Мне возражают, мол, люди это с удовольствием читают, им интересно. Вполне возможно. Но я считаю, что только сам человек вправе решать, что о нем могут знать другие, а что нет. Когда же это решают без его участия, он делается беззащитным.
Но вернусь к театру. С развитием телевидения изменился театральный зритель. Раньше театр был подлинным властителем душ. Нередко звучало после спектакля: актер имярек играл потрясающе, просто мурашки по телу, а в такой-то сцене трудно было сдержать слезы! Люди смотрели на сцену, затаив дыхание, улавливали каждую интонацию, каждый жест актера, приподнимались с кресел, чтобы проследить за его взглядом или увидеть, как он упал. А сейчас ничем нельзя потрясти зрителя. Он живет на таком облучке, на таком юру, что его обдувают все ветра мира. Душа от этого черствеет, кожа дубеет, тонкость восприятия утрачивается. В иллюзии зритель уже не играет - они что в театре, что в жизни его уже не греют. Не пронимают его и технологические возможности современного театра.
Нечто похожее замечаю за собой. Я часто посещаю театральные премьеры. Бывает, спектакль кажется мне интересным, я примечаю удачные режиссерские ходы и хорошую игру актеров. Но вместе с тем в глубине души будто бы леденеет равнодушие к происходящему на сцене. Словно притупились чувства восхищения, удивления, радости, страха, грусти. Словно во мне избыток иммунитета ко всем этим чувствам. Мой мозг, видимо, настолько перегружен всякого рода информацией и знаниями о театральном искусстве и шире, о жизни, что сигналам эмоциональных центров через них не пробиться.
Театр не впервые оказывается в сложном положении. Возможно, чтобы ответить на острые вопросы современности и быть услышанным зрителями, ему нужны другие краски, другие решения, другой язык, нежели те, которыми он пользовался, и не без успеха, до сих пор. Или наоборот, необходимо возвращаться к исконному, чтобы не путать театрала приходящими технологическими изысками, а обращаться к тому, что неизменно, - к его душе? И мы в постоянных поисках.
Марина Цветаева называла прозу жизни трагедией. В наши дни эту трагедию переживает не отдельный художник, а целые коллективы. Сцена требует предельной сосредоточенности, только тогда актеры способны "гипнотизировать" зрителей, на что-то их настраивать, куда-то вести. Если же голова живет вразбег с душой - не получится ни хорошей игры, ни контакта с залом. Тогда актеру не до праздника - свести бы концы с концами.
Сейчас уже все понимают, что творческое почти всегда идет рука об руку с экономическим, только выгоду искусство приносит далеко не всегда. Я не очень уповаю на меценатов, но верю, что заботу об искусстве иногда обязано брать на себя государство. Я рассуждаю так исходя из общей с государством заинтересованности в сохранении отечественного театра - нашего национального достояния и гордости.
Архиважно вернуть театру если не былую славу, то значение, которое он всегда имел в культурной жизни России. Он снова должен стать праздником, храмом, кафедрой. Он должен нести людям добро и правду, не лакируя жизнь, но и не погружаясь в беспросветную "чернуху". Театр должен служить зрителю, оправдывать его лучшие надежды.
Впрочем, зритель-"дитя" с однозначным восприятием актера и его амплуа вряд ли изменится когда-либо. Вроде бы благоволит он к "понятным", особенно положительным, героям. И вдруг…
Когда вышла на экран картина "Самый последний день", рассказывающая о том, как прошло последнее дежурство перед уходом на пенсию участкового милиционера Семена Митрофановича Ковалева, ко мне стали приходить письма с недоумением и даже обидами по поводу моего режиссерского дебюта в кино:
"Зачем вы остановились на этом почти "сказочном" материале? Что вас привлекло в этой умилительной фигуре добренького милиционера? Вы же всегда играли людей сильных и волевых, и вдруг образ добродушного и даже мягкотелого человека, который по доброте своей и гибнет?"
И много было еще всяких "зачем" и "почему". И как объяснить, что всякая роль - это мой актерский рассказ о том, что меня беспокоит сегодня?
Давно я снимал этот фильм. Тогда мне хотелось на примере честного человека показать, как нужны порядочные люди на страже закона и порядка. Но вот прошло время, и оказалось, что их дефицит может поставить общество целой страны на грань бандитского беспредела.
Прочтя повесть Бориса Васильева "Самый последний день", я сразу понял, что необходимо сделать фильм о добром человеке. Почему? Да потому что среди людей я все чаще и чаще встречался с проявлениями недоброжелательства, неоправданной злости, обидной грубости, наглого хамства, сердечной черствости. Это всегда меня тревожило, и ранило, и обижало. А потом будто критическая масса накопилась. От возраста, что ли, от усталости я почему-то стал чутко реагировать на чересчур частые встречи с подобными явлениями. И вот в повести "Самый последний день" я нашел жизненную историю о человеке с прекрасным и чутким сердцем, который обладает редким даром любви и доброжелательства к людям. Интересно, что Борису Львовичу Васильеву вообще свойственно рассказывать в своих произведениях о внешне не примечательных людях, однако наделенных щедрой душой, неугасимым жаром сердца, неиссякающей добротой. Васильев настойчиво ищет и находит в обычных героях самые прекрасные человеческие черты. И какие характеры выписаны в его повестях "А зори здесь тихие…", "Не стреляйте в белых лебедей", в "Ивановом катере" и, наконец, в "Самом последнем дне".
Поэтому при выборе литературного материала для фильма мне неудержимо захотелось показать с экрана глаза хорошего человека, такого, как Семен Митрофанович Ковалев. Еще не оставляла меня, теперь уж понимаю, что наивная, надежда: может быть, глядя в эти добрые глаза, посветлеют и другие глаза напротив - потемневшие от злобы. Так мне хотелось объяснить многомиллионному зрителю, что честные и справедливые люди ходят рядом, надо только разглядеть их. Так хотелось сказать, что доброта и любовь не слабее злобы и несправедливости. А может быть, была для меня в этом образе еще и немалая доля мечты о настоящем человеке…
Одно время видные кинорежиссеры и киноведы упорно утверждали, что театр, этот древнейший вид человеческого творчества, скоро погибнет, так как его возможности жалки по сравнению с кино и телевидением. Эти выводы были сделаны не в пылу острой полемики, а на основе холодной и аргументированной констатации непреложных фактов. Но годы прошли, и я рад, что мрачным прогнозам было не суждено оправдаться. Театр по-прежнему живет, несмотря на сложности разного рода, и не уступает своих позиций. И, пожалуй, самое удивительное, что к подножию тех же подмостков зритель идет и идет, как сотни лет назад, чтобы заглянуть за раздвигающийся занавес, хотя точно известно, что никакой сногсшибательной техники не выкатят из-за пыльных кулис. И что театралу доступные соблазны телевидения? И что' ему возможность развалиться в кресле и развязно похрустеть попкорном в ультрасовременном кинозале?
В чем же секрет этой живучести? Думаю, в том, что театр сумел сохранить свое главное оружие - непосредственное, сиюминутное, живое общение между актерами и зрителями. Ах, как нам, загнанным утомительным жизненным ритмом, не хватает этого общения! Мы давно устали от холодноватого всепроникающего влияния техники. А театр - это редкое пристанище, где все естественное, натуральное и человеческое, где нет оглушающих усилителей и мертвого мерцания экрана, но есть живые люди - актеры, умеющие понятным языком рассказать о том, что волнует каждого из нас, будь то история тихого одиночества или кипящие страсти на пересечении противоположных характеров.
Еще в бездушном мире машин и взаимной людской отчужденности люди стремятся к природе - так, наверное, проявляется инстинкт самосохранения. Но театр - это тоже природа, естество. Ведь дети, познавая мир, любят играть, и никто их не упрекнет за это. А актеры - те же дети, только они продолжают играть много после детства и теперь уже для того, чтобы этот мир объяснить. Поэтому театру нужны глубина, философское осмысливание происходящего, свое особое мировоззрение и бесстрашное проникновение в жгучие проблемы зрителя, который сидит в зале так близко, что слышно его дыхание, биение сердца и видны его глаза. Мы связаны незримыми, но прочными нитями - артист и зритель - нитями сочувствия, соучастия, сопереживания.
Любой зритель приходит в театр полный доверия. Но какой будет его оценка по окончании спектакля? Заморозит ли зал актера безразличным отношением к происходящему на сцене или обожжет жаром своего волнения? Вот вопрос вопросов, который всегда сжимал мне сердце перед очередным, даже тысячекратным выходом на этот суд. Будешь ли ты благосклонен ко мне, мой зритель?.. Без тебя немыслима моя актерская работа. Через нее я пытаюсь передать тебе все лучшее, что накопил, все дорогое, что имею в жизни. В твоей власти принять или отвергнуть мое подношение. И значит, ты, зритель, - всегда мой судья. Всегда.
Лидеры в кино и в жизни
Редко у актера бывает возможность почувствовать, что значит полное слияние со зрительным залом, когда он дышит одним дыханием, вместе с тобой и плачет, и радуется, и негодует, и мучительно ищет выхода из сюжетных коллизий. Когда он в полной твоей актерской власти. Это редчайшее ощущение мне было дано испытать во время демонстрации фильма "Председатель", где мой герой - Егор Трубников - три часа экранного времени, не щадя, сжигал себя. Но до этих трех часов надо было пройти непростой путь длиною в год.
В мае или июне 1963 года мне позвонили с киностудии "Мосфильм" и предложили прочесть сценарий. "О чем?" - спросил я. "О колхозе", - ответили мне. Я с неохотой согласился. Вечером привезли сценарий, написанный Юрием Нагибиным под названием "Трудный путь". После спектакля я прочел его и ночью не мог заснуть. А поутру прежде всего набрал телефонный номер киногруппы и сообщил, что согласен на пробы.
В то время в работе над ролями меня очень интересовала социальная направленность в поступках персонажей. Мы жили в таком обществе, и я сам, иногда в размышлениях не смыкая глаз по ночам, допытывался, а за что мог бы бороться мой герой, какие думы могли бы одолевать его…Не люблю раскладывать характерные черты своих героев по полочкам: это "положительное", это "отрицательное". Потому что в жизни все гораздо сложнее, и в одном человеке уживаются порой самые противоречивые черты. Таким увиделся мне Егор Трубников.
Говорят, что мне повезло с этой ролью. Если хотите, действительно повезло. Нагибин виртуозно выписал характер, поэтому играть такую роль - наслаждение для любого актера. Трубников - это ведь не дежурный положительный герой с кое-какими отрицательными качествами, добавленными для разнообразия, для "живости" портрета. Туг предельно правдивый образ, неповторимая, яркая индивидуальность. Угловатость, колючесть, отсутствие открытого обаяния - тоже краски характера, но не суть его. А сущность Трубникова в том, что это человек редкой цельности, какой-то яростной целеустремленности, способный только так, выкладываясь до конца, отдаваться своему делу. Таких людей в нашей стране выковывали война и тяжелейшие, на грани героизма, трудовые будни. Поэтому с любой точки зрения фанатизм Егора Трубникова, его жестокость оправданны и необходимы. И не принимать этих качеств можно, лишь отрывая председателя от конкретной жизненной ситуации, в котором он жил и действовал. Огромная правда заключена в этом характере! И я рад, что правду Трубникова на экране довелось передать мне.
Признаться, я до сих пор не могу точно сформулировать, что же такое положительный герой. Бытовало у нас представление, что он должен быть чист, как слеза, этаким идеальным созданием без сучка, без задоринки, состоящим из одних добродетелей. Но почему-то такие образы выходили половинчатыми и доверия не внушали. А начинали их очеловечивать, искать черты, которые контрастировали бы со стерильностью облика, то вдруг оказывалось, что перестарались, дошли до приземления и даже до дегероизации. Я считаю неразумным и бессмысленным вот такое метание от одной крайности к другой. Легко отрицать, ничего не создавая. Гораздо труднее, отрицая, создавать. И в этом смысле Егор Трубников представлял определенную человеческую ценность: он отрицал, но и предлагал. Предлагал дело, а не нытье, когда у остальных руки опускались.
О положительном герое я все-таки выскажу свои чисто актерские соображения, никак не претендуя на открытия в этой области или на роль оракула. Мне кажется, это понятие тесно связано с честным отношением к изображаемой действительности. Если автор по каким-то причинам обходит острые углы и создает некую желаемую, но искусственную схему действительности, то и герой у него будет мертворожденным. Тогда положение у актера безвыходное: нельзя на кисло-сладком подобии жизни вырастить живого человека. Я говорю об этом с уверенностью, потому что мне доставались и такие роли.
Трудно ли играть положительного героя? Сложнее, чем отрицательного. Прежде всего по соображениям чисто актерским, если так можно сказать, эгоистическим, потому что положительному герою многое "не положено". Поэтому актер ограничен в выборе красок, в поиске характерности, даже в разнообразии ситуаций - нельзя, скажем, попадать в нелепые положения, быть смешным или непонятливым. Это чисто технологические трудности, но они тоже немаловажны, так как за убедительность характера перед зрителем отвечает все-таки актер. Отрицательный персонаж чаще получается яркой, колоритной фигурой. А положительный герой выигрывает лишь тогда, когда его образ несет серьезную философскую нагрузку, когда со зрителем его сближает общность мыслей, устремлений.
Если же говорить о так называемой актерской кухне, то для меня она первостепенного значения не имеет. Конечно, характерность, сюжетное развитие роли, композиция, ритм - все важно, все необходимо, но в то же время вторично. Пусть тщательно написана роль, но, если содержание ее не связано с актуальными темами, она вряд ли вызовет ответные чувства.
Чтобы показать, какое значение имеет смысловая нагрузка образа, сошлюсь на один пример. В "Председателе" у моего партнера Ивана Лапикова была прекрасная роль, и сам он актер великолепный. С ним было сложно играть, и я понимал, что в отдельных сценах он меня, что называется, переигрывал. Но в конечном счете, независимо от того, лучше или хуже сыграл я ту или иную сцену, образ Егора Трубникова в целом оказался сильнее, оказался для зрителя дороже и интереснее. И выигрывал он не за счет актерского исполнения, а благодаря содержанию роли.
Пробовали на эту роль и Евгения Урбанского, который несколько лет спустя на съемках кинофильма "Директор" страшно и нелепо погиб. Урбанский был актером резким, могучим, с настоящим сильным темпераментом и очень выразительной, прямо скульптурной внешностью. Казалось бы, и сомнений быть не могло, что Урбанский более подходит к образу Егора Трубникова, к его буйству, напору, к его силе. Но режиссеры Александр Салтыков и Николай Москаленко мне потом пояснили: да,
Урбанский подходит, но велика вероятность, что он сыграет чересчур героически, очень сильно, и исчезнет мужиковатость, за- земленность Егора.
За меня они опасались по другим причинам. Я только что сыграл Бахирева в "Битве в пути", и, с их точки зрения, роль получилась скучно-правильной. Все вроде на месте, а изюминки нет, нет неожиданности, без которой Трубникова не сыграешь. Однако после колебаний, сомнений режиссерский дуэт все-таки сошелся на моей кандидатуре.
Пробы утвердили, и я получил грандиозную, интереснейшую роль. И счастлив был я, и озабочен. Как поднять такую глыбину? Как сыграть этого человека? Образ Егора Трубникова совсем не укладывался в рамки прописной социалистической добродетели. Ведь в минуты гнева Трубников не полезет в карман за резким словцом и не постесняется избить собственного брата, если тот поднял руку на колхозное добро. Но работать над этой ролью для меня было истинным наслаждением, ибо каждый актер мечтает привести на экран значительный характер своего современника.
Председатель привлек меня сложностью своего характера, характера противоречивого, но цельного. Неистребимая любовь к людям - суть Егора Трубникова. Любовь страстная, неукротимая, может быть, даже безжалостная любовь на всю жизнь. Трубников - человек трудной судьбы. Он воевал, потерял руку на войне, много страдал. В голодный послевоенный 1947 год он стал председателем колхоза в своей родной деревне Коньково. Собственно говоря, никакого хозяйства там не осталось. Черные пепелища, покосившиеся избы, несколько заморенных коров, свора одичавших собак. И вот эту разоренную войной, исстрадавшуюся землю надо поднимать, надо дать людям хлеб. А также необходимо им не словами, а делом доказать, что они подлинные хозяева земли, что только от них зависит, как сложится их жизнь сегодня и завтра. Да еще Трубникову предстояло растопить лед равнодушия в сердцах некоторых селян с их непротивленческой позицией: "Я человек маленький, и от меня ничего не зависит".
Каждое время рождает людей, которые своей жизнью олицетворяют его смысл, его проблемы, его дух. И чуткий художник, рассказывая об определенном историческом этапе, показывая его приметы, его сложности, выводит на первый план рожденного этим временем человека. Он - дитя этого времени, этих проблем, этих задач и этих свершений. И принимать его надо исходя из конкретных исторических условий. Если говорить о Трубникове, то он написан не только талантливо, но и точно соотнесен со своим временем.
Егор приходит в колхоз, когда тот еле дышит. Мужиков почти не осталось, а большинство из выживших в войну подались в город на стройки. Проблема рабочих рук, тягловой силы, корма для скота и тысячи других неразрешимых вопросов. А главное: после чудовищного военного напряжения, когда, как рассказывают, люди почти не болели - так были мобилизованы их внутренние силы, - наступила разрядка, наконец-то вздохнули с великим облегчением. Вздохнули, порадовались счастью победы и увидели перед собой несметные и страшные раны, которые нанесла война всему народу в целом и их селу в частности. Как тут не потерять веру: хватит ли снова сил для нечеловеческого напряжения?
И вот появляется такой человек, как Егор Трубников, который, видя, что село готово примириться с бедой, начинает сжигать себя беспощадно, чтобы растопить лед безразличия и апатии. Но гореть-то больно! Он кричит от боли и от неистового желания заставить людей поверить в свои силы, в свои возможности, в свое счастье. А сельчане инертны и недоверчивы. И тогда этот страстно любящий людей человек, неутомимо работающий для них, начинает с ними же биться за них.