"Функции персонала бывшего терапевтического отделения складывались стихийно, исходя из обстановки. Врачи развертывали и оборудовали палатки, осматривали поступающих, участвовали в их сортировке, определении показаний и противопоказаний к операциям, подготавливали пострадавших и прооперированных к эвакуации".
К вечеру госпиталь был усилен группой хирургов из Центра, однако и в последующем объем работы оставался большим. Наибольшие трудности были связаны с эвакуацией раненых".
Из Ленинакана все вернулись в Спитак. Здесь Ф. И. Комаров проводил совещание. Присутствовали представители тыла и медслужбы округа. Спасательно-восстановительные работы были еще в разгаре, и предполагалось длительное пребывание здесь госпиталя.
Ф. И. обошел госпиталь. Мороз здесь, особенно ночью, под 20°. Переходя от палатки к палатке, пять генералов глубокомысленно обсуждали различные технические решения утепления палаток. Нужно ли для решения этого вопроса участие стольких высоких генералов? Достаточно было бы одного толкового старшины. Самое эффективное – это добросовестный солдат-истопник. Один солдат – одна печка.
Да, приехать сюда и уехать – это еще ничего, а жить здесь – страшновато. Не зря говорят: "Три дня на Кавказе – ода, три месяца – три строчки, три года – ни звука". Вечером мы с Ф. И. поехали в Ереван. В дороге он выслушал мои соображения об особенностях внутренней патологии при травме и СДР у пострадавших. Короткий одобряющий отклик, быстрая и деятельная реакция. "Работайте по своему плану, главное: быстрее обобщайте накопленные наблюдения".
Поездка в Ленинакан и Спитак позволила многое увидеть.
"Дозвонился до Баку, узнал, что сын Сергей жив и здоров, но патрулирует улицы города… Спокойствия не прибавилось: у солдат автоматы, а магазины к ним – у него…".
"Сумгаит, Баку, Нагорный Карабах – бессилие Горбачева, кризис государственной власти, использование армии против собственного народа…"
Написал письмо академику А. Г. Чучалину. Подумал, что ему интересно было бы услышать голос пульмонолога из этих мест.
"Патология легких у пострадавших проявилась разнообразно: ушибом легкого, стрессовыми синдромами, нервно-психической острой бронхиальной астмой, пылевыми бронхитами, бронхитами у спасателей, обострением предшествовавшей патологии, особенно у призванных из запаса и перенесших в этих условиях ОРВИ. При сдавлении грудной клетки в завалах наблюдались и своеобразные гиповентиляционные и асфиктические состояния".
"Нужно сказать, что здесь многое напоминает Афганистан, войну. Та же массовость трагедии народа, чудовищность и бессмысленность потерь, сходство проблематики травм, психологический стресс. Сходство и в проблеме межнациональной розни. В причудливом сочетании повседневного мародерства и самоотверженной работы людей. Конечно, если это и Афганистан, то свой, "домашний", но от этого только горше".
"Буржуазное перерождение, расслоение народа на бедных и даже очень бедных и богатых только окрепло на фоне национальной трагедии – землетрясения. Как контрастирует с этим интернациональная помощь всего советского народа! А если с тобой, Россия, случится беда, кто тебе поможет?!"
"Вечером звонил Е. В. Гембицкому, делился впечатлениями, мыслями. Мне было сказано, что приобретенный опыт в значительной мере уникален для терапевтов и что никаких усилий жалеть не надо, чтобы его получить. Полученные наблюдения должны найти место в статьях, а может быть, и в книге, посвященной терапевтической помощи пострадавшим при землетрясении".
Пришло время возвращаться. Госпиталь постепенно пустел. Материалы были собраны. 14 января 1989 г. я вылетел в Москву. В самолете рядом со мной сидела молодая армянка.
"Армянская трагедия, – размышляла она, – клубок трех стихий: природной, принесшей массовую гибель и страдания, социальной – расширяющей пропасть между богатыми и бедными, и – рожденной ею – межнациональной, истощающей народы. Преодоление трагедии исторически неизбежно, и это будет делом самого армянского народа".
Вернувшись в Москву, съездил в госпиталь им. Бурденко в Лефортово. Встретился с В. Т. Ивашкиным, которого я сменил в декабре в Ереване. Зашли к профессору Евгению Владиславовичу Гембицкому.
Он долго расспрашивал меня о результатах наблюдений и моих впечатлениях. Ему показались важными как аналитическая, научная, сторона дела, так и публицистические заметки об этом времени. Он советовал мне, не откладывая, оформлять и публиковать привезенные материалы.
15 февраля 1989 г., через 10 лет после ввода войск в Афганистан, после бездарной гибели 15 тысяч солдат и офицеров, наши войска наконец, вывели в Союз. Вернулся из Азербайджана и сын Сергей.
В 1989-1992 гг. в "Военно-медицинском журнале", "Клинической медицине", "Терапевтическом архиве" систематически печатались мои статьи. Их объединяла одна тема – организация терапевтической помощи пострадавшим при землетрясении. Важно было проанализировать этот первый в мире опыт, к тому же на примере крупнейшего землетрясения. По инициативе нового начальника ЦВМУ Э. А. Нечаева, в 1989 г. сменившего Ф. И. Комарова, всестороннему исследованию подвергся синдром длительного раздавливания. Была проведена Всеармейская конференция, выпущены сборники. Во всех этих начинаниях принял участие и я. Опыт организации помощи пострадавшим при землетрясении в Армении послужил мощным толчком к развитию концепции и реализации программы медицины катастроф.
Евгений Владиславович самым заинтересованным образом следил за моей работой в этом направлении, полагая, что после обобщения афганских наблюдений серия армянских материалов представляет собой новый этап в развитии учения о патологии внутренних органов при травме и является прямым продолжением работ Н. С. Молчанова. В 1989 г. в издательстве МО вышло пособие "Классификация патологических изменений внутренних органов при травме", составленное Е. В. Гембицким, Л. М. Клячкиным и мной. Положения его были обязательны к применению в лечебных учреждениях военно-медицинской службы.
Весь 1989 г. я писал книгу "Терапевтическая помощь пострадавшим при землетрясении". В 1995 г. она вышла в издательстве "Медицина" (ее авторы: В. Т. Ивашкин, М. М. Кириллов, Ф. И. Комаров).
В 1993 г. под моим руководством выполнил кандидатскую диссертацию "Патология почек у пострадавших при землетрясении (Армения, 1988 г.)" Николай Павлович Потехин, грамотный нефролог, работавший в Ереванском госпитале в составе группы специалистов ГВКГ, инициативный работник и просто замечательный человек. Защита успешно прошла в Саратове.
Армянская тема доминировала тогда в военно-медицинской литературе, входя в учебники. Это натолкнуло меня на мысль о таком новом понятии, как пульмонология войн и катастроф, которое включало бы патологию легких не только при массовой механической, ожоговой и холодовой травме, но и радиационные и токсические поражения легких. Соответствующие материалы были опубликованы в журнале "Терапевтический архив" и в сборнике 2-го Национального конгресса пульмонологов в Челябинске.
Евгений Владиславович после выхода в отставку продолжал полноценную работу на своей кафедре, осваивая все новые разделы лекционного курса (в том числе по аллергологии и иммунологии в клинике внутренних болезней, по ревматологии и др.). Поражали его энергия и острое чувство нового. Я думаю, что его действительное лидерство на кафедре сохранялось еще довольно долго, и его преемник В. Т. Ивашкин это понимал. Е. В. в этот период много работал в Московском обществе терапевтов, выступая с интересными докладами, в том числе по вопросам истории медицины. Им была издана монография о неотложной терапевтической помощи. Он контролировал и консультировал выполнение диссертационных исследований – по афганской тематике (Н. М. Коломоец) и традиционным проблемам (С. В. Плюснин).
В АМН он был избран членом бюро отделения клинической медицины. С учетом разнообразия творческих личностей и школ, которых объединила Академия, это была весьма деликатная работа.
Я иногда спрашивал его, как он себя чувствует, хотя видимых причин для беспокойства как будто не было. Он на мои вопросы философски отвечал, что в его возрасте (за 70) все достаточно условно, то-есть все может случиться и к этому нужно быть готовым, хотя лучше бы, если бы благополучие продолжилось подольше.
Он был очень внимателен к своей жене, Нине Яковлевне. В свою очередь, и она его поддерживала, разделяя его трудности и хорошо зная его среду. Вместе с ними жила Инна – их внучка. Она успешно окончила институт, была на практике в ФРГ, позже поступила в клиническую ординатуру. Довольно часто из Ленинграда приезжала дочь – Татьяна Евгеньевна Гембицкая, пульмонолог, известный своими работами в области муковисцидоза, доктор медицинских наук. В Москве их окружала дружная родня. Их дом всегда был гостеприимен. Особенно приятная атмосфера царила на кухне, где с удовольствием предлагалось угощение, непременные рюмочки коньяка, привезенного по случаю из самых-самых коньячных мест…
Находя, что моя профессиональная жизнь идет нормально, тем более, что карьерные цели мне всегда были чужды, он настоятельно советовал побывать за границей. Ему казалось, что, замыкаясь на отечественном, я что-то упускаю в своем развитии. Но поскольку спонсоров у меня не было и не могло быть, так как я богатеньких не консультирую, а собственная зарплата была скромной, его мечта так и не осуществилась.
В октябре 1990 г. в Киеве под руководством акад. А. Г. Чучалина прошел 1-й (и последний) Всесоюзный конгресс пульмонологов. Это было событием. К этому шли долго – через конференции в Калуге (1985 г.), в Рязани (1986 г.), в Саратове (1988 г.). Конгресс продолжался несколько дней, имея развитую сеть симпозиумов и лекций. Большего свидетельства интернационализма в науке я не видел.
В ноябре 1990 г. мы купили дачу у самой Волги, в Дальнем Затоне под Саратовом. Сквозь зелень абрикосов и вишен виднелась бескрайняя синяя Волга. Е. В. очень обрадовался, узнав об этом. Он нам по-хорошему завидовал. Ему, волжанину, не хватало Волги. На мое намерение приобрести собственную резиновую лодку он ответил: "Мысль превосходная во всех отношениях, я в свое время активно собирался это сделать, но упустил, возможность в связи с переездом в Москву".
Осенью 1990 г. произошла частичная смена состава экспертного совета ВАК СССР. Председателем совета по терапии стал проф. В. Т. Ивашкин, членом совета был назначен я. До меня это место занимал Е. В. Пожалуй, это был единственный случай, когда я занял место своего учителя в буквальном смысле. Несомненно, это было сделано по его предложению. Я получил возможность пройти прекрасную школу научной экспертизы, в которой участвовали выдающиеся ученые (акад. А. Г. Хоменко, проф. Л. Л. Орлов, акад. А. К. Гуськова, акад. Н. А. Мухин, проф. Беневоленская, проф. Г. Б. Федосеев, проф. А. В. Васильев, проф. Ишук и др.). Работа в ВАКе дала мне возможность раз в месяц бывать в Москве, встречаться с Е. В., с сыном Сергеем (работавшим в ЦВКГ им. А. А. Вишневского), с внуком, с родными. Работа в ВАКе свела, меня и с его сотрудниками-экспертами, в том числе – Н. А. Архиповой и С. С. Герасимовой. Это продолжалось до 1994 г. Благодаря этим частым визитам в Москву я имел возможность наблюдать все происходившее в то время в столице.
Подошел 1991 год. Он был каким-то тревожным, не похожим на предыдущие годы, словно приближалась гроза. Казалось бы, работали кафедры, писались диссертации, шли поезда, люди семьями ездили на курорты. Жить и жить бы Советскому Союзу, но надвигалась беда. Мы делились с Е. В. этими опасениями. Сохранились записи того времени.
"Приход Горбачева был воспринят как возможность развития или хотя бы перемен. И даже его ранние оши6ки и просчеты (в том числе поведение в период аварии на ЧАЭС) рассматривались как цена развития. "Река" действительно потекла быстрее, но в условиях ослабевшей власти, нараставшей коррупции и неавторитетности этого бездарного и бессовестного правителя – не по руслу социализма".
"Постоянная картина: Ельцин и Горбачев, как пауки в банке. Очевидно, что один другого стоит. Просто у одного еще есть власть, а у другого ее нет. У нас любят поддерживать безвластного, даже если уже ясно, что страна рухнет под его тяжелой поступью".
"Ощущение благополучия и уверенности в правильности происходящего в стране постепенно исчезает. Зло идет из верхних эшелонов власти, парализуя партию и массы людей. Аритмия нарастает, вытесняя правильный ритм жизни".
"Референдум о сохранении обновленного СССР. У метро "Тушинская" раздают листовки. "Отечество в опасности!". Какие-то районные ветераны кричат об этом, а ЦК партии молчит.
В референдуме участвовало свыше 70% избирателей, более 70% из них проголосовало за сохранение СССР. Я был среди них. Но вещь 30% были против. А Ельцин?"
Е. В. Гембицкий голосовал за СССР – это была его страна.
"Май 1991 г. Государственная суета. Страна брошена и катится неизвестно куда. Все это на фоне очевидного материального расслоения общества с концентрацией коттеджей, дач, машин, зарубежных интересов и возможностей, с одной стороны, и бедноты, с другой. Партократы быстро переходит в лагерь "демократов" (свободней воровать). Якобы коммунисты становятся якобы демократами. Но главное условие – близость к кормушке".
"19 августа. Объявлено о ГКЧП. Попытка сохранить советскую власть. Явная нерешительность и приближающееся поражение. Я все еще в отпуске;– Посидев у телевизора, решил съездить на службу: как там, нужно ли что-то делать? По дороге забрел в парикмахерскую – давно собирался. Внутренне усмехнулся: "Снявши голову, по волосам не плачут". Двор на факультете полупуст. Слушатели и преподаватели в отпусках. Весь Союз в отпусках, и это не случайно".
Гембицкий в эти дни как-то поинтересовался у меня, как я пережил контрреволюционный переворот? Я написал ему:
"На душе мерзко. Многое неясно. Кажется даже, что, если бы ГКЧП не было, он должен был бы возникнуть по чьему-то изощрённому и подготовленному сценарию. Во всяком случае, и Ельцин был на месте, и броневик… Страшновато. Словно происходит землетрясение, а твой дом еще стоит. Кровь то пробежит к сердцу, то остановится. Обидно отсутствие отпора. Отчетлива мерзость нейтралитета, нерешительности и капитуляции центральных и местных органов Советской власти, власти партаппарата. Становится очевидным, что это была мертвая власть, переродившаяся ткань партии, не имевшая никакого отношения к коммунизму. Убрать ее можно было бы только целиком, всем жирным слоем. Смельчаки попытались, но задача их средствами не решилась. Пройдет немного времени, и "дерьмократы" послужат прекрасным удобрением для власти рыночной мафии".
По своему обыкновению, он молча согласился…
"Сентябрь 1991 г. Происходящее – поверхностно. Чаша реванша будет выпита, а позже, не испытывая конкуренции и сопротивления, не обладая внутренней культурой и нравственной силой, они быстро станут российскими чиновниками, пойдет гулять коммерция.
Я на свои вопросы "оттуда" ответов не жду. Мое место с бедными, с обездоленными. Им я нужен и послужу еще, что и делал всю свою жизнь. 35 лет я лечу рабочих, солдат и крестьян и уже 25 лет учу их детей. Я ничего другого делать не умею. А богатенькие, они же прежде партийненькие, обойдутся без меня. Партия коммунистов – это не где-то, это – я, это – такие, как я. Это не продается, не покупается, это для людей, – а не над людьми (как многие пытались), тем более не против людей. Этого нельзя "приостановить", "запретить", "выбросить" и "уничтожить" демократическим черносотенцам. Покаяния не будет: не в чем. Я бы повторил свою жизнь, ничего в себе не изменив. И сейчас нужно жить и работать спокойно, не творя себе кумиров из похоронной команды".
Учитель продолжал работать, продолжали работать и мы – его ученики, но наше Время резко изменилось.
"Декабрь. Письмо из Ленинграда от сослуживца по Военно-медицинской академии. "Наша петербуржская жизнь прескверная. Очереди за хлебом, колбасой, яйцами, молоком, мясом – нескончаемые. Сейчас Питер не работает, а весь стоит в очередях. Только одного и добились: переименования Ленинграда в Санкт-Петербург. Зато как "опустили" петербуржцев буквально за 4 месяца, как будто война прошла".
"Беловежская пуща. Заговор расчленения живого тела СССР. Рубка мяса на крупные куски началась. Мясники известны".
"Многие все происходящее воспринимают легче. А мне тяжело Многое отнято: Родина, духовные ценности, уважение памяти о прошлом, возможность самоотверженно работать, ощущение мечты и обеспеченность ее выполнения, заработанная безопасность для детей и внуков".
"Общая тенденция развала государства и его финиш просматриваются уже сейчас. Иногда кажется, что это замедленная катастрофа на гонках: беспорядочное движение, неуправляемость, отлетают крылья, колеса, обшивка, вылезают кишки… Зрители есть, но не более".
Так думал и писал я, в том числе Е. В. Гембицкому. А что обо всем этом думал он? Он, по обыкновению, был сдержан не столько в оценках происходящего, сколько в выражении оценок. Но иногда это прорывалось. Как-то мы прогуливались по ул. Тухачевского, возле его дома, и много говорили о произошедших переменах. Я сказал, что, пожалуй впервые, несмотря на свой романтизм и профессиональную целеустремленность, я замечаю, что в последнее время иду "не на взлет, а на посадку", что физически ощущаю, как меня обокрали, и что среди бизнесменов – героев нашего времени – мне и таким, как я – советским людям, места нет. А, обращаясь к нему, прямо спросил: "А разве вы не испытываете, что это новое время выталкивает вас? Ведь оно разрушает все то, что вы сделали за полвека служения Советской Армии? Разве это время не против вас?"
Он ответил, подумав, что "мой пессимизм понятен, но неуместен, тем более, что я – совершенно прав. Нельзя идти "на посадку" в складывающейся неблагоприятной ситуации – ни вам, ни даже мне. Это можно было бы позволить себе, если бы ваши ценности не подвергались опасности. А сейчас, наоборот, нужны настойчивая работа, сохранение памяти и традиций, уверенное сопротивление распаду. Нашу профессиональную культуру, – продолжал он, – наш громадный опыт нуворишам заменить будет нечем. Они не обойдутся без нас – ни сейчас, ни потом. Поэтому "летайте" спокойно, на посадку не спешите… Среди них нет никого, кто бы мог взлететь так высоко, как вы, и имению потому, что ими движут, в отличие от нас, не интересы народа, а личная выгода, а на этом топливе высоко не взлетишь. Их "воздушный коридор" всегда будет ниже". Этого размышления мне было достаточно.
26 сентября 1992 г. я был уволен из рядов Советской Армии, прослужив в ней с 17-ти почти до 60 лет. Уволившись, я занял, по предложению ректора, кафедру внутренних болезней интернатуры института (бывшую мою же госпитальной терапии) – там же, в 8-й больнице.
А жизнь продолжалась. Оказалось все же возможным продолжать научную, педагогическую и лечебную работу. И социальный адрес этой деятельности сохранился: рабочие и служащие г. Саратова… Перемены произошли в большей мере в верхних эшелонах общества. Те зажили своей отдельной жизнью паразитов. Я писал тогда Евгению Владиславовичу: