Симонов вернулся вялый – от кофе ли, от жены, от чего ли еще. Я сразу чувствую это. Заторопилась. Когда он провожал меня и искал мне перчатки, Валентина Васильевна уже что-то опять орала о ключах – и я торопилась ужасно. Он послал со мной шофера… поехала в "Новый Мир", не занеся книги, – было уже почти три. Приехала: Заболоцкий только что ушел. Ему не сказали, что я приеду для него. Он посидел-посидел и уехал.
А живет он за городом.
Правда, он оставил свою поэму… Ай да аппарат, секретари.
Нужно срочно вызвать несколько поэтов, с которыми Константин Михайлович просил меня поработать, – нет ни адресов, ни телефонов.
Пришла домой разбитая, злая. Знаю, что не буду спать.
Глазу лучше. Сама разобрала поэму Заболоцкого. Рябит немного. Поэма великолепная.
17/ХII 46. Все болит. Заснула поздно, встала рано.
К трем часам решила позвонить Симонову: знала, что он будет в "Новом Мире". Хотелось продвинуть поэму Заболоцкого.
Все удалось, и, хотя все удалось, – мне очень противно.
Я пришла. Симонов был занят. Потом меня позвали в кабинет – там Симонов, Кривицкий, до ужаса похожий на Мишкевича и кто-то на диване, кого я не могла разглядеть. Но с дивана дуло злым, темным. И вообще при обсуждении стихов не должно быть чужих – переносчиков.
Симонов прочел сам [поэму Заболоцкого]. Прочел хорошо. Вчера он отозвался об этой поэме не очень восторженно – сегодня, кажется, она ему понравилась. Он сказал:
– Человек восемь лет был там… Надо его печатать.
– В первом номере, – сказала я. Он взял перо.
– Места нет, – сказал Кривицкий.
– Уберем Яшина, – сказала я.
– Да, да, – перенесем его, – сказал Симонов.
– Там есть недопустимая строка, – сказал Кривицкий.
– Какая? – прислушался Симонов.
– Вождь и господин.
(Это о природе, о власти человека над природой.) Симонов согласился. Я не возразила.
– И виола, – сказал с дивана мерзавец, и я узнала по голосу К.
– Да, да, – сказал Симонов.
– Какая виола? – спросила я, озадаченная.
– Да, это не надо, – сразу согласился Симонов.
Я не стала спорить, хотя замечание крайне глупо. Присутствие К. душило меня.
Я оставалась в редакции, пока поэму перепечатывали и пока при мне ее не отправили в набор.
То-то будет рад Н. А. [Заболоцкий]. Он сегодня утром мне звонил и говорил, что поэма для него главное.
А о виоле я еще подумаю. Уговорю Константина Михайловича или позвоню ему.
В четверг у меня приемный день.
19/ХII 46. Глазу худо, худо, как в первый день. Яшин, Тушнова, Гидаш, Заболоцкий, Сашин, Гудзенко.
Г[удзенко] – нахальный мальчишка, способный, избалованный, наглый.
Яшин – мил, прост, доброжелателен, но плохой поэт.
Тушнова – хорошенькая, талантливая, сдержанная, холодная. Сделает большую карьеру, т. к. умеет не только быть поэтом, но и писать стихи.
В ней есть прелесть глубины, но и роскошь ее учителя, Антокольского. И холод.
Гидаш – добродушен, мил, с хорошей улыбкой.
Заболоцкий – ленинградский, и из-за его плеча: Леня Савельев, юность.
Некрасова.
Дозваниваюсь второй день к Константину Михайловичу, чтобы защитить виолы и, кроме того, спросить, дадут ли без него обещанные деньги Пастернаку. Но не могу его поймать. А надо.
21/ХII 46. Симонов на мой звонок через секретаря передал, чтобы я пришла к четырем в редакцию.
Хорошо. Я скоро тоже научусь беседовать с ним через секретарей и при помощи резолюций.
Я пришла. Он был облеплен людьми. Я немного посидела с Ивинской, которая явно тупа и глупа и груба. Пока пытаюсь ее учить. Но это зря. Если бы она хоть бумаги могла хранить, хоть корректуру читать – мелкий шрифт.
Меня позвал Симонов.
– У меня есть 5 минут, – сказал он.
– Хорошо.
Я была готова. Я сказала ему: если у вас нет возражений против мысли, которую выражает Заболоцкий о хоре светил и цветов, почему вы возражаете против силы выражения его мысли? А виолы усиляют – им действительно откликается следующая строка.
Колокола, виолы и гитары
Им нежно откликаются с земли.
– Я никогда не обращаю на это внимания, – сказал он.
"Ну так пишите тогда статьи и не трогайте стихов", – надо было ответить, но я смолчала.
Поэма была за мной.
– Передайте Заболоцкому, – сказал Константин Михайлович, – что Симонов просит его переделать кусок, чтобы не было архаизмов: виолы, лилеи… А вы, Лидия Корнеевна, можете продолжать высказывать свое мнение, – прибавил он зло, – так как это не повредит вашему доброму имени.
– Я не о добром имени своем хлопочу, – сказала я.
– Но разве вы забыли, что было с "Торжеством Земледелия"? И можете поручиться, что из-за этих архаических строк не будет того же?
– Нет, не могу. Но что угодно может быть из-за любых строк – не только этих.
Затем разговор перешел на Пастернака.
Я спросила, заплатят ли Пастернаку аванс, обещанный ему, без Симонова.
Тот дал при мне распоряжение и добавил:
– Не знаю, как Б. Л., – но моей этике не соответствует просьба о деньгах с угрозой не дать стихов – угрозой мне. После всего, что я для него сделал. Я бы на его месте так не поступал.
– Дай бог, вы никогда не будете на его месте.
Он стал собирать бумаги в свой желтый роскошный портфель. Я ушла. О, кажется, теперь я начинаю его постигать. Он хочет быть благодетелем и чтобы ему были за это благодарны. А люди не хотят благодеяний. Они хотят уважения по заслугам. Поэму Заболоцкого надо печатать не потому, что он восемь лет был в лагере, а потому, что поэма его хороша. Пастернака Симонов обязан сейчас поддержать, а не оказывать ему милости – обязан, потому что он поставлен хозяином поэзии и Пастернак в его хозяйстве – первая забота… А если Борис Леонидович и не вполне справедлив к нему, то как можно сейчас требовать от Бориса Леонидовича справедливости?
Поэма Недогонова. Человек способный, бесспорно. И Твардовский, и Маяковский, и Некрасов – и боек, и кругл, и идилличен. Ему обеспечена Сталинская премия.
22/ХII 46. В "Новый Мир" – отдать Гидаша в набор. Чтобы он скорей получил деньги. В машинку.
24/XII 46. Глазу лучше, лучше! Пятнышка передо мной почти нет, и буквы не расплываются. И я полегоньку читаю.
Симонов не звонит. Сердится? Болен? Занят?
Меня подмывает написать ему письмо – о стихах. Чтобы разъяснить основу и снять недоразумение со звуками. Не в звуках самих по себе дело, а в мобилизации всех подспудных сил языка на осуществление замысла поэта. Все должно на него работать – и звуки тоже.
Я даже набросала черновик письма – но послать ли? Не будет ли это также письмом к К. и прочей мрази?
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется, -
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать…
В два часа должен был быть Недогонов. И подвел – не явился. Вероятно, он звонил, когда меня не было, хотя мы условились, что он явится без звонка. А я на час забегала в "Новый Мир". Сдала в набор Гидаша. Я хочу ввести свои порядки – в хранении и исправлении рукописей.
Кроме того, написала довольно язвительное письмо Кривицкому в ответ на его атаки на Гидаша.
Потом разбиралась в папке стихов. Адалис (которая уже кидалась на меня; волчья улыбка; страшный напор, а поэма ее пустота и бездарность, и надо придумать причину отказа умно и политично).
25/XII 46. Рискнула. Послала сегодня письмо Симонову.
Был Лейтин – я его вызвала, чтобы сделать поправки к Фининбергу, которого уже давно решено было печатать – да невозможно было добыть адрес Лейтина. А теперь, кажется, в № 1 опоздали. Это жаль – и стихи и перевод первоклассны. Добыла у него интересного тувинца – как раз необходима литература братских народов.
Завтра у меня прием.
Спала плохо, на приеме была шальная. Сама читала стихи и натрудила глаз. Были: Белинский (способный, но подозрительно похожий на Рейсера, только красивый и умный), Лейтин – больной, забитый; Сашин – интригующий, корректный, хитрый, трусливый и нагловатый вместе. Видя, что к Симонову послали курьера, я вложила туда записку о Фининберге – но ответа не последовало. А мне очень хочется напечатать этот стих – и хорош, и старику подмога.
Вечером Ивинская и Сашин уговорили меня пойти на вечер одного стихотворения, и я сдуру согласилась. Трудно, холодно было идти. Накурено, душно в зале. Тридцать девять стихов! Я на третьем уже ничего не понимала. Кажется, интересна З. Шишова. Голоса долетали до меня как из рупора – я никого не видела без очков, хотя сидела близко. Кажется, интересен был Светлов – про ангелов.
27/XII 46. Радость. Симонов позвонил. Выдержал экзамен и позвонил сам – т. е. не рассердился на письмо, которое ведь было "учительное". И еще радость. Ему понравился приложенный к письму Зыбковец, и он сказал, что напечатает его. И еще радость: он согласился, что не надо никакой "подборки молодых", что это неважно – молодые или старые, – а просто в двух номерах будут лирические стихи: во втором – тех поэтов, которые начали в 30-х годах, в третьем – тех, которые начали в 40-х. И Симонов будет во втором. Это очень умно и положит предел всяким нареканиям и обидам – за отнесение к молодым. Нет, прав Леля – в этом товарище нечто есть.
О письме сказал: "получил и прочел с большим удовольствием".
То-то.
А день был усталый, сонный, сбитый с ног. Вот и сейчас уже давно бы мне спать, а только сейчас наступила тишина и можно наконец лечь. А именно сейчас хочется наконец писать и думать – в тишине. Но нельзя.
Встала поздно. Некрасова, назначенная на два часа, явилась раньше – и я не смогла пообедать с Люшей, проводить ее. Читали с ней ее стихи, отбирали. Она очень талантлива, явно. Но в стихах у нее самое сильное – вещи, природа, а не люди, только не люди. И думаю, и в жизни она людей не видит и не знает. Не верит им.
Потом – в "Новый Мир", по мелким, нудным делишкам.
28/XII 46. Днем был Лейтин. Он, конечно, ремесленник – но очень умелый. Так жаль, что Фининберга мне сорвали!
Потом дома читала стихи, данные мне Ивинской. Боже, до чего она ничего не понимает! Пошлейшие стихи преподносит мне как открытие.
Но ничего, если пройдут глаза, я со всем справлюсь, всюду поспею, и к Герцену моему.
Завтра, может быть, увижу Тусю и покажу ей Адалис. Надо придумать формулу отказа. Это непросто.
Сегодня сама читала Маяковского. "Флейта-позвоночник", "Про это", "Маяковский векам", "Облако" – какие вещи.
Вчера Симонов еще сказал по телефону:
– Не ставьте мне каждое слово в строку. Поймите, что когда я отступаю в мелочах, – я делаю это, чтобы наступать в главном.
Пусть так. Но почему у него в двенадцатом номере плохие стихи Долматовского, ужасные, вялые, пустые?
29/XII 46. Завтра тяжелый день. Попробую повидать Симонова и уговорить его вместо жидких стишков Яшина дать в № 1 стихи С. Я. (это бы, наверное, вышло, если бы С. Я. дал их давно, как я молила, – но у него ведь болезнь: он не может расставаться со стихами и дал только сегодня). Посмотрим. Я делаю это не для С. Я., а для номера: Недогонов, Заболоцкий и Маршак – тогда всё было бы на высоте.
30/XII 46. Утром позвонил Симонов, вызвал на два – смотреть подборку лириков к № 2. Пошла. Довольно спокойно читали с ним и Ольгой Всеволодовной. У него есть вредная тенденция брать и дрянь – только бы взять у всех, никого не обидя. Подписал сегодня к печати ужасно дрянные стихи Щипачева и Жарова. Я протестовала как-то недостаточно. Буду еще.
Опять тяжкий и бессмысленный разговор о Пастернаке. Тут уж я высказалась вполне: что, мол, Пастернак не может быть справедливым и ему, Симонову, надо самому позвонить Борису Леонидовичу и "помириться".
– Да ведь он меня обидел, а не я его. Что же я буду первый звонить.
– Потому вы первый, что вы годами моложе его на двадцать лет, а положением – старше в десять раз, – сказала я.
Вот как я обнаглела.
Маршака в № 1 он не дает – зато и Яшина снял, слава богу. Так что две превосходные поэмы, плохие болгары и никакой плохой лирики. И то хлеб.
Затем он показал мне свою статью, идущую в № 1. Там для меня неожиданности. Когда-то, ругая ему рецензию Сашина, я сказала мельком: "Все мимо, как в безобразной статье Трегуба об Алигер". И вот, оказывается, он написал ответ Трегубу.
Статья правильная и даже не без остроты и благородства, но беглая (хотя и длинная), недостаточно монументальная.
Завтра – еще раз к нему, кажется, в последний. А потом он уедет, и всё останется на мои руки.
Неприятно то, что он обещал статью "В защиту лирики", под которую все и дают стихи, а теперь, по случаю болезни, ее не пишет.
31/XII 46. Происшествий много.
Ночью – так около часу или позже, – только я задремала меня разбудил звонок Симонова. Возбужденный, злой голос сказал:
– Лидия Корнеевна, мне звонил Пастернак. И я с ним поссорился. И я хочу перед отъездом дать вам насчет него некоторые распоряжения.
Он знал, что завтра (т. е. значит, сегодня) мы всё равно увидимся – но не мог дождаться. Так его взбесил Б. Л.
– Я зол. Потом перестану, но сейчас зол. Разговор был скверный. И распоряжение мое вам такое: 15/I Кривицкий выпишет Пастернаку деньги. 16/I пригласит его для подписания условия. Об этом вы ничего не должны ни знать, ни говорить Пастернаку. Это дело Кривицкого. От вас же я требую следующего: если Пастернак, вне зависимости от договора и денег, даст вам стихи 15-го – вы сдадите их в набор. Если же нет, если он принесет их 16-го – вы их не примете.
И, извинившись за поздний звонок, – бросил трубку.
Это распоряжение, а не беседа о – поэтому я демонстративно молчала. Но настанет время, и я скажу ему всё про это. Сейчас говорить было бесполезно.
Но как это безжалостно относительно меня! Как же это я, три раза прося у Бориса Леонидовича по поручению Симонова стихи и постоянно изливаясь в любви, – 16-го скажу ему, что я у него стихов не беру!
И как это неумно. Что он, воспитывать Бориса Леонидовича хочет, этике его учить? Он решительно не понимает, что выдавать Борису Леонидовичу деньги, устраивать дела Бориса Леонидовича у Храпченко, Александрова и пр. – есть его обязанность перед русской культурой, перед народом. Он делает это как одолжение, за которое Пастернак должен быть благодарен. Он, очевидно, не любит и не ценит его как поэта. Не понимает масштабов.
Долго я не могла уснуть.
Сердилась я и на Бориса Леонидовича, которому совершенно не следовало ссориться с Симоновым. Не из-за чего и не для чего, в сущности. Если Симонов ему и не благодетель, то, во всяком случае, дурного он ему тоже не сделал и хотел хорошего.
Теперь надо просить Тусю дать совет. Как быть. Не исполнить приказа Симонова было бы бесчестно. Ответить Борису Леонидовичу отказом, если он принесет стихи позже назначенного срока, я не могу.
Подумаем.
Мешает мне также и то, что Б. Л. на днях в одном телефонном разговоре сказал мне, что участвовать в подборке ему не хотелось бы, т. к. он не верит в количество и пр… Ах так, значит, не из-за денег, а просто не хочет. Зачем же было раньше мне этого не сказать.
Днем мы встретились. Я была зла как собака и сразу кинулась на Симонова. Не по поводу Пастернака. Об этом он еще первый заговорит со мной. И услышит. А по поводу того, что до Нового года из-за идиотского недоразумения не выписали денег Заболоцкому, хотя выписали Гидашу. Это он мгновенно исправил, и с удовольствием. Затем, пока мы еще были с ним одни, я его обругала за принятие паршивых стихов Щипачева. Он отменил свою резолюцию. Затем заговорили о принципе подборки – о том, что меня беспокоит более всего. В это время уже вошли двое противных – учтивый и лживый Ян Сашин и Кривицкий, да еще Агапов. Моя мысль о том, что принцип постройки неясен, – ни в ком не встретила сочувствия. Они не понимают, что такое постройка, т. е. единая музыкальная, а не механически стучащая фраза. Симонов предлагает стихи во втором и третьем номерах делить по возрастам поэтов: 30-е и 40-е годы. И это, по-моему, неинтересно и внешне. Я бы знала, как их разделить и организовать, если бы они все были в наличии. Но когда они все будут в наличии? Пока имеется только процентов тридцать пять.
Алигер прислала стихи – и среди них одно, к моему удивлению, хорошее. Но, кажется, трудно напечатаемое.
5/I 47. Вот сколько дней я не писала.
Все эти дни – поэты дома, поэты в редакции. Лица, лица и стихи.
Я очень во многом разобралась за эти дни.
Чувствую себя значительно лучше, хотя, как всегда, и не совсем хорошо.
1-го я позвонила Борису Леонидовичу и поздравила его с Новым годом. Ни слова не спросила о стихах, о Симонове. Но он сам сказал:
– Знаете, я звонил Симонову. Сначала я его поблагодарил за хлопоты и пр. А напоследок сказал ему грубость. Он мне стал жаловаться, как трудно вести сейчас журнал, как много подводных камней и мелей и пр. Я ему говорю: так что же вы об этом не пишете? об этих трудностях? какой же вы после этого редактор, общественный деятель?
Недогонов. С умными, прекрасными глазами, кожа да кости. Мороз в 24 градуса – на нем летнее пальто и тапочки.
Этого невозможно терпеть. У него двое детей. Говорят, он пьянствует. Наверное, это правда. И под этим предлогом ни Союз, ни журнал ничего для него не делают.
Кондырев. Этот поплоше – хотя и не без способностей.
Шубин. Противен. Неинтересен.
Гинзбург. Способная, но комнатная. И навязчивая.
Необыкновенно противный, с грязными глазами и мокрыми руками, Мартынов. Вычурная бездарность.
Милый и умный Кронгауз.
Ивинская делает вид, что "обслуживает" меня – при полном безделии. Ей нельзя поручить, конечно, не только того, что имеет отношение к поэзии, но прочесть корректуру или дозвониться кому-нибудь – тоже. Вечно бегает по своим делам или флиртует.