Жизненность такого образа основывалась на традициях чешской народной литературы и фольклора. О скором явлении героя-избавителя, например, трактовали восходившие еще к XV веку так называемые "королевские повести" и "пророчества". В невыносимо трудной для чешского народа обстановке XVII века, связанной с утратой гоударственной независимости, войнами и разорением страны, проведением Габсбургами политики контрреформации и жестокого преследования "еретиков", эти жанры оживают вновь. Популярность, в частности, приобретают "пророчества", создававшиеся и распространявшиеся противниками католицизма. В XVIII веке "пророчества" и "королевские повести" получили дальнейшее распространение не только в протестантской и сектантской, но и в более широкой, формально католической, чешской сельской и городской народной среде. "Королевская повесть, - отмечал известный чехословацкий литературовед Й. Грабак, - иногда соединялась с пророчеством о короле Марокане, которое в какой-то форме циркулировало в народе уже в эпоху крестьянского восстания 1775 г. и накануне вторжения прусского короля Фридриха в 1778 г." [209, с. 482].
Поскольку же "своего" короля в Чешских землях не было (после 1620 года им считался правящий австрийский монарх), в народе рождались разнообразные представления о личности такого "избавителя". В одних случаях фигурировали вымышленные, сказочные персонажи. Так, в Моравии была популярна повесть о короле Ячменьке. В других случаях на роль "избавителя" выдвигались те или иные царственные особы. И в той же мере, в какой закономерными стали в ходе восстания 1775 года мифологизация личности Иосифа II и появление Лжеиосифов, закономерным явилось обращение чешского народного сознания к русской теме.
Почва для этого имелась: чешско-русские контакты, корнями своими уходившие в глубины истории, именно в XVIII веке получили дальнейшее развитие. По разным причинам в Чешских землях появлялись люди из России - переводчики, присланные в Прагу по повелению Петра I; путешественники, следовавшие по своим делам; армейские части, неоднократно останавливавшиеся здесь в качестве союзников Австрии. В 1749–1750 годах в Оломоуце располагался русский военный госпиталь, в эти края в годы Семилетней войны совершали побеги из прусского плена русские солдаты и офицеры [221, с. 30–38]. И как ни ограничены еще были подобные случаи, они способствовали налаживанию личных, народных чешско-русских связей. Не случайно автор одной из местных "хроник" тех лет с удовлетворением отмечал, что благодаря языковой близости чехи и русские могли объясняться друг с другом непосредственно, без переводчиков. Все это не проходило для чешского народного сознания бесследно. Показательно, что в упомянутом Й. Грабаком пророчестве о короле Марокане уже в бурном 1775 году предсказывался скорый приход некоего избавителя именно с Востока. Потому и принц - русский.
Но ведь кто-то действовал же в чешских лесах ранней весной 1775 года? Ведь какого-то предводителя одного из крестьянских отрядов именовали "русским принцем"? Попытаемся, основываясь на доступных источниках, ответить на этот интригующий вопрос. Вот, скажем, хроникальная запись некоего Карла Ульриха. Его, конечно, не следует принимать за давно почившего в России и внезапно ожившего в Чехии Петра III. Вынуждены предупредить читателей, поскольку, по твердому убеждению современного московского историка П. П. Черкасова, якобы именно так, Карлом Ульрихом, назвали будущего российского императора при рождении. Наш Карл Ульрих, никакого отношения к Петру Федоровичу, разумеется, не имевший, был правоверным католиком и добропорядочным мещанином из чешского города Бенешов. В его "Хронике" читаем: "1775 год. Потрясающие, ужасные известия доносились о мятеже крестьян около Хлумца и Градца Кралове, где они чинили людям зло, грабили костелы, убивали народ. У них был предводитель, который назывался Сабо и бесстыдно разглашал фальшивый декрет. Как только об этом стало известно при дворе и нашему государю императору Иосифу, он приказал войскам схватить их и уничтожить. Они решили сопротивляться и приняли бой" [229, с. 52].
Город Бенешов в районы активных повстанческих действий не входил. Да и сам Карл Ульрих ссылался на доносившиеся до него "ужасные известия", то есть слухи. И все же, внимательно вчитываясь в приведенные строки и делая необходимые скидки и на авторскую позицию, и на степень достоверности его информации, трудно отвлечься от мысли, что речь идет о чем-то знакомом.
В самом деле, одним из пунктов, где протекали описываемые события, Карл Ульрих называет окрестности Хлумца. Далее, у предводителя повстанцев, по его словам, был какой-то "фальшивый декрет". Наконец, когда власти бросили войска против мятежников, те решили принять бой. Все это напоминает действия повстанцев под Хлумцем, которые привели к кровавому столкновению с солдатами на берегу пруда 25 марта 1775 года. А "фальшивый декрет" - скорее всего, та бумага об отмене барщины, которую крестьянам под их нажимом выдал управляющий местного поместья. Но ведь невольным участником появления такой бумаги на свет был не кто иной, как Ян Хвойка, описавший все это в своей стихотворной жалобе, отрывки из которой приведены выше. В них содержится, на первый взгляд, противоречивое описание анонимного крестьянского вожака. С одной стороны, это молодой человек, "смелый парень", предводитель организованного отряда - таким увидел его Я. Хвойка. С другой - это человек, который ведет себя как-то странно, даже ернически: "Был веселый, прыгал, танцевал" (в оригинале буквально: "крутился на одном месте", "извивался всем телом"). Однако странность эта кажущаяся.
Конечно же, войдя в дом Хвойки, "смелый парень" уразумел, с кем имеет дело. Если Хвойка - пародия на повстанца, "повстанец наоборот", то и ситуация, в которую его поставили обстоятельства, это, по определению Д. С. Лихачева, "мир перевернутый, реально невозможный, абсурдный, дурацкий" [114, с. 15]. Это типично народное представление о смехе, о комическом и определило поведение крестьянского вожака. Оно полно насмешливого глумления над трусоватым и зажиточным седлаком - "смелый парень" (характерен даже этот эпитет "смелый") играет роль шута, чудачествует. Но ведь "Подивин" - имя, которым в документах того времени называли Садло (или Сабо) - как раз и означает в переводе "чудак", если читать это чешское слово не с прописной, а со строчной буквы.
Дело в том, что доподлинно неизвестно, кто был предводителем повстанческого отряда, заявившего о себе под Хлумцем. Но то, что такой предводитель здесь, как и в других крестьянских отрядах, должен был существовать, - несомненно: о такой практике свидетельствуют многие источники. Вожаком действовавшего в этих местах отряда Карл Ульрих, как мы видели, называл Сабо. Может быть, автор, пользовавшийся слухами и писавший несколько позже происходивших событий, допустил ошибку? Нет, его информация подтверждается сообщением литомержицкого епископа Э. А. Вальдштейна, датированным 2 апреля 1775 года, то есть составленным по горячим следам событий [225, с. 340].
Касаясь происшествий "в быджовских окрестностях" (вновь знакомые нам места!), литомержицкий епископ не просто приводит имя Сабо как предводителя повстанцев, но и сообщает, что сами крестьяне величали его своим вождем. Еще в 1859 году чешский литератор Й. Ауштецки предполагал: "Тот молодой человек, который выманил Хвойку из Роудницы и принудил к участию в восстании, выдавал себя за изгнанного русского принца" [205, с. 41]. Но если этот "смелый парень" и "изгнанный русский принц" градецкого письма один и тот же персонаж, то с ним может быть идентифицирован реальный вожак действовавшего в этих местах отряда - Сабо.
Для того чтобы определение "принца" как "русского" имело мобилизирующее значение, должна была, очевидно, существовать однородная в этническом отношении среда, в которой подобная акцентировка имела бы реальный смысл. Иными словами, не названный по имени "молодой человек" должен был возглавлять повстанческий отряд крестьян чешского происхождения. Зафиксированы ли действия такого отряда в районе нахождения "русского принца"?
Ответ на этот вопрос неожиданно дает Э. А. Вальдштейн в сообщении об отряде Сабо, которого, как мы уже упоминали, крестьяне называли "вождем". В этом сообщении, однако, есть важный нюанс, заслуживающий внимания: в немецком тексте литомержицкого епископа встречается одно-единственное слово, написанное по-чешски. И это слово - "вождь" ("vudce", в орфографии документа "Wucze"), Оно выглядит как прямая цитата обращения, которым пользовались крестьяне отряда по отношению к своему предводителю. Отсюда следует, что отряд Сабо полностью или по крайней мере в преобладающей части состоял из крестьян-чехов.
Источники тех лет упорно аттестуют Сабо (Подивина Садло) как человека чужого в Чехии, пришельца. То ли голландца, то ли француза, то ли венгра. Это любопытно, если считать, что за "русским принцем" стоял Сабо. Не идут ли от него следы в Россию? Вспомним, что в войсках Пугачева попадались и добровольцы иностранного происхождения. Их этническая принадлежность обозначалась не всегда точно, а иногда - обобщенно. Среди "саксонов", например, были не только немецкие, но и другие иностранные колонисты - французы, шведы, может быть, еще и чехи.
Сабо, по одной из версий, венгр. Но в те десятилетия, да и позднее, венграми именовали не только мадьяр, но и лиц других национальностей, живших в пределах Венгерского королевства. В его состав входила и Словакия. Поэтому вполне вероятно, что "венгр" Сабо в действительности был словаком. Это ввиду значительной языковой близости обоих народов существенно облегчало ему общение с чешскими крестьянами.
Если ход наших рассуждений справедлив, то Сабо - "русский принц" - мог быть не просто очевидцем, но и участником пугачевского движения, после разгрома которого укрылся в Чехии, где в те месяцы назревало крестьянское восстание. Выступив в роли народного партизана-"пуга-ча", он принес с собой отзвук легенды русского происхождения, которая удивительно вписывалась в чешскую фольклорную традицию. Легенда о "русском принце", возникшая на чешской почве, стала еще одной версией народной социально-утопической легенды, связанной с мифологизированным Петром III и теми, кто под этим именем выступал (прежде всего - с Пугачевым). Ибо народное сознание придумало ему, прообразу, легенды и им, ее носителям, свою судьбу.
Версия № 5. Петр III: возвращение в Киль?
…Южное побережье Балтики. Некто склонился над листом бумаги: он что-то пишет. Когда-то, до XI–XII веков, в этих местах жило славянское племя вагров. Но времена эти канули в Лету, вагры были ассимилированы и влились в состав немецкого народа, оставив память о своем былом существовании в названиях некоторых селений, рек и озер. Правда, по неисповедимым капризам истории правящим герцогом этой земли стал представитель российского императорского дома. Нынешнего герцога звали Павел Петрович. Вспоминал ли обо всем этом пишущий незнакомец? Да и кем он был? Кто знает! Наверняка известно лишь одно - писал он по-латыни и из-под пера его выходило пророчество о том, что отец теперешнего герцога, Петр III, жив и скоро вернется, чтобы навести в своих владениях порядок. Время и место действия, а также личность писавшего неизвестны. Скорее всего, это было около 1768 года, возможно, в Киле, столице Гольштейна…
Собирая материалы по истории Петра Федоровича, в 1982 году в архиве земли Шлезвиг-Гольштейн я обратил внимание на листок, ранее хранившийся в библиотеке замка герцогов Гольштейн-Готторпских в Киле. Этот небольшой по размеру автограф содержал латинское пророчество о скором возвращении в свое герцогство Петра III. И то, что попал он в Шлезвиг из Киля, представлялось особенно значимым.
Прежде всего потому, что отношение в немецкой, в том числе гольштейнской, среде к событиям 1762 года в России и к Петру III не могло быть однозначным. Оно колебалось от резко отрицательного (как, например, у К. Мозера) до сочувственного и даже апологетического. Занимаясь летом 1982 года в шлезвигском архиве, я натолкнулся на рукопись трактата "Был ли российский император Петр III отрешен от престола на законном основании?". Ответ на поставленный вопрос давался отрицательный, а аргументация екатерининского манифеста 6 июля названа неубедительной и "противоречащей всем человеческим и божеским законам". "Одним словом, - говорилось в трактате, - обстоятельства отчетливо указывают, что слава России, когда ею правил Петр III, была велика". Не удовлетворившись таким выводом, автор завершил текст стихами:
"Елизавета была красива,
Первый Петр - велик,
Но Третий был лучшим.
При нем Россия была великой,
Зависть Европы усмиренной
И самым великим оставался Фридрих
[31, № 316, л. 47–59].
Анализ рукописи показал, что она представляет собой сокращенный список брошюры одноименного названия, но без подзаголовка ("В кратком рассуждении исследовал J."). Эта небольшая брошюра, всего 15 страниц, появилась по горячим следам событий - в 1762 году. В описании экземпляра из коллекции "Россика" (РНБ) местом издания указан Франкфурт; в материалах шлезвигского архива имя автора раскрыто как Justi.
Заслуживает быть упомянутым еще один трактат - "Русские исторические рассказы о правлении и смерти Петра III", переиздававшийся в 1764–1765 годах и позднее в Западной Европе на французском и немецком языках. Его автором, выступавшим также под псевдонимом Марше, был К. Шван. Экземпляр, которым мы пользовались, вышел в свет в 1764 году по-немецки, с мистифицированным указанием на Петербург как на место издания [197].
Трактат построен в форме писем, которые, по уверению автора, он получил от знакомого немца, жившего несколько лет в Петербурге и занимавшего высокий военный пост. В письме от 24 июля 1762 года сообщается о смерти и погребении императора, осуждаются действия Екатерины II, а события сравниваются с историей царевича Дмитрия и Лже-дмитрия I. Автор ссылался на Ж. Маржерета, в записках своих (1607) полагавшего, что в Угличе вместо царевича был убит кто-то другой. Вспоминая о версии французского авантюриста, служившего и у Лжедмитрия I, и у Лжедмитрия II, К. Шван, рассуждая об обстоятельствах смерти Петра III, вплотную подошел к идее возможного самозванства, что, как мы знаем, вскоре и случилось на самом деле.
Начав в последние годы жизни (примерно с 1802–1803 годов) работать над исторической драмой "Димитрий", великий немецкий поэт Ф. Шиллер в числе других источников использовал и записки Маржерета. Изучение этих материалов, по-видимому, подвело Ф. Шиллера к уяснению для самого себя связи событий конца XVI - начала XVII века (царевич Дмитрий в Угличе и Лжедмитрий) с династическими перипетиями XVIII века. На рукописи его незавершенной драмы, хранящейся в Веймаре, я видел в 1979 году собственноручно составленную Ф. Шиллером родословную русских царей от Михаила Федоровича до Александра I. В ней отмечены без указания дат жизни имена двух соперников-претендентов на российский престол: Ивана Антоновича и Петра III. Связь этих генеалогических заметок с замыслом драмы о царевиче Дмитрии заслуживает особого рассмотрения. В данном случае, однако, они важны как свидетельство интереса в немецкой среде к династической истории XVIII века.
В таком контексте я и рассматриваю находку 1982 года. Тем более что кильское пророчество входило в подборку материалов "К истории 1762 г. Датские требования к Гамбургу. 1762. Убийство царя Петра III. 1762–1764" [31, № 316, л. 73].
Автограф представляет собой латинское двустишие - пророчество:
Петр III, божественный и почитаемый, восстанет и воцарится.
И будет это дивно лишь для немногих.
(Перевод Ю. X. Копелевич)
Вслед за текстом указана дата: 1768 год. Архивная единица хранения, в состав которой автограф входит, датирована 1762–1764 годами. На самом автографе сверху почерком, характерным для писца XVIII века, по-немецки написана аннотация: "Двустишие, что император Петр III в 1768 г. возвратится и будет царствовать". Но убедительна ли такая трактовка указанного в пророчестве года?
По смыслу архивного описания пророчество возникло между 1762 и 1764 годом. В принципе, конечно, такое возможно: ведь переговоры по шлезвигской проблеме с Данией, начавшиеся в 1766 году, имели давнюю и хорошо известную в Киле предысторию. А слухи о намерениях Екатерины II полностью отказаться от прав России на Шлезвиг и Гольштейн могли просачиваться в местную среду или даже сознательно в ней муссироваться - по понятным причинам то или иное решение вопроса о будущем статусе герцогства имело для населения Гольштейна первостепенное значение. В таком случае пророчество могло бы рассматриваться как одно из своеобразных преломлений подобных слухов. И все же не слишком ли много "бы"?
Между тем ситуация значительно упрощается, если 1768 год рассматривать не как срок исполнения пророчества, а как дату его составления. Это, кстати сказать, не только отвечает графическому оформлению автографа, но и согласуется с его смыслом. В самом деле, в Киле имелись не только противники, но и сторонники сохранения унии маленького немецкого герцогства с могучей Российской империей и потому не безразличные к итогам переговоров с Данией. И коль скоро Павел под давлением матери-регентши отказывается от своих прав, на смену ему должен явиться тот, кому эти права ранее принадлежали, то есть Петр III. Иначе говоря, кильское пророчество возникло в 1768 году и представляло собой ответ сторонника русской ориентации на копенгагенский договор.
К какой же социальной среде скорее всего принадлежал автор этого ответа? Поскольку пророчество было писано латынью, оно как будто бы возникло в образованных кругах. Но именно здесь были хорошо осведомлены о судьбе их герцога, что делает подобное предположение беспочвенным. В то же время документ едва ли мог возникнуть и в непривилегированных слоях, хотя форма пророчества, в которой он написан, была тогда очень популярна в грамотной европейской народной среде. В целом он имеет какой-то промежуточный характер. Таково, скорее всего, и его происхождение - городская торгово-ремесленная среда, заинтересованная в сохранении экономических и других связей с Россией. На это указывает и именование избавителя не как герцога Карла Петера, но как Петра III, то есть российского императора.
Здесь можно усмотреть прямое воздействие на автора той части немецкой публицистики, в которой Петру III именно как императору давалась положительная оценка и осуждалось его свержение. С этой точки зрения ближайшим источником пророчества видится трактат Юсти, где Петр III неоднократно поименован "великим" и "лучшим". Если верить тексту автографа, в котором говорилось, что возвращение Петра III будет неожиданным "лишь для немногих", пророчество это имело какой-то круг сторонников. Их настроения и выразил автор документа.