Впереди, за изгибом траншеи, мелькнула белая женская косынка, и я невольно ускорил шаги. Кто это? Подхожу и вижу перед собой молодую, красивую женщину. Сидит и набивает пулеметную ленту. Проворные, маленькие руки выполняют работу сноровисто и привычно. Заметив меня, женщина встала, вытянулась по-военному - каблучки потертых туфелек вместе, рука приложена к кокетливо повязанному платочку, - доложила:
- Пулеметчица я... то есть муж мой, Михаил Семикозов, а я при нем... вместе, значит... зовут меня Мария Семикозова.
Лицо женщины знакомо, но где приходилось видеть ее - не мог восстановить в памяти. И вдруг воспоминания нахлынули сразу: это та самая отважная пулеметчица, которая метко косила белоказаков, вызывая восхищение бойцов. Между прочим, говорили они не только о Марии, но и о ее муже Михаиле. У него привычка - не спешить открывать огонь. Лежит бывало, сжав зубы, и терпеливо ждет. Товарищи волнуются, требуют: "Бей же, сукин сын, а то все пропало!" Но Михаил молчит. И только когда белоказаки подлетят вплотную - начинает косить огнем, как серпом, под корень. Вот и жаловались на него товарищи, мол, дюже уж бесчувственный человек. Слов человеческих не понимает.
Вызвал Семикозова, спросил:
- Правду говорят бойцы?
- Правду, товарищ командир, - простодушно ответил он и уже сердито добавил: - Им абы стреляй, а то, что потом будет, дядя отвечай. У кого кишка тонка, пускай не суется в бой.
Удивительна история этих двух молодых людей - Михаила и Марии, ставших только несколько дней назад Семикозовыми.
Записался добровольцем в отряд Михаил, но не захотела отставать от него и невеста.
- Пойду с тобой и все. Буду воевать, - настаивала она. Михаил только незаметно улыбался: блажит девка, а покажется беляк - не сыщешь.
Но, к удивлению, Мария в первом же бою повела себя бесстрашно, даже после попросила научить ее стрелять из пулемета. И снова улыбнулся парень, но стал учить. А когда однажды в расчете выбыл первый номер и Мария легла за пулемет, разинул рот от удивления - била его невеста поразительно точно, как самый заправский пулеметчик. С тех пор она не разлучалась с Михаилом. Теперь Мария молча, теребя кончик платка, стояла передо мною. Опомнившись, лихо тряхнула кудрями:
- Прошу разрешить остаться с мужем, товарищ командир!
Такую напрасно пугать смертью, трудностями походной жизни - ведь все равно останется со своим Мишей.
- Ладно, оставайтесь при. пулеметной команде. А платок надо снять - демаскирует.
- Есть, товарищ командир, снять платок.
Только закончили разговор с пулеметчицей, как на огневых позициях батареи Солдатова послышались шум, веселое оживление. Это пришли с ближайших хуторов женщины - делегатки от всех жителей. Принесли объемистые узлы - куличи, крашеные яйца, куски сала.
- Как же так, пасха, а наши защитники и не откушают?
Развязали узлы, гостеприимно угощают, передают просьбу: не пускать немца в их хутора.
Такие же делегации прибыли и в другие отряды. Всюду слышатся одинаковые просьбы - не пускать к ним в хутор неприятеля.
Молча шагаю по траншее. Мимо проплывают лица бойцов - старые и молодые, испещренные морщинками видавших виды солдат-фронтовиков и безусые лица юнцов.
Навстречу, с высотки, комом скатывается красногвардеец:
- Товарищ командир, смотрите!
Прикладываю бинокль к глазам и почти у самых окуляров замечаю черную тушу ползущего бронепоезда. Не доходя немного до моста через Северный Донец, поезд остановился, и из бронированных вагонов, будто цыплята из-под наседки, сыпанули пехотинцы: рассредоточиваются, на бегу образуют цепи. Над плоской, угловатой башней бронепоезда вспыхнуло белое облачко дыма, и сразу же над головами просвистел снаряд. Словно по сигналу, открыли беглый огонь по нашему переднему краю немецкие батареи. Снаряды густо ложились вокруг, засыпая окопы горячей землей.
И не успели отгреметь последние разрывы, как бросились в атаку из ближней балки немецкие уланы. Пластаясь по ветру, летят вихрем застоявшиеся грудастые кони, сверкают на солнце поднятые над головой прямые прусские палаши. При виде этой мчащейся навстречу смерти массы войск душу сосет беспокойная мысль: "А вдруг наши бойцы не выстоят, дрогнут и побегут?" Но эта мысль появляется только на мгновение. Вот уже заработали первые пулеметы, загрохотали залпы винтовок. Командир батареи Солдатов, выкатив орудия на прямую наводку, готовился встретить врага картечью. Выстрел - и с громким его эхом сливается свист летящих снарядов.
Там, где мгновение назад катилась вражеская лавина, теперь сплошное месиво барахтающихся тел. Передние ряды поворачивают, падают под разящими ударами свинца и стали, а задние продолжают двигаться по энерции вперед, давят своих.
Наступавшая по левому скату пехота залегла. В ста метрах от нас корчились в муках сраженные уланы.
Подобрали только двух раненых улан, лежавших поближе к окопам. Рядовых Клянца и Мюллера привели в окопы.
- Чем объяснить, что вы, уланы, бросились в атаку, когда еще пехота не вышла на исходный рубеж, и скакали по-парадному? - спросил один из командиров, успевший за время мировой войны немного изучить немецкий язык.
- Мы выпили перед боем, - ответили те, - кроме того, офицеры нам сказали, что настоящего боя не будет. Российская армия разбита, а собравшийся тут всякий сброд не выдержит одного нашего вида... Хотелось первыми влететь в ваши окопы.
- Ну вот вы и влетели первыми, - иронически заметил командир.
В это время немецкие батареи снова принялись долбить окопы. Огонь нарастал с каждой минутой, и вскоре все вокруг превратилось в ревущий ад. Если первый артналет противник вел бегло, нащупывая только наши окопы, то теперь огонь прицельный.
Вот ураган накрыл наш левый фланг. Полетели вверх глыбы земли, клочья шинелей. Не выдержали, дрогнули бойцы перед всесокрушающей лавиной стали. Некоторые выскакивали из засыпанных окопов и, вогнув голову в плечи, неслись прочь, куда-нибудь в сторону. На миг я увидел, как высоко взметнулся столб земли и ныли в том месте, где стоял пулемет Семикозовых. "Погибли славные товарищи", - мелькнуло в голове, но осмысливать происшедшее некогда. С разбегу налетел на воронку. Там, в пыли, окровавленный лежал пулеметчик Морозов.
- Ранен, товарищ командир, - говорит боец и показывает окровавленную руку. Подбежавший Прищепин перевязывает друга, и они тут же возвращаются к пулемету.
Тридцать долгих минут длился этот ад.
А после - снова бесчисленные цепи солдат, лавина улан. Раскалились стволы орудий, давно кипела вода в пулеметах, красногвардейцы изнемогали от усталости. И так до обеда. По приказу штаба отрядов на позиции мобилизовали рабочих-железнодорожников, членов профсоюза, молодежь.
Их до самых окопов - бой-то гремел на окраине станицы! - провожали матери, жены, дети. Пройдя по лугу, люди занимали оборону почти у самой реки. Теперь наш фронт раскинулся выгнутой дугой: центр находился на старостаничных высотах, а фланги упирались в Северный Донец.
И все-таки не устояли до конца дня. К вечеру подошли два немецких бронепоезда и высадили очередную партию пехоты. Сначала рявкнули орудия бронепоездов, потом солдаты бросились на штурм наших окопов.
Не в силах сдержать этот комбинированный натиск свежих сил врага, красногвардейцы стали отходить.
Рассыпавшись в цепочки, шли по лугу к реке, отстреливаясь, чтобы не дать врагу ворваться в станицу на плечах отступающих.
Нелегко выделить из массы бойцов человека, который бы отличился в тот день больше, чем остальные. И все же общий восторг вызвали пулеметные расчеты Семикозовых (они, оказывается, перед прямым попаданием снаряда в окоп сменили позицию), братьев Саушкиных и казака Евстигнеева.
На них выпала основная тяжесть боя, и пулеметчики выдержали ее с честью.
Глубокой ночью с 4 на 5 мая покидали мы Каменскую. В безмолвии постояли у большой братской могилы, в которой покоились товарищи по оружию, отдавшие свою жизнь за дело революции. Свою задачу бойцы выполнили: благополучно ушли на Лихую последние эшелоны, отстучали по мостовой с закатом солнца последние подводы эвакуирующихся семей и отрядов. И все же с болью в сердце покидали мы родную станицу.
Затаившаяся контрреволюция не скрывала своего торжества. Из подворотен, полуоткрытых чуланов, окон неслись издевательские крики богатеев:
- Смазываете пятки. Достукались! Идите сюда, спрячем.
- Рано торжествуете, - отвечали бойцы, - вернемся скоро и спрячем вас... навечно.
Никогда не забыть железнодорожной станции Лихой в те горестные дни отступления. Она словно кипела. Десятки эшелонов с людьми, оружием, боеприпасами, оборудованием, имуществом учреждений сгрудились на путях, забили все подъезды и тупики. Тысячи разморенных зноем беженцев, раненых бойцов с грязными, окровавленными повязками заполнили тесный вокзал, станционные постройки. Люди лежали грудами в скудной, знойной тени на пыльной земле, мостились на дегтярно-черных шпалах, изнывали от духоты в тесных, забитых до предела станционных постройках. Плач детей, причитания женщин, стоны раненых, нудный гул и короткие очереди кружащихся в небе немецких самолетов, тревожные гудки паровозов дополняли картину отступления.
А совсем рядом, в сторону Каменской, не умолкая гремят выстрелы, тревожно погромыхивает канонада - идет бой. Там все брошено навстречу катящемуся вслед за нашими эшелонами вражескому валу - он подходит все ближе и ближе. В десятый раз кидаются в атаку немцы и белоказаки. Разбрасывая во все стороны огонь, ползут по железной дороге из Миллерово бронепоезда оккупантов. От Каменской до Лихой 25 километров пути. Но дорога здесь все время идет на крутой подъем - он самый значительный на юге и ни один груженый поезд не может взять его без толкача.
В момент отхода не хватало толкачей. Пропустили вперед все эшелоны с беженцами, вооружением, ценными грузами, а последним, замыкающим, вышел наспех сооруженный "бронепоезд". Внешне он выглядел так. Десятка полтора обложенных мешками с песком платформ, с установленными на них пулеметами, легкими пушками, бойницами для стрелков. Командовал этим сооружением бесстрашный артиллерист Солдатов.
Медленно пятясь, бронепоезд сдерживал неприятеля. Тяжелый, перегруженный бойцами эшелон еле-еле полз на подъем.
Немецкий бронепоезд, преследовавший отступающих, прибавил ходу и открыл яростный огонь. Снаряды ложились по обе стороны полотна, дырявили осколками доски вагонов, платформ. Еще минута, две - и эшелон будет разнесен в щепы. Но в этот самый момент Солдатов и увидел высокого человека в кожанке, бегущего по степи наперерез эшелону.
Это был комиссар Александр Пархоменко. Видя безвыходность положения, в котором оказался "бронепоезд", он мгновенно принял решение: раз нельзя его спасти, то надо пустить под уклон, навстречу врагу.
На ходу Пархоменко вскочил на подножку паровоза и, пересиливая грохот колес, разрывы снарядов, сказал об этом Солдатову. Тот понял, и вот уже из вагона в вагон несется команда:
- Всем бойцам оставить эшелон. Машинисту дать полный назад и на подходе к вражескому бронепоезду - прыгать.
Пролетают минуты, и "бронепоезд" уже ветром несется под уклон. Дрожат вагоны, стучат лихорадочно на стыках колеса, отдаваясь гулким эхом в пустых отсеках.
Заметив несущийся навстречу состав, немецкий бронепоезд стал давать тревожные гудки и пополз назад. На высокой насыпи мчащийся под уклон состав настиг стальную громаду и, налетев на нее с ходу, накрыл горой вздыбившихся вагонов. Треск, облака пара, дым, огонь. И всё. От немецкого бронепоезда ничего не осталось.
Движение оккупантов по железной дороге задержано. А в степи, на скатах высот, идет тяжелый, кровопролитный бой. От того, выдержат красногвардейцы этот напор врага или не выдержат - зависит судьба эшелонов, десятков тысяч людей, исход развернувшейся борьбы в степях донских.
На передовой линии огня Ворошилов, Щаденко, Руднев, Пархоменко. Они руководят боем, идут вместе с красногвардейцами в атаку.
К вечеру эшелоны удалось вывести из Лихой. От станции Репной до Белой Калитвы они растянулись длинной, плотной цепочкой. Тревожная, темная ночь. Ни говора, ни песен, как в прежние дни. Лишь негромкие окрики часовых да вялые, чадящие костры вдоль насыпи - спят мертвецким сном выбившиеся из сил люди.
Но далеко не все отдыхали в ту ночь. Тимофей Литвинов, Григорий Галабин, Дмитрий Попов, прикрываясь темнотой ночи, пробирались назад, к станции Лихой. Во время отхода войск мы не успели эвакуировать несколько вагонов с горючими материалами. Оставить их врагу? Ни за что! Командир решил послать этих смельчаков в самое логово врага и во что бы то ни стало взорвать вагоны. Им удалось проскользнуть мимо часовых, снять охрану на вокзале и, подложив взрывчатку, поднять на воздух вагоны с горючим.
Но уйти оказалось не так-то просто: взрывом разметало вокруг горючее, и оно, вспыхнув гигантским костром, осветило всю окрестность - хоть иголки собирай! Группу Литвинова немцы окружили. Пришлось пробиваться с помощью штыка и пули. В рукопашной схватке солдаты схватили Гришу Галабина.
Страшную, мученическую смерть довелось ему принять от рук врага. Как только не изощрялись бандиты в пытках над безоружным бойцом! Его били шомполами, запускали иглы под ногти, вырезали пятиконечные звезды на теле, но герой не изменил. Утром Гришу повесили.
- Нас всех не уничтожите! Нас много! За меня отомстят! - гордо прозвучали его последние слова.
Утром началась переправа через Северный Донец. Стоит только перешагнуть через мост двухсотсаженной реки - и вот станция Белая Калитва, а дальше до Тихого Дона и Чира таких больших водных преград нет.
И всем кажется: достаточно перебраться на левобережье, как прекратится преследование немцев и белоказаков, останутся позади все тяготы и невзгоды похода. Но это оказалось не так. Да и переправиться через реку не просто. Зная заранее о движении к Северному Донцу армии Ворошилова, белоказаки стянули сюда огромные силы. Мост заминировали, ждали только сигнала. Однако, тут они просчитались - не ожидали столь быстрого подхода передовых эшелонов к реке. Поэтому успели разрушить только часть дамбы и повредить первый пролет.
Налетевшие как снег на голову красногвардейцы отряда Романовского разогнали вражеских саперов и предотвратили взрыв. Но врагу все же удалось разрушить гужевой мост. Осталась узенькая, в одну колею, полоска железной дороги через реку. А рядом скопилось огромное количество эшелонов, подвод, артиллерии, воинских частей.
Все это расположилось вокруг говорливым, беспокойным табором - он шумит, орет, волнуется, требует переправы. Зной нестерпимый, пыль, жажда, рев скотины, плач детей. Немецкие самолеты висят буквально над головой, сыпят частыми очередями свинца, швыряются бомбами. По распоряжению Щаденко быстро исправили повреждения насыпи и пустили эшелоны. Беженцы, бойцы тоже не стали ждать - соорудили плоты, бросили в воду бревна, вязанки хвороста - плывут, гребут к противоположному берегу.
На протяжении десяти километров вдоль реки - на земле и на воде - все кишит потревоженным муравейником. Бьют вражеские батареи, и в самой гуще людей, повозок, эшелонов вздымаются кверху черные шапки разрывов. И так несколько суток, наполненных до краев тревогой, атаками, обстрелами.
У станции Жирнов опять остановка. Метрах в трехстах от нее речка Быстрая. Мост через нее тоже взорван.
Едва остановились колеса вагонов, как из-за ближних бугров, яров уже полились свинцовые струи белоказачьих пулеметов. Затрещали, брызнули свежей щепой теплушки, тревожно запели десятки гудков.
Из дверей вагонов, с площадок, платформ, крыш сыпанули во все стороны встревоженные бойцы. Отряды быстро заняли оборону по обеим сторонам полотна. Началась перепалка.
Несмотря на обстрел, железнодорожники немедленно приступили к восстановлению взорванных ферм. А вокруг банды белоказаков - пьяные, торжествующе орут:
- Сдавайтесь, все равно перевешаем!
Им отвечает скороговорка наших пулеметов, дружные залпы винтовок.
Так начались первые дни тяжелого похода на Царицын.
Вечером 8 мая разведчики обнаружили в раскинувшихся вокруг Белой Калитвы оврагах скопление пехоты и конницы противника. Отряд Романовского и пулеметная команда получили приказание разгромить неприятеля.
И вот, прикрываясь темнотой, балками, оврагами мы двинулись в тыл врага. За нами ползла бронемашина "Жемчуг". Чтобы не урчал мотор, ее тянули несколько пар лошадей. Молча, сосредоточенно вглядываясь в предрассветную темень, люди шагали без единого звука. Их вел боец - местный житель, прекрасно знавший местность.
Прошел час, второй. Нагоняю проводника, указываю на алеющий зарею восток: "Скоро рассвет, время уже быть на месте".
Но тот упрямо качает головой: "Рано, рано..." Потом шепчет:
- Все время двигаемся в крайнем напряжении бесконечно виляющими балками. Путь поэтому кажется долгим.