* * *
В середине ноября 1991 года мы встретились с Юлией в Союзе писателей. Она пожаловалась, что ей вернули стихи из нескольких журналов, мол, такие сочинения теперь никому не нужны. Она была депутатом Верховного Совета СССР последнего созыва, сильно переживала происходящее в обществе, воспринимая обвал негативных тенденций как надругательство над святынями.
- Не знаю, что делать, - сказала она растерянно.
- Ты женщина, у тебя есть возможность уйти в женское движение, только там можно возрождать нравственные идеалы. Мужской мир себя исчерпал, - твердила я Друниной, но она морщилась.
- Ах, ты все о своем. Мне это чуждо.
- Как может быть чуждо то, чего ты не знаешь, о чем не задумываешься?
Несмотря на переживания, Юлия середины ноября выглядела превосходно: светлые, пышные волосы нарядно контрастировали с бархатным черным костюмчиком в стиле Шанель.
Видя ее нарядной и бодрой, я всегда говорила: "Горжусь знакомством", и Юлия радостно улыбалась комплименту.
Через несколько дней - я запомнила число, это был мой день рождения, 23 ноября - вечером раздался звонок. Юлия. Мы никогда не звонили друг другу - поэтому я удивилась.
- Лариса, я хотела спросить. У тебя в книге "Облако огня" есть очерк об Александре Яшине. Задолго до смерти он попросил прийти на его похороны и принести три желтые розы. Почему три? Покойнику нужно четное число цветов.
- Не знаю, Юля. Почему-то три. У него теперь не спросишь.
Она засмеялась:
- Вы не были друзьями с Яшиным?
- Я вообще мало его знала. Как говорится, слегка ухаживал.
- Скажи, у нас с тобой все в порядке?
Я не поняла вопроса.
- Ну, мы ведь никогда не ссорились? Я тебя никогда не обижала?
- Никогда. Да и я тебя, по-моему, тоже.
В это время раздался звонок в дверь. Муж пошел открывать. В комнату с букетом гвоздик вошла гостья. Она не забывает напомнить, сколько мне лет.
Юлия продолжала что-то говорить, я уже отвлеклась, но в памяти задержалась фраза, сказанная то ли Юлией, то ли пришедшей Олей: "Нужно шесть красных гвоздик".
Через несколько дней Юлия Друнина, войдя в гараж, сев в машину, включила зажигание и так покончила с собой. Я положила ей в гроб шесть красных гвоздик - как она и сказала мне по телефону.
Почему она это сделала?
Спустя некоторое время я вела вечер памяти Друниной в Центральном доме литераторов. Зал был полон. Вечер вышел трогательный, цельный, как и его героиня. Но всех интересовал один вопрос: почему?
Думаю, на такие вопросы не бывает окончательных ответов. В данном случае собралось многое: слом времени и нежелание видеть не свои времена. Бесперспективная новая любовь. В третий раз уводить человека из семьи - ничего хорошего, а это как раз надвигалось в жизни Юлии. Оскорбительные отказы из редакций.
И… Каплер.
Да, она не пережила его, не перенесла потери его любви к себе, хотя физически продолжала жить. Он заполнял ее память, выигрывал в каждом сравнении и, мертвый, давал понять, что с его уходом кончилось ее счастье.
Узнавший счастье - забыть не может…
Каплер, дав Друниной время прочувствовать, какова жизнь без него, увел ее с земли. Но не в могилу.
* * *
Недавно астрономы открыли в небе новую звезду и назвали ее "Юлия Друнина".
Она действительно была звездой. Неяркой, мерцающей, принесшей счастье одному, несчастье другим, оставленным ради ее любви, доставившей радость тем читателям, которые любили ее немудреные, но искренние и чистые стихи.
Она светит оттуда, и некоторым здесь, на Земле, кажется, что случайно, по прихоти звездочета-читателя попала так высоко.
А я думаю, Юлия, звезда современной любви, окопная звезда, - как раз на месте.
Соперница Токарская
Моя Кремлениада пишется по неким, не всегда понятным мне законам. Не успела я поставить точку в главе о Юлии Друниной, как возникла новая беспокойная мысль: не сходятся концы с концами. Юлия, окопная звезда - все так, но какая связь со Светланой? Возможно, разлука с Каплером изменила характер царевны более, чем все вместе удары судьбы? Возможно, но это еще нужно доказать, а мне пока что даже неясно, почему Каплер так резко отозвался о Светлане в застольном разговоре в Доме литераторов: сама ведь слышала.
Что все-таки случилось между Светланой и Каплером после его возвращения из мест не столь отдаленных? Не мог он примитивно трусить перед ее воспоминаниями. И кто был в его жизни между Светланой и Юлией - какая женщина? Эти мысли не давали мне покоя еще и потому, что помнилось, когда-то я читала о ней в ксерокопии страниц, не вошедших в первое издание книги "Двадцать писем другу". Где они?
Нашлись.
Светлана рассказывала в них о встрече с Люсей после его возвращения, о его жизни в Воркуте, где он сошелся с актрисой Валентиной Токарской, а когда они с Токарской вернулись в Москву и у него со Светланой опять начались встречи, подобные тем, далеким, наказанным ее отцом, то Каплер опомнился первый. Он сказал Светлане, что "обязан посвятить Токарской остаток своей жизни". Она не спорила, но…
"Светлана влюблялась бешено. Скандалила, приходила к женам, разбивала окна, при разлуке отнимала подарки" - это из журнала Times.
"Когда мы с Серго уже были женаты, она звонила ему, назначала свидания", - вспоминала Марфа Пешкова.
Говорит Светлана: "Я позвонила Токарской и пошла в театр, чтобы увидеть ее. Не знаю - зачем. У меня было смутное чувство, что мне надо это сделать. Она была очень мила со мной - немолодая, умная, изящная женщина, актриса до мозга костей. Она хотела быть доброжелательной и великодушной. И, увидев, я поняла, что все на своих местах и мне остается только уйти, и как можно скорее…
Я все-таки произнесла: "Я люблю Люсю", на что она, усмехнувшись, великодушно сказала: "Пусть он делает, что хочет, только чтоб я об этом не знала". И еще она сказала, зная силу своих слов: "Да, я всегда знала, что Люся очень неверный человек. Не обольщайтесь. Он любил в своей жизни одну лишь Тасю Златогорову, но даже и ей он не был верен. Это такая натура".
Мне нечего было больше говорить. Я получила все те удары, которых искала получить… Я знала - это конец всему.
Люся ополчился теперь против меня, его негодованию не было границ. Его не стало больше.
- Зачем ты это сделала? Зачем? Ты можешь объяснить мне?
Нет, я не могла объяснить. Что-то двигало мной помимо моей воли".
* * *
Ситуация проясняется. Оказывается, царевна способна вести себя как обыкновенная женщина. Слово "мещанка", сказанное Каплером, становится понятным. И понятным становится их разрыв, на котором и следует поставить точку.
Не успела я поставить эту точку, как позвонила актриса Вера Кузьминична Васильева и пригласила на свой бенефис в Театр сатиры. Спектакль по пьесе Жака Кокто "Священные чудовища".
Я пришла рано, сдала пальто, обернулась к зеркалу поправить волосы и среди фотографий актеров сразу увидела немолодое женское лицо с какой-то вымученной улыбкой: Валентина Токарская.
Купила программку. Среди действующих лиц читаю: "Старая дама - народная артистка России Валентина Токарская".
Сегодня увижу!
В спектакле одна из героинь настойчиво говорит о своей маме, которая ничего не видит и почти ничего не слышит. Она так часто повторяет эти слова, что зритель все время ждет появления мамы.
Старая дама появляется, как чеховское ружье, которое весь спектакль висит на стене и лишь в последнюю минуту выстреливает. Впиваюсь глазами. Токарская очень старенькая, маленькая, согбенная. Она приплясывает, улыбается и, кажется, вот-вот упадет. Зал хохочет, аплодирует. Занавес закрывается. Я иду за кулисы к Вере Кузьминичне сказать ей слова восхищения. Перед лифтом стоит Токарская. Вблизи она кажется совсем ветхой. Еду с нею в лифте и хочу спросить… О чем? О Светлане, о Каплере? В лифте?
Захожу к Вере Кузьминичне - она возбуждена, как это бывает у актеров, когда они знают, что сегодня были на высоте. Говорю слова, в таких случаях всегда неадекватные чувствам, а потом решаюсь:
- Мне нужно увидеть Токарскую.
- Это не сложно. На днях будет юбилей нашего Токарика. Ей исполняется девяносто. Хотите пойти со мной?
* * *
Четвертого апреля 1996 года мы с Верой Кузьминичной на юбилее. Зал переполнен. Восемь телекамер. Думаю: весь вечер очень старая дама будет молча выслушивать скучные приветствия.
На сцену выходят - все в черном - молодые актеры и актрисы Театра сатиры. Рассаживаются полукругом перед старинным креслом - в него сядет юбилярша. Я не представляю, как справится с юбилеем та, почти отключенная от жизни старушка, с которой я поднималась в лифте.
Не верю глазам: в роскошном палевом платье до полу, с такого же цвета длинным шарфом, который через минуту превратится в чалму, - наряд сделан самим Славой Зайцевым - на сцене появляется героиня вечера - стройная, фигуристая, с горящими глазами. Девяносто? Не может быть!
Легко садится в кресло:
- Я благодарна всем, кто пришел сегодня посмотреть на уцененный товар, сделанный в 1906 году.
"Каплер родился в 1904-м, Светлана Сталина родилась в 1926-м, - высчитываю я, - Валентина Токарская старше Светланы ровно на двадцать лет".
- Папа мой был артист, а мама - немка (смех в зале). Однажды папа заехал в маленький городок с деревянными мостовыми. Царицын на Волге. Там жили немцы. Увидел маму, попросил ее руки. Родители мамы были кузнецы, для них артист - это прощелыга. Не согласились. Папа поехал в Петербург. Он играл вторые роли. Мама потихоньку убежала из дому и приехала к нему. Они пошли в церковь, венчаться. Пешком - не было денег нанять извозчика. Но был шафер, знаменитый артист Монахов. Крестной моей стала примадонна оперетты. Она сказала маме: "Придешь утром, я что-нибудь подарю крестнице".
Утром моя крестная выпила шампанского и подарила маме шкатулку, а в ней двадцать пять рублей. Тогда это было - ого! Мы жили при царе. Какое было время!
Я болела в петербургском климате, и папа увез нас в Киев. Я училась в Фундуклеевской гимназии. Ее основала императрица Мария Федоровна, мать Николая Второго. Я царя видела. Я вообще все видела. Царица приезжала на большие праздники - у нее было эмалевое лицо.
Я терпеть не могла учиться. Но выступала в концертах. Читала монолог Чацкого из "Горя от ума". Успех - бешеный. С этим "Горем от ума" первый приз мне всегда был обеспечен.
Танцам училась я в школе Чистякова. И тут началась война. В четырнадцатом году. Папа выступал перед ранеными, и царь подарил ему булавку для галстука. С бриллиантом.
Потом началась революция, и все пошло прахом. Папа нас оставил, пошел к другой женщине. Мы жили очень трудно, меняли вещи на продукты. Я устроилась танцевать восточный танец "Айше".
На следующий день в газете появилась статья. Там было сказано: "Темным пятном вечера явилась балерина Токарская с ее шантанным стилем".
Я разучила другой танец, он назывался "Еврейская вакханалия".
В Киеве ежедневно менялась власть. Красные, белые, деникинцы, немцы… Подруга мамы писала из Ташкента, что там очень хорошо живется, все есть, не надо доставать…
В Ташкенте я устроилась в балет. Придумала себе танцы, сомнительные. Имела успех. Это не понравилось главной балетмейстерше, жене главного режиссера. Была статья: "Распоясавшаяся хозяйка увольняет талантливую балерину".
Я вышла замуж в шестнадцать лет. Он был тенор. Безработный. В Москве пошел на биржу, и мы с ним уехали в Новониколаевск, теперь Новосибирск.
Все было хорошо. Но кончилось и это. Ездили бог знает по каким городам. В Москве кто-то кому-то сказал, мол, она поет из "Баядерки". Но самый любимый мой номер, за него меня взяли в Мюзик-холл, был танец с веером из оперетты "Роз-Мари".
В Мюзик-холле я танцевала с большим успехом. Уйма поклонников. Писали мне изысканные письма: "Моя прекрасная Валентина Георгиевна, неужели вы по-прежнему будете так жестоки и не подарите мне свою фотографию? Ваш до гроба А.А.", "Валя, разденься голой, я буду тебя лепить, лепить, лепить…" Без подписи.
А потом какое-то очень высокое лицо придумало, что Мюзик-холл не наш жанр. Народу это не нужно. И открыли вместо него театр народного творчества. Раньше в Мюзик-холле бывало полно народу, а когда стало народное творчество - народу не стало - в зале пять человек.
Меня взяли в Театр сатиры. Я играла Беатриче, девушку, которая переодевается в мужское платье.
Начался сорок первый год. Актерская труппа поехала на фронт и попала в плен. Мой партнер Рафаил Холодов был еврей. Мы разорвали его паспорт и сказали, что он - донской казак.
Были мы в Вязьме. Есть нечего. Пошли в городскую управу, сказали, что артисты, будем играть, пусть платят. Явился немец: "Докажите, что вы артисты".
Мы запели: "Волга, Волга, мать родная, Волга русская река". Нас отправили в городской театр. Там был знаменитый конферансье Вернер. Из берлинского кабаре. Мы его полюбили. С нами в плен попали и артисты цирка. Вернер поехал в Берлин, привез музыкальные инструменты. Но однажды отправился в командировку и не вернулся. Ходили слухи, что его расстреляли.
Нас отдали очень плохому немцу-руководителю. Он возил нас по Белоруссии, довез до Берлина. Шло наступление наших. На Холодова кто-то донес. Его взяли. Я сказалась его женой, искала его. Холодова в тюрьме били. Мне все же позволили с ним встретиться. У немцев было правило: евреи не имели права работать в помещении, а только на улице. Но встретилась русская женщина, устроила его гладить брюки. По ночам, чтобы не на улице. Он спасся, потому что был уже конец войны и немцы не могли его отправить в концентрационный лагерь.
Пришли наши. Домой стали возвращаться те, кого угнали в Германию. Нас с Холодовым оставили давать им концерты. Было это в городе Загань.
В ноябре сорок пятого нас наконец отправили домой. Премировали трофейным пианино.
Доехали мы до Бреста. От Бреста в Москву добраться казалось невозможно: поезда переполнены, люди ехали на крышах, на подножках вагонов. Холодов отдал начальнику станции пианино за два билета до Москвы.
В столице нас тепло встретили, сказали, что отправят на курорт. Как только я отдала паспорт на прописку, за мной пришли. Холодова тоже взяли. Обоих на Лубянку. Без суда приговорили к заключению в разные места. Попала я в Вологду. Я все выискивала Холодова. Работала на общих работах - деревья из воды тащила. Тяжело, не привыкла. Докторша взяла меня к себе в санчасть, научила делать уколы. Потом я все же встретила Холодова, и на нас прислали требование из Воркуты, чтобы нас отправили туда "для прохождения наказания в областном театре". На спектакли ходили под конвоем.
Играли дивные пьесы. Никогда бы я здесь, в Москве, не получила таких ролей…
Мы отсидели свой срок и остались в Воркуте.
Поехали на фронт на месяц, а задержались на двенадцать лет.
Когда умер вождь и учитель, мы вернулись в московский Театр сатиры. Холодов умер в семьдесят пятом году, в своей постели, а не в яме.
* * *
Зал, замерев, слушал Валентину Токарскую. Изредка она прерывала свой рассказ, удалялась за кулисы, и тогда актерская молодежь плясала ее давние танцы и пела ее старые песни: "Шумит ночной Марсель", "А я хочу, чтоб ты меня взял в Парагвай".
Токарская опять появлялась, уже в черном платье с перьями над головой или в черной шляпе, танцевала с молодыми актерами и актрисами. И все это был смех сквозь слезы и слезы сквозь смех, хотя никто не плакал - ни она, ни актеры, ни зрители.
Потом, когда я в холле ждала, пока схлынет очередь в раздевалку, рядом со мной села пожилая женщина и спросила:
- Вы не знаете, за Валентиной Георгиевной есть уход дома?
- Не знаю. А вы с ней знакомы?
- Это была моя любимая артистка. Дуэт "Холодов и Токарская" славился. Я не пропускала их выступлений.
Лишь выйдя на улицу под вечерние огни Старого Арбата, я вдруг поняла, что своим юбилейным монологом, удивительным по емкости и многозначности всего пережитого, Токарская не ответила ни на один мой вопрос. Ни слова не было о романе с Каплером. Ни слова о разговоре со Светланой. Вся та история была либо неприятна Токарской, либо незначительна с высоты девяностолетия?
Спустя несколько дней я попросила Веру Кузьминичну Васильеву позвонить Токарской, попросить принять меня.
- Она, наверно, хочет расспросить меня про Каплера? - проницательно предположила старая дама.