12/III 47. Режим работы, режим сна – ха-ха!
Сегодня в три должна была придти работать Эмма Григорьевна. Но в 2.30 мне в редакцию из-за поляков. Прихожу– меня Наталья Павловна (зав. производством) оглушает новостью:
– № 1 сильно сокращен, нет бумаги – сняты болгары, латыши и Заболоцкий.
С тех пор 7 (семь!) часов борьба с Кривицким из-за Заболоцкого.
Он не против, но: за снятие Стонова ему влетит, за снятие критики и библиографии тоже, а за снятие Заболоцкого – нет, и он снимает его, хотя там всего четыре страницы.
Уже истощив все доводы, я нахожу неожиданного союзника в Агапове, который горячо отстаивает эту поэму как событие в литературе. Кривицкий уходит – Агапов обещает мне звонить ему вечером.
Даже Дроздов обещает помочь.
Вечером – не заходя домой, – придумав новые доводы, иду к Кривицкому в "Красную Звезду"; убеждаю, хитрю, молю; при мне звонят о том же Дроздов и Агапов; Кривицкий неколебим ("не мог щадить он нашей славы") и только обещает, если ему удастся выхлопотать где-то еще два листа – тогда напечатать его.
А в № 2 нельзя – там лирика занимает всё место.
Как я устала, устала.
Пастернак, Заболоцкий.
По живому.
Мне еще предстоит звонить Борису Леонидовичу.
Я бы хотела лучше пойти к нему, но нет возможности.
Завтра прием. Послезавтра Капусто и Кривицкий.
13/III 47. Писать не могу. Встала в семь, проснулась в пять. С утра в редакции. Заболоцкий идет. Сегодня его уже печатают.
Целый день сидела в редакции и правила, клеила гранки подборки.
Сдала. А в верстке ее начнут резать.
Телефон не работает… письмо Пастернаку.
16/III 47. Вчера позвонил Пастернак. Благороднее нельзя было ответить на мое жалкое письмо. Он же еще меня и утешал.
"Всё это пустяки… Важно то, что Вы меня уважаете и я никаким другим не буду… А я сейчас очень рад. Я узнал недавно, что издательство (какое-то английское название) выпускает переводы русских классиков (перечисляет), а из советских (sic!) только два: я и Блок. Я эти переводы видел и знаете чему обрадовался – я думал, что у меня многие стихи вокруг рифмы, а смысла не имеют никакого – но оказалось, что в переводе без рифм, где один прозаический подстрочник, – смысл всё равно есть". (?!)
18/III47. Тяжело писать, а надо.
Симонов когда-то – когда я еще только пришла в редакцию, – отдавая мне переводы Мочаловой, исполненные по его заказу, сказал:
– А те, которые не подойдут, надо будет оплатить в 50-процентном размере. Она очень бедная женщина…
Два ее перевода я забраковала, два вытянула.
Когда она спросила меня о деньгах, я, для подтверждения, зашла к Кривицкому, рассказала ему о желании Симонова и спросила, когда ей можно обещать деньги:
– Когда будем платить по № 1.
Я так и сказала ей – глухой, больной, голодной.
Теперь идет разметка по № 1. Я звоню Кривицкому.
Чудовищный разговор. Ничего не помнит, ничего не было, ничего не обещал. "И не берите на себя, пожалуйста, инициативу в денежных делах".
Это мне месть за Бирман, которой он вынужден, по моей инициативе, платить.
Лгун и интриган из породы Мишкевича.
Длинный разговор с Раскиным, который тоже – по своей линии – возмущен Кривицким.
Эта крыса всех сгрызет.
Не стала бы я с ним вообще разговаривать – но – подборка. Не миновать разговора.
Я дам ему почувствовать обиду.
19/III 47. Утром – Семынин. Он теперь гораздо бережнее меня расспрашивает о здоровье – или мне кажется так? Чудные штуки люди! Он пришел, сел и сказал, буквально:
– Я решил печататься в "Новом Мире" в каждом номере…
Господи! Хоть бы в одном протащить…
20/III 47. Вечером пришла Ольга Всеволодовна с целым ворохом сообщений о Кривицком.
Позвонил Раскин: ему сказала Наталья Павловна, что Кривицкий решил сократить подборку на лист.
Я решила предложить перенести ее в № 3, чтобы дождаться Симонова. А во второй номер сдать то, что у нас готово для № 3… Иначе никакая антология не получится и никакой лучший отбор тоже: ни то ни се.
Не желая говорить с Кривицким после его грубости, я попросила Ольгу Всеволодовну позвонить ему и спросить, когда будет обсуждение подборки.
Он ответил ей грубо, одним словом: извещу.
Так.
А все-таки Бирман уплачено, а все-таки Заболоцкий идет, а все-таки Мочаловой и Лейтину тоже уплачено будет, а все-таки я уже научилась добиваться своего.
Говорили опять о предстоящем чтении Пастернака у Кузько. Хозяин глуп и плосок. Общество неизвестно. Положение перед "Новым Миром" щекотливое. Ответственность перед Борисом Леонидовичем большая и ложится на меня (в его глазах), хотя я нисколько не была инициатором, а только согласилась принять участие.
Не жду хорошего.
21/III 47. Девять часов подряд вычитывала с Ольгой Всеволодовной корректуру подборки.
Глаз болит.
Много плохих стихов – Васильев, Рывина, Луконин.
Интересно, что придумает Кривицкий. По сведениям моей тайной агентуры – он хочет не сокращать подборку, а пустить ее подряд, не с отдельной страницы каждого. Ну, это еще не худшее. Только бы уцелели Семынин, Недогонов, Светлов, Тушнова, Наровчатов, Некрасова, Зыбковец…
Что за пакость – Кирсанов.
26/III 47. Не знаю, как держусь на ногах.
С утра в редакции, чтобы выяснить, нет ли ошибок в сданной мною вчера корректуре.
В ответ – грубый скандал, учиненный мне ни с того ни с сего Натальей Павловной и, в ее защиту, Кривицким.
Будет ли исправлена ошибка или назло не будет – так и не ясно.
27/III 47. Приемный день в редакции. Ойслендер, Ховкин, и еще, и еще.
С Натальей Павловной не разговариваю. Так и не знаю, исправит ли она грубейшую опечатку на рифме (у Тихонова!) или же назло оставит так. Во всяком случае, о ее бюрократизме и грубости буду говорить с Симоновым.
Вечером написала заявление Кривицкому насчет несогласия моего с тем, что подборку дали сплошняком, в подверстку. Прочла заявление Семынину, который сейчас мой союзник и собирается говорить с Симоновым о неспособности Кривицкого вести журнал.
Я буду с Симоновым тоже о многом говорить: о грубости Кривицкого, о том, как он тиранит Ольгу Всеволодовну, о его защите наглого поступка со мной Натальи Павловны. О том, что он всех теснит и все от него хотят подальше. (Вчера мне жаловался на него Замошкин. Вообще в редакции его все дружно ненавидят.)
28/III 47. Кривицкий непременно будет сокращать подборку, и непременно – за счет лучшего, и сделает это самым неуважительным образом: без меня. Ну ладно, обо всем поговорим, настанет время.
1/IV 47...Зашла на минуту в "Новый Мир" – глянуть на сигнал № 1 и успокоить Ольгу Всеволодовну насчет намерений Кузько.
В номере – Недогонов, Заболоцкий. Опечаток, кажется, нет, все пристойно.
Ольга Всеволодовна сообщила мне – со слов Заболоцкого, что ходят слухи, будто "Новый Мир" закрывают.
Оно бы и по заслугам. № 1 – в апреле. И злой клоп Кривицкий, всех давящий своим преувеличенным чувством субординации… Как будто субординацией держится такое живое, страстное дело, как журнал!
4/IV 47. Ну вот и развязка истории с подборкой. Боже, какой чудовищный по напряжению день. Капусто. Как всегда – утомительно и бесплодно.
И бесконечно долго.
Во время работы с ней мне позвонил Асеев. Очень мягко спросил:
– Лидия Корнеевна, скажите, почему не идет моя "Горная идиллия"?
– Как – не идет! Она подписана к печати.
– А т. Кривицкий говорит, что она не идет.
– Это значит, что он снял ее…
Звоню Кривицкому.
– Ведь вы обещали мне, что сокращать подборку мы будем вместе.
– Я никогда вам этого не обещал…
Как я всегда удивляюсь лжи. Уже до сорока лет дожила, и всё она меня ошарашивает каждый раз. Он не обещал! Обещал, и лично, и по телефону раза три.
– Александр Юльевич, в какое положение вы ставите меня перед авторами. Я только что сказала им, что стихи идут, а потом оказывается, что они не идут…
– А вы никогда не должны говорить, что они идут. Над вами есть еще люди…
Одним словом, в сотый раз – всяк сверчок знай свой шесток.
От Ивинской (на которую он накричал за ее вопрос, что осталось в подборке) я узнала, что снят Асеев, Антокольский, мой милый Зыбковец, мой Семынин ("Облака"), неприятный Луконин, Гитович, Ушаков.
Зыбковцу я писала, что он идет, Антокольскому говорил всякие приятности Симонов, насчет Гитовича он дал мне строжайшее распоряжение – непременно печатать (при Кривицком), у Луконина мы просили стихов.
Он не считается не только со мной, но и с Симоновым.
А я шутом гороховым не буду ни у кого.
Непременно буду говорить с Константином Михайловичем об этом способе работать, об этом понимании субординации.
Сорок телефонных звонков.
5–6/IV 47. Ну вот опять ночь, опять после Пастернака.
Теперь я уже не сомневаюсь, что мы вчера присутствовали при чтении "Войны и Мира".
Это "Война и Мир" нашего времени, на этом будут расти наши дети.
Это великая книга великого народа. И задача теперь в том, чтобы он ее дописал, чтобы его не сломали раньше. Только это. Бог с ним, с печатанием.
…Явилась нарядная Ивинская, и я отправила ее с машиной за Борисом Леонидовичем. Потом за мной зашел приглашенный мной Семынин и потом Эмма Григорьевна. И мы отправились.
Нельзя сказать, чтобы я с легким сердцем шла на это дорогое свидание в чужом, неизвестном обществе, о котором мне известно, что Кузько глуп и пошл, Муза нелитературна, а гости – кто их разберет. Но волноваться было поздно.
Мы столкнулись у лифта – Борис Леонидович с Ивинской и мы.
Он в летнем очень некрасивом старом рыжем пальто и широкополой, не идущей ему шляпе.
В его присутствии меня все режет. Плохие фотографии на стенах. Японские трофеи Музы Николаевны – безвкусные тарелки – американский ширпотреб – "под Японию", который она ему – ему! – показывает. Новые, только что вышедшие книги, отточенные карандаши и квадратики бумаги, нарочито разложенные на общем столе в комнате Кузько; тупое, неинтересное лицо его молодой сожительницы (бывшей воспитанницы Музы Николаевны).
Мы довольно долго ждем опаздывающего Агапова.
Большинство мне незнакомо. Очень подозрителен по части глупости и пошлости человек, одетый под англичанина, в каких-то полуспортивных брюках.
Семынин забился в угол, у него измученное больное лицо. В последнюю минуту пришел хорошенький неглупый и неуместный Зильберштейн. Тушновой нет. Эмма Григорьевна, у которой было все время очень чистое лицо, сидела возле меня.
Борис Леонидович сидел за отдельным столиком, под лампой.
Он начал говорить об искусстве. Я многое записала стенографически. Главная мысль была, что проза – наиболее совершенная форма словесного искусства. Это – театр, но тут нужен не драматург, а прозаик.
Потом он начал читать.
Будто все окна открыли, будто я вступила в какую-то новую, легкую и светлую жизнь.
Я слушала вторично и еще отчетливее понимала величие.
И стихи – стихи его героя.
Те самые, которые могли бы сделать "Новый Мир" литературой. "Март", и "Бабье лето", и – бессмертная – Звезда Вифлеема ("Рождественская Звезда").
И тут разразился один из гостей. Он сказал сразу то, что, как объяснял мне по телефону Борис Леонидович, его больше всего огорчает: стихи лучше. Между тем они не лучше. "Медный Всадник" не лучше "Войны и Мира", а для восприятия – легче как более конденсированная форма искусства. Боже, что кричал сытым голосом пошляк. Борис Леонидович мельком сказал что-то такое о Маяковском, пошляк сказал: "Весь Маяковский не стоит одного этого стиха".
Самодовольный голос.
Во время чтения он иногда восклицал с места: "вот это великолепно".
Я готова была его убить.
Я старалась скорее увести Бориса Леонидовича – я сама многое бы сказала, – но тогда заговорили бы и идиоты, и мне хотелось только поскорее его увести.
Мы шли втроем по Тверской – по холоду, – он под руку с Ивинской и я на пристяжке.
Он был прелестен и жалок. Он будто не знает, что гений, и хочет, чтобы это ему повторяли. Он лепетал что-то, что собирается мириться с Фадеевым, потому что сын сказал ему, что ему кто-то сказал, что, если будет установлено, что он дурно влияет на молодежь, – ему капут.
А я думала о том, что после гениальной прозы можно уже не драться с Кривицким, а просто идти помимо него, куда-то выше.
6/IV 47. Утром звонил Семынин, говорил очень умно и тонко о романе; я его переадресовала к Борису Леонидовичу.
7/IV 47. Константин Михайлович приедет 10-го. Готовлюсь к разговору с ним – обстоятельному, полному, обо всех делах журнала.
8/IV 47. Решила дать отдых глазу и целый день проваландалась: днем ходила по второстепенным делам, вечером у меня без конца сидела Ивинская.
В промежутке – звонок от Кривицкого. Совершенно идиотский. Семынин в № 3 не идет – его потеряла Наталья Павловна, он не набран. Предлагаю немедленно придти, принести экземпляр – нет, поздно. В № 3 будет один Гидаш, Семынин переходит в № 4.
9/IV 47. С утра я потащилась в "Новый Мир" – из-за пертурбации с № 3 и 4. Поэма Семынина, которой должен был открываться № 3 – утеряна Натальей Павловной; а теперь набирать заново – поздно. Очень мило.
Кривицкий как-то добрее и со мною, и с Ольгой Всеволодовной. Однако на свой манер. Он вошел в комнату, где я была одна, и сказал:
– Если хотите, я могу сейчас вам сказать, что изъято из подборки.
– Теперь поздно, – сказала я, – теперь уже я могу из напечатанного узнать.
Но он все же сообщил.
Я спросила, как будет с авторами, когда он известит Антокольского и др.
На это он сообщил мне, что никого не извещает, так как еще до печати будет советоваться с Симоновым.
Это интересная новость. Однако успеет ли Симонов прилететь. Теперь, говорят, – 13-го.
10/IV 47. Зачем я разговариваю с Кривицким? Он, как опытный провокатор, вечно вызывает меня на разговоры, а потом хамит.
Сегодня у меня приемный день.
Кроме Кушнерева никого интересного.
Снова разговор с Кривицким, вызванный им, и очень знаменательный.
Я проиграла свою пластинку насчет отсутствия в редакции коллективной работы, обсуждения рукописей и пр.
На это он ответил:
– Редакция не дискуссионный клуб и не салон. А если вам хочется устроить салон – то Муза Николаевна предоставляет для этого удобное помещение поблизости от "Нового Мира".
И еще:
– Как это вы говорите, что никогда не слыхали в редакции литературных разговоров? Симонов тратит на работу с вами 5–6 ч. в день, а иногда дни и ночи…
До каких гипербол доводит ревность!
Все-таки этот умный человек очень глуп и плосок, кроме всего прочего.
Пришла домой – на столе "Культура и Жизнь" с подвалом хвалебным о Недогонове и шпильками по адресу редакции. "Неряшливые фразы", "слабые места" и пр. Что ж, пусть. За Недогонова я рада. Только бы это не значило, что Заболоцкого будут ругать.
12/IV 47. Симонов прилетел. Кривицкий торчит у него. (Сведения от Музы Николаевны.)
Затребует ли он к себе подборку?
Воображаю, как информирует его Кривицкий.
13/IV 47. Звонила Константину Михайловичу – тщетно. От Музы Николаевны знаю, что он готовит доклад, смотрит "Русский вопрос", устраивает банкет актерам. Когда еще до меня дойдет очередь. А у меня полные руки стихов, вопросов, жалоб.
14/IV 47. С утра в "Новый Мир". Шевелева, Ойслендер, Кронгауз, Капусто. Ольга Всеволодовна с новой сплетней. Чинуша Дроздов сказал ей:
– Ну что, уже наябедничали хозяину? Нет? А мы уже сообщили ему всё, и ваша карта бита.
Так лакеи и горничные говорят в передней у большого барина, а не порядочные люди.
С барином же я беседовала секунду по телефону, и он мне назвал час (завтра), когда я могу ему позвонить, чтобы условиться, когда мы увидимся, – по редакционным делам. О других же делах я с ним не говорила, так как это было из редакции, у всех "на слуху". Но ему дозвонился Раскин и сказал, что нам троим нужен сепаратный разговор. Он обещал.
15/IV 47. День содержательный – и даже какой-то весенний, – и по-весеннему теснит где-то возле сердца. И не понять – хорошо или плохо или только тяжко.
С семи начала звонить Константину Михайловичу в "Новый Мир", по условию. Он вдруг сказал, что с текущими делами я могу придти сейчас. Я схватила заветную папку с подготовленными циклами и помчалась. Очень весенняя улица – холодно, сухо, зеленоватое небо, огни при свете – что-то не ленинградское, нет, но как отзвук забытого гимна. Константин Михайлович вышел мне навстречу из кабинета – располневший, приветливый, любезный, неторопливый. В кабинете был, конечно, Кривицкий.
– Что вы так располнели? – спросила я.
– Пито много было, – сказал Константин Михайлович. – И скучно очень.
Кривицкий сказал, что удаляется на пятнадцать минут.
– Чтобы утешить вас с нашими отношениями с Пастернаком, – сказал сразу Константин Михайлович, – я хотел вам сказать, что я звонил ему и на днях встречусь и подробно буду с ним говорить. Я привез ему привет от его сестры и посылку из Англии.
Боясь, что Кривицкий вернется с минуты на минуту, я поспешила просить Константина Михайловича назначить мне свидание у него дома – мне и Раскину и Сашину. Он назначил в 7 ч. в пятницу.
Очевидно, он подборку изуродованную видел и благословил. Он мне сказал только:
– Зыбковца, Лидия Корнеевна, мы напечатаем в новых голосах.
Очевидно, это мне в утешение.
Вернулся Кривицкий. И объявил, что нужно немедленно сдавать материал в № 4 – потому что стихи, перемещенные (из-за него) в № 4, возвращаются в № 3. (И Семынин в том числе…)
– Понимаешь, Константин, нельзя же, чтобы в № 3 отдел был представлен одним Гидашем!
Затем я передала Константину Михайловичу заветную папку и ушла.
Я торопилась в этот вечер на другое свидание – с Пастернаком.
Легкий, веселый, весенний, какой-то возбуждающий вечер.