* * *
И царевна опять побежала по земле, но уже с маленькой девочкой, искать не Царство Божие внутри себя, хотя давно была крещена в православии, а простое человеческое счастье.
Западный мир, разочаровавший собой Светлану, в свою очередь разочаровался в ней и закрыл кредиты, исчерпав для себя ее воспоминания.
Царевна растила девочку, билась об углы сначала американской, потом английской жизни, погружаясь в сомнамбулическое состояние духа, всегда свойственное людям континентального климата, поселившимся на британском острове. Ее все больше и больше тянуло к себе прошлое.
Англия, как никакая другая страна в мире, дает почувствовать иностранцу отстраненность от нее и принадлежность к жизни, откуда пришел. Знаю это по себе и отлично представляю, что происходило со Светланой перед тем, как она захотела побежать обратно на родину.
…Казалось, я нахожусь на некоей чужой сцене с незнакомыми мне участниками, выступаю в чужой пьесе, а моя собственная идет далеко-далеко, не слишком ощущая отсутствие персонажа…
Восьмидесятые годы.
Царевна побежала назад, домой, в прошлое, которого уже не было. Но оставалась еще форма, отлитая ее отцом: Советский Союз. Светлана была все та же: сильная, страстная, противоречивая, реликтовая. Она несла с собою правду об американской сказке, оказавшейся ложью, но там, куда она вернулась, этот опыт уже был не нужен - каждый искал своего опыта, желая преодолеть пошатнувшийся железный занавес, а сказка, исчерпанная постаревшей царевной, осталась всего лишь сказкой для неисчерпавших ее. Но это был родной мир, а в нем люди - огромная семья: дети, внуки, сестры, братья, племянники, Москва, Тбилиси, Гори, опять Москва.
Реликтовая… Странным клубком противоречий, впитавшим в себя все ее опыты, предстал перед близкими характер царевны. Некоторые родственники сомневались в ее здравом уме, замечая: манию величия: "Сиди тихо в своем Урюпинске, не вылезай, иначе будешь иметь дело со мной. В Грузию ездить не смей!" - приказывала она своему племяннику Евгению Джугашвили; манию преследования: "За мной везде следят чекисты проклятые", - жаловалась она близким; манию доносительства: Светлана после своего возвращения в СССР из Англии писала доносы на старшего сына по месту его работы.
* * *
Что ж, все в рамках ее прошлого.
Родственники говорят - она могла ударить по лицу официантку санатория за нерасторопность, устроить любую публичную сцену, ласкаться к человеку и тут же отматерить его: такие поступки роднят ее с братом Василием.
Она сумела возбудить против себя общественное мнение разных стран и разных людей.
"Непонятны восторги нашей прессы перед этой особой, не выдержавшей скромного патриотического экзамена, какой выдерживают у нас для того, чтобы торговать котлетами в гарнизонной лавке", - писал возмущенный американский офицер.
"Правильно сделали ее дети, что не захотели видеть такую мать, как Светлана Иосифовна, которая бросает своих детей. Нет прощения такой матери. За ссору с сыном она требовала выслать его на Сахалин. Ее бы воля, и расправилась бы она с сыном, как ее отец-палач со всем народом", - писала возмущенная советская женщина.
И много подобного.
Могу ли я понять такую Светлану Сталину? А нужно ли? Думаю, ее характер был бы неподвластен даже перу Шекспира для его пьес, где женщина всегда являлась лишь декоративным фоном, на котором разворачивались мужские страсти.
* * *
Светлана не ужилась с близкими, далекими, с каждым отдельным человеком и со всем советским народом. И она опять побежала за границу, теперь уже открыто, официально, при горбачевской перестройке.
Но куда убежишь от себя? Куда убежишь от незнания, что бег по земле не спасает бегущего, если он не знает, или не хочет знать, дороги к Небу.
Советская царевна сделала свой подарок английскому правительству: пошла в муниципальный дом престарелых, на полное социальное обеспечение этой страны. Мог ли Уинстон Черчилль, встававший с кресла при появлении Сталина в 1945 году во время Ялтинской конференции, когда делили Европу, предполагать, что его страна даст такой приют дочери советского диктатора?
Девяностые годы.
Царевна вновь возникает из небытия на экране, в телепередаче "Светлана - дочь Иосифа".
Смотрю и вижу, как она сильно больна, да не теми болезнями, что приписывают ей и какие записаны в ее английской медицинской карте, а той, единственной, простой, как правда, ностальгией по прошлому, настоящему, будущему, по всему, что случилось с ней, по всему, чего не случилось, по всему, что должно было случиться. И тогда кажется, что я совершенно понимаю ее, ибо точно такая же, хоть и не царевна. И множество таких. А жизнь проста, заключена в границах между первым криком ребенка и последним выдохом усталого существа, внутри же - лишь иллюзии…
* * *
Но жизнь не кончается.
По всему миру разносится весть - Светлана постриглась в монахини и живет в католическом монастыре в Италии. И тут же опровержение - ей не понравился строгий режим монастыря, и она покинула его. Оказывается, оба слуха - ложь.
Не удивлюсь, если завтра объявят, что она вышла замуж за какого-нибудь наследного принца и уехала с ним жить на остров. И это будет правдой. Могу предположить даже весьма молодого принца. Царевна не имеет возраста, ее постаревшее лицо и фигура лишь оболочка, а в сущности, она бессмертна, как всякая женщина, воплотившая себя в детях и книгах.
Бог ей судья.
Окопная звезда
Что-то мешает мне поставить точку в главе о Светлане. Чего-то не хватает для завершения образа. Наплывают мои собственные встречи и ощущения, давно забытые.
Когда это было? Кажется, в 1969 году. Весной, кажется. В те дни по радиостанции "Свобода" читали "Двадцать писем к другу" Светланы Аллилуевой - сенсационную книгу о Сталине, о времени, о себе.
Я не слушала "Свободу" - уже привезли мне тайком эту книгу, и я прочитала ее.
Центральный дом литераторов. Зашла выпить кофе, ко мне подсели Алексей Яковлевич Каплер с женой, поэтессой-фронтовичкой Юлией Друниной. Каплер, давно вернувшийся из тюрьмы, был знаменит еще более, чем во время войны. Он замечательно вел популярную в стране телевизионную передачу "Кинопанорама": мудро, остроумно, весело.
Седой Каплер казался мне похожим на добродушную бабушку. Славу донжуана, пожирателя сердец, в прошлом возлюбленного дочери Сталина, поддерживала лишь всегда находившаяся рядом с ним прекрасная Юлия.
Впервые я увидела Юлию Друнину в конце пятидесятых на кинопросмотре в "Литературной газете". Она была старше меня лет на десять-одиннадцать и показалась немолодой, неприметной, серенькой. Рядом с нею был ее муж, поэт Николай Старшинов, худенький, невысокий, с огромными глазами, и тоже как будто не очень приметный. Но не могла я их не приметить, слишком волновали меня слова: "поэт", "стихи", "поэтесса". Друнина и Старшинов - люди моей мечты, явления из мира поэтической жизни.
Через несколько лет, когда в этом мире я стала своим человеком, Юлия Друнина и Николай Старшинов были в разводе. Один знакомый, живший в дачном поселке в Пахре, сказал вскользь: "Мой сосед Каплер. Много дам перебывало у него на даче, но в последнее время вижу одну. Она прикрывает лицо шарфом, но я узнаю ее - это Юлия Друнина".
Каплер и Друнина поженились.
Так получилось, что мы с Юлией нередко оказывались вместе в писательских поездках по стране. Дружбы между нами не было, но и вражды тоже. Она очень изменилась с тех пор, как я впервые увидела ее. Откуда-то возникла яркость красок. Отрастила волосы - их копна очень украшала новую Юлию. Хорошая, стройная, безвозрастная фигура.
Мне нравилось ее внешнее спокойствие, уверенность не то чтобы в себе, а вообще в жизни. Несколько раздражала монотонная тематика ее стихотворений - война, окопы, опять война, окопы. Один из ее сборников назывался "Окопная звезда". Эта ухоженная красавица и окопы не совпадали. Всюду в газетах и журналах критики часто цитировали ее стихи:
Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву и тысячи во сне,
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
Мне казались фальшивыми эти всех восхищавшие строки.
Да кто же говорит, что на войне не страшно? Однажды я сказала об этом Юлии, и она ответила: "Верно. Но ведь это стихи, в них все можно".
- Не пойму, что в Каплере особенного. Умеет он увлечь женщину. Вон как Юленька расцвела с ним. А посмотреть - доброго слова не стоит этот Каплер, - проворчал Павел Филиппович Нилин на литературном вечере во время выступления Друниной. Я восхищалась этим суровым, резким, вредным, неосторожным на слово писателем и его общество предпочитала многим. - Тартюф!
Бабушка, донжуан, Тартюф, возлюбленный сталинской дочери, Юлин муж - Каплер казался мне совершенно неинтересным. И даже его трогательно-подобострастное поведение с Юлией при ближайшем рассмотрении охлаждало первые восторги: старый муж - она была моложе его на двадцать лет. Юлия - 1924-го, Каплер - 1904 года.
Последняя любовь.
Чувство Каплера к Друниной было известно всем. И всем видно.
В составе делегации Юлия едет в какой-то город. Каплер провожает ее с цветами, в дороге в вагон без конца несут телеграммы от него к ней, а на конечной станции он встречает ее с цветами. Однажды Нилин, увидев Каплера с букетом в окне вагона, завистливо сказал:
- Каплер не оригинален. Так поступал летчик Серов, когда добивался любви своей будущей жены Валентины.
- Пусть не оригинален, - возникла я, - приятно видеть, как любят женщину.
Вечером этого дня Павел Филиппович купил мне букетик цветов.
- Я не Каплер, - сказал он, заметно стесняясь, - не умею ухаживать.
- У вас и результаты другие, - жестоко ответила я.
Каплер и Друнина много путешествовали вдвоем. Любили весной уезжать в Коктебель, на сезон цветения степных маков, и ходили пешком по Карадагу многие десятки километров.
- Она загонит в гроб бедняжку Каплера, - судачили пляжные кумушки. - Не может быть, чтобы ему, старику, нравились эти походы.
- Движение - жизнь, - возражали им другие пляжные кумушки. - Каплер продлил себе молодость, женившись на Юлии. Уж он-то знает толк в женщинах. Сама Светлана была у него…
Разговор угасал, возможно, за отсутствием конкретного материала.
Но вернусь к началу.
* * *
Каплер и Друнина подсели ко мне, а к ним подсела их знакомая, неизвестная мне прежде женщина, ярко-восточного типа, полуседая, с летящей прической.
- Ты слушаешь "Свободу"? - спросила она Каплера и улыбнулась, покачивая в руке небольшие часики на длинной цепочке. - Тебя не забыла.
- Ах, она подонок! Мещанка! Не хочу я слушать! Все, что услышу, - ложь! - Он волновался, был красен, щеки тряслись.
Юлия молчала так, словно ее это не касалось, но какая-то тень была на ее лице.
Каплеры быстро допили кофе и ушли. А я подумала: "Зачем он так? Даже если Светлана в чем-то перед ним виновата, зачем? И почему волнуется?"
Но я не имела права судить. Каплер был человеком сталинского времени. Он отстрадал свое и, возможно, опасался, что вражеские голоса снова треплют его имя и неизвестно еще, как и чем аукнутся ему воспоминания Светланы.
Через несколько лет, гуляя после поэтического вечера в тихом парке города Пскова, Юлия сказала мне:
- Я хочу прочитать тебе стихотворение, оно называется "Царевна":
Какая грусть в кремлевском парке
Октябрьским ознобным днем!..
Здесь девочка еще за партой
Счастливо думала о Нем.
Не просто девочка - царевна
в кремлевском тереме жила.
Там с нею сладко и напевно
Аукались колокола.
("Какие колокола, - думала я. - Кремлевские колокола мертвы. Но "это стихи, а в них все можно"".)
Ах, как глаза ее мерцали,
Когда ждала свою мечту!..
Но самый грозный меж отцами
Сослал безумца в Воркуту.
Ушел в безмолвие. С концами…
Что передумала она?..
Ей в сердце врезалась зубцами
Навек Кремлевская стена.
Я молчала.
- Ничего не говори, - сказала Юлия, - я просто хотела прочесть это тебе.
В стихотворении Юлия как бы становилась Светланой, переживая ее поруганную любовь. И она читала его мне, помня ту встречу за столиком, как бы извиняясь за слова Алексея Яковлевича, не мне даже сказанные, но вынужденные в конце шестидесятых, когда еще боялись теней, которых уже не было.
И я подумала: если бы Сталин понял чувства дочери, поверил Каплеру и поженил их - что было бы?
Трудно предсказать. Возможно, тюрьма уберегла Алексея Яковлевича от чего-то не менее страшного если не физически, то духовно.
От разложения кремлевским бытом?
Или от бессмысленного сопротивления этому быту?
От всех иллюзий, связанных с разоблачением культа личности?
От непредсказуемости характера самой Светланы?
* * *
Мы с Каплерами жили на одной улице. Однажды я встретила Алексея Яковлевича на рынке. Мы пошли вместе между рядами, он говорил исключительно о Юлии, покупая ей лучший творожок, любимые яблоки, полезную морковку, говоря, что она плохо себя чувствует, а он беспокоится.
Это было скучно.
Оказавшись с Юлией в одном купе поезда, несшего нас на литературные торжества, я узнала ее беду - бессонницу. Проснулась - в купе, кроме нас двоих, никого не было, - она сидит на противоположном месте и вправо-влево раскачивает головой.
- Что с тобой?
- Ничего. Спи. Все в порядке.
Опять просыпаюсь среди ночи. Она все в том же состоянии. Сажусь на постели.
- Юленька, объясни.
- Ах, это у меня со времен войны. Ночью, как в окопе.
- В поезде вообще трудно уснуть.
- Не только в поезде. Я совсем не сплю.
- И дома? С Каплером?
Она смеется:
- И с Каплером.
Несколько раз мы оказывались в одном номере гостиницы. Я никогда не видела Друнину спящей.
"Плохо себя чувствует", - сказал тогда на рынке Каплер.
А как можно себя чувствовать, если никогда не спишь?
Зная эту особенность Юлии, я почему-то стала внимательнее относиться к ее стихам и разглядела в них цельную, последовательную, бескомпромиссную натуру, уверенную в своей правоте, - типичный характер эпохи.
Окопная звезда… Отражение звезды в лужице фронтового окопа?
В нашем литературном мире, разделенном на правых - славянофилов - и левых - западников - лакмусовой бумажкой для определения принадлежности писателя к тому или иному лагерю был еврейский вопрос.
Если ты еврей, значит, западник, прогрессивный человек. Если наполовину - тоже. Если ни того, ни другого, то муж или жена евреи дают тебе право на вход в левый фланг. Если ни того, ни другого, ни третьего, должен в творчестве проявить лояльность в еврейском вопросе. Точно так же по еврейскому признаку не слишком принимали в свои ряды группы правого, славянофильского фланга. Помню, ко мне в дом напросились два поэта, а уходя, один из них, сильно подвыпивший, сказал:
- Мы приходили проверять твою мать, не еврейка ли она.
- Ну и как, проверили?
- Вроде бы непохожа. Все равно, хоть у тебя и русские стихи, ты по духу - не наша. Но и им не подойдешь. Скорей всего - не пробьешься.
Западники, в свою очередь, советовали мне расстаться с подчеркнутой русскостью в стихах и написать что-то проеврейское, а я думала, что оскорблю евреев нарочитым подлаживанием к ним. И вообще вся эта возня была для меня ниже уровня культуры.
Я рассказала это о себе, думая о Друниной. Она была еврейкой по матери. А также - по Каплеру. Но левый фланг не слишком жаловал ее прямолинейные патриотические стихи. Правому флангу она не подходила, наверно, из-за матери и Каплера.
Юлию всегда избирали членом правления Союза писателей СССР, награждали орденами, государственными премиями. Книги ее выходили в свет одна за другой.
Друнина вписалась бы в небольшой ряд официальных литераторов, которые могли себе позволить не быть справа или слева, но ей для этого явно не хватало общественного темперамента: она сторонилась собраний, совещаний, пленумов и съездов.
Остается признать, что Друнина позволила себе определиться в литературном мире вполне самостоятельно, не связанно с группами. Это роднило нас, и мы, случайно оказавшись в купе или в номере гостиницы, иногда жаловались друг другу на трудности быть вне группы или гордились своей кажущейся независимостью.
"Я сама по себе".
"И я сама по себе".
Я говорила ей, что, если бы мы не были женщинами, нам труднее было бы определяться в литературном мире. Она не соглашалась со мной и высмеивала мое деление людей только на мужчин и женщин.
- Пойми, - убеждала я, - почему мы с тобой незаменимы в поездках? Бедные люди, уставшие от идеологии, видят тебя с твоими волосами. И ты начинаешь:
По улице Горького, что за походка,
девчонка плывет, как под парусом лодка.
У них вздох облегчения - пошел человеческий язык.
Юлия не спорила.
* * *
Каплер умер. Юлия втянула голову в плечи. Люди говорили:
- Перед Друниной три дороги. Вдоветь. Организовать быт, беречь здоровье, писать, радоваться жизни. Все для этого есть. Второе - жить с молодым мужчиной. После Каплера - в самый раз. Полезно для здоровья, хотя и шатко - молодой скоро будет смотреть в сторону. Друнина не потерпит, и разойдутся. А третий путь - искать замену Каплеру. Но второго Каплера не будет.
Она пошла по третьему пути. Борис Пидемский, директор ленинградского издательства "Аврора", даже внешне чем-то напоминал Алексея Яковлевича.
- Вот идет Друнина с новым Каплером, - злословили прилитературные языки.
В дни Пидемского Друнина как-то сказала мне:
- Ведь я увела Бориса из семьи. Жена прокляла меня. Сказала: "Чтоб ей больше ни одного стихотворения не написать!" Вообще, это плохо. Я уже второй раз увожу. Счастья не построишь на чужой беде.
- А кого ты уводила в первый раз? - спросила я.
- Каплера.
- Так ты же с ним была счастлива.
- Была-то была, да вот его нет. Какое это счастье? Наказание.
Я не спросила тогда у Юлии, от кого она увела Каплера. Мне было неинтересно.
Юлия и Пидемский вместе ездили на могилу к Алексею Яковлевичу - Юлия похоронила его в Старом Крыму, там, где они вдвоем бродили по степям и горам. Потом, вернувшись, она читала мне строки: "Твои тюльпаны на его могиле" и говорила: "Вот не знаю, как лучше сказать, может быть: "Его тюльпаны на твоей могиле"?"
Второго Каплера из Пидемского не получилось. И Юлия свернула на вдовью дорогу, возможно, все еще надеясь на чудо новой встречи.