15-го я должна послать Симонову в Кисловодск подборку. Туся обещала помочь построить. Стихи хорошие есть – Смеляков, Недогонов, – но мало. Кстати: Алигер дала три стихотворения, из которых два заурядны, а первое ("У меня еще один денек…") – превосходно. Я удивилась. Но первое она боится печатать… Я видела ее дважды: стареющая девочка, старенькая пионерка. Деревянная, некрасивая, сухая. И говорить с ней трудно: нет контакта.
Вчера я видела ее у Лели. Там она была очень разговорчива, но также как-то бесконтактна.
Мы вместе ехали в машине назад.
Сегодня в "Лит. Газете" Ермилов ругает Платонова и заодно Симонова, который поместил его рассказ в "Новом мире".
Рассказа я не читала.
7/I 47. Ольга Всеволодовна с грудой плохих стихов. Сидела до бесконечности, сплетничала. Утомила меня ужасно.
Хорошие стихи Антокольского. А я ведь не любила его всегда. Видно, то, что у него в столе, много лучше того, что печаталось. Но трагическая нота – без которой поэзия и невозможна, – как ее защитишь? К счастью, она в тембре голоса, а не в слове.
8/I 47. Звонит Борзенко. А я не могу добраться до его рукописи.
Все время думаю о подборке.
Готовлюсь к завтрашнему приемному дню.
Опять был Недогонов. Удалось его накормить, сунуть 100 р. и папиросы и выудить два хороших стихотворения для подборки.
Поправки к поэме он принес не весьма. И как странно, что в стихах еще много вялых строк. Я думала, он зрелее.
И конечно, очень не прям.
9/I 47. Еле поспела к трем часам в редакцию. Там – Недогонов с последними поправками, милый толстый калека Кронгауз, приведенный ими довольно нудный Ойслендер, полуспособный Рощин, и, главное, письмо от Зыбковца. Письмо строптивое, но стихи хорошие, я рада.
Ойслендер сказал: – Мне рассказали, что в "Новом Мире" начали говорить о стихах. Меня печатают часто, но со мной никто не говорит. Вот я и пришел. Можете не печатать, но поговорите.
Отвыкли люди.
13/I 47. В редакции – Ойслендер, Рощин, Наровчатов. Говорю, прельщаю. Спасение, что Кривицкий болен и потому свободен его кабинет. В ушах гудит, и глаз режет.
Думаю, 15-го мне подборки не отослать, потому что Алигер не принесла поправок и многие.
14/I 47. Семь часов у Тихонова!
Стихи (странные; никакие; иногда – хорошие); рассказы о Югославии; потом, к счастью, – обед и водка, иначе бы мне не выдержать.
Он попросил, чтоб я прочла ему стихи. Собранные. Я читала. Замечания были меткие, но иногда (редко) – требует точности, там, где всё на другом. Симонова он, по-видимому, не очень любит. Это осторожно. Весело смеялся над Щипачевым. С ним у меня вкусы, пожалуй, больше совпадают, чем с Константином Михайловичем.
Но интересно не это. Я только в середине беседы поняла, почему он хотел послушать стихи.
Читаю ему Маршака, не говоря кто.
– Отгадайте?
– Ахматова? Нет…
Потом догадался.
Потом, в конце:
– А почему же статья К. М. [Симонова] будет называться "В защиту лирики"? Что же здесь такого защищать? Тут все благополучно… Я думал, вы хотите взять под защиту лирику, которую хают…
То есть он боялся, что мы затеяли защищать Анну Андреевну и, скажем, Бориса Леонидовича. А потом, убедившись, что подборка серенькая и благополучная, – решил дать свои стихи. Дал очень хорошие пьяные Любляны – и похуже.
С. Я. звонит – хочет взять свои стихи из подборки, чтобы дать потом цикл. Понятно: у него три чисто лирические стиха и он боится дать их неприкрытыми, не подперев "значительной темой".
Все понятно. И скучно.
Но я не осуждаю их. Они такие, какими могут быть.
15/I 47. В редакции с Сашиным и Ольгой Всеволодовной. Сашин, в последнюю минуту, сдался – и принес мне стихи своих "молодых". Он хотел делать отдельную подборку. И – игнорировал мою. Я перестала напоминать, просить. И вот он явился – любезен, точен, хитер.
Отобрали кое-что. Но сегодня уже не послать Константину Михайловичу, как было обещано. Не всё переписали, да и письма моего еще нет.
Трудная Алигер принесла поправки. Не все.
16/I 47. Сдала. Кривицкий (который выздоровел) обещал как-то отправить самолетом.
Утром писала письмо, пока было еще тихо. Двенадцать страниц.
Пишу ему – а какой будет ответ – не понять. Темно, темно.
Была в редакции. Заговорила о деньгах, что было очень противно, – я хотела, чтобы они сами вспомнили. Сказала Кривицкому, что хотела бы, чтобы сами помнили.
Львов – с неприятным лицом.
Замятин – милый и талантливый, но топорный и ничего не воспринимающий.
Очень голодная Мочалова.
Да, в редакции – Ковынев. Говорят, он сумасшедший.
Придя домой, я сразу кинулась читать его поэму.
Мертвечина и пошлость.
20/I 47. Денег не выдали. Велели позвонить завтра.
Утром я возилась с хозяйством. Потом читала накопившиеся стихи. Надо отдать справедливость Симонову: он мне давно говорил, что у Мочаловой следует что-нибудь выбрать, так как она талантлива; и он прав.
Я выбрала. Набросала рецензию на Борзенко.
23/I 47. Грязный, страшный день.
Прием в редакции.
Прием! Ни комнаты, ни стола, грохающая в спину дверь.
Я чувствовала себя униженной и бессильной.
Говорила с Мочаловой, потом с Межировым. В сутолоке, так что бессмысленно, хотя я и была хорошо подготовлена.
Заболоцкий. Все-таки прелестную музыкальную строфу он испортил. Читали гранки. А тут еще Кривицкий и Борщаговский отозвали его и потребовали еще порчи. И без меня. И Заболоцкий почти согласился. А я обозлилась и решила не спустить.
Пастернак. Давно я его не видела. Постарел. Поседел, облез. А лицо всё – уже не глаза, а только рот.
Безумствовал.
Что делать со стихами? Как быть? Правда, выход есть. Кривицкий вызвал его только 20-го по поводу денег, а Ивинской он сказал, что разрешает дать стихи – раньше.
Но не только в этом дело. Я не пойму, что лучше для него.
Межиров – юноша с огромными голубыми глазами пятилетней девочки.
Он рассказал, что у Недогонова беда, жена больна, и есть уже совершенно нечего – нет картошки, едят один кисель.
Я решила поговорить с Кривицким. Но это мне не удалось в этот проклятый день.
Там заседание – опять что-то вынимают (в третий раз!), из 12-го номера.
Я оставила ему записку с протестом по поводу Заболоцкого и просьбой о Недогонове.
Теперь лежу дома и читаю гранки поэмы Недогонова.
Симонов молчит. Это тоже худо.
24/I 47. В одиннадцать вдруг явился Семынин. Я встала, оделась, умылась и почти накричала на него, больного. Потому что Люше негде делать уроки, а он пришел совершенно не в пору, сидит, курит, читает стихи.
Ушел. Пришла Ивинская с целой грудой сплетен и стихов.
Вся пересохшая внутри, я пошла в редакцию, где встретилась с Недогоновым, чтобы показать ему гранки.
Кривицкий выписал ему деньги.
Неразлучные пираты – Сашин и Раскин. Пираты – паяцы…
Щипачев с еще одним стишком. Седой и непочтенный. С ним Златова, которую я не узнала сослепу. Неловкий разговор.
Стихи чудовищные.
Надо опять писать Симонову, что-то решать с Пастернаком.
25/I 47. Утром встала рано, хотя еле держалась на разбухших, нарывающих ногах. И написала большое (не очень) письмо Симонову, приложив стихи Мочаловой, Гудзенко и Пастернака (два; за третьим надо идти к нему – третье из имеющихся у меня никак не подобрать). В письме написала очень сухо о Пастернаке – цифрами, – он, мол, был у Кривицкого 20-го, а нам позвонил, что разрешает печатать стихи 17-го… Насколько я понимаю, это значит, что стихи у него взять можно. Мне, мол, эти расчеты трудны, т. к. я отношусь к Пастернаку коленопреклоненно и пр., но распоряжение выполняю точно.
К концу страшного после недосыпа дня мне позвонила Зинаида Николаевна, что прибыл пакет и письмо от Симонова. Мне его доставили. Письмо длинное, но лохматое, спешное, без знаков препинания, "выполнить полностью" и пр. И там ему некогда, и там спешит! Милое, доброжелательное, иногда умное и всегда – поверхностное. Непременно хочет Щипачева, Жарова – да еще добавить Кумача и пр. Давать в алфавитном порядке. "Моментальная фотография" современной поэзии… А зачем так безвольно? Зачем не подборка, а безразборка? К чему щелкать фотографическим аппаратом в ту секунду, когда человек чешет правой рукой за левым ухом?
Зарезал несколько хороших стихотворений (мало, правда!) и вставил довольно много плохих.
Сейчас сижу сортирую, соображаю, кого вызвать, где что поправить.
В письме поразительный абзац:
"Александр Юльевич [Кривицкий] мне сказал, что 15-го с Пастернаком всё сделано. Теперь надо просить у него стихов. Я не могу. Выручайте!"
Конечно, это мило, что, приняв несколько ванн, он сменил гнев на милость. Но зачем же давать обратные распоряжения. Теперь!
И как неловко, что я ему сообщила числа не те, какие ему сообщил Кривицкий. Он подумает, что я лгу. А 15, 16, 17-го Кривицкий в самом деле был болен и не бывал в редакции. Конечно, он мог ему позвонить домой.
Боже, какая чушь.
26/I 47. Хотела дать себе отлежаться, но с утра явился Семынин, поднял меня, сидел, курил, говорил по телефону, выселив из-за стола Люшу, – и моя радость встречи с ним сменилась злостью. Я ведь просила его несколько раз, и устно и письменно, не приходить без звонка – а это уж такое наплевательство.
Дал перевод из сербского короля, который нельзя печатать; а стихов не дает.
Фадеев снова хлопочет о его поэме.
Целый день писала письма поэтам, излагала резолюции Симонова, утешала, приглашала и пр.
27/I 47. С утра в редакции. Мне Кривицкий назначил свидание в двенадцать утра, чтобы поговорить о сдаче в набор стихов, чтобы выслушать общие указания Симонова и пр. Но не пришел.
Я же, ожидая его, делала глупости: говорила с Долматовским и читала свои стихи Ивинской.
Долматовский оказался еще глупее, чем я представляла себе его по стихам. Пустые красивенькие глаза. Попросил посмотреть некоторые стихи и, прочтя Фо[ло]мина, сказал:
– Собачина.
Обругал Пастернака.
Свои обещал "поправить мигом".
Ивинская быстро улепетнула на рынок продать мыло. Не делает она ровно ничего. Она работает (очень неквалифицированно) в день полтора часа – самое большое; я – четырнадцать, пятнадцать, а получаем мы одинаково: 1200 р.
На площади встретила Заболоцкого и вернулась с ним в редакцию опять.
Он решил исполнить оба требования Борщаговского и Кривицкого, хотя от одного я отбилась. Как он боится, бедняга; и – прав.
"Исправил" он хорошо; и виолы хорошо; но с лилеями беда: заменил хвощей – ночей, а хвощ по звуку – это борщ и никак не верится, что он издает какое-нибудь пение… Я собственноручно восстановила лилеи и буду снова объясняться с Симоновым – если Заболоцкий до его приезда не найдет чего-нибудь хорошего для замены.
Он читал мне великолепные переводы грузина, а потом своего "Скворца". "Скворец" – поразителен. Но в подборку не дает – и опять-таки прав.
28/I 47. К четырем часам – к Эренбургу, с письмом Симонова.
Нет уж, пусть Пушкин ходит к Эренбургу, а я не пойду.
Сух, угрюм, недоброжелателен – не то ко мне, не то к Симонову, не то к "Новому Миру", не то к целому миру вообще.
Ни одного лишнего слова. Только дело. Пока говоришь, он сидит мешком, глядя в пол, ничем тебе не помогая.
Стихов не дает. Их у него нет. Симонов думает, что его журнал чем-нибудь будет отличаться, – напрасно. Будет та же серость. Ничего не дадут: вот ведь и Платонова не дали напечатать. Рассказ Платонова для Платонова – не лучший, но в журнале – из лучших… То же и со стихами станет.
Я немного пролепетала что-то про подборку.
– А Мартынов у вас будет?
– Да.
– Он – единственный интересный из молодых.
Ах так! Значит, ты – совсем неинтересный. Хоть и старый.
Оттуда в редакцию. Сдала Ивинской прочитанный самотек. До семи часов ждала Кривицкого. Комбинация такая: для сдачи в набор нужна его резолюция. То есть симоновской и без него достаточно – но тех экземпляров нельзя отдавать, где Симоновым написано в набор; надо другие – значит, нужны его резолюции. Это очень жаль, потому что он будет заново смотреть и цепляться.
Он спросил о Пастернаке. Я ему показала "Март", в котором совершенно уверена. И вдруг: это невозможно.
– Почему?
– Навоз! Всему живитель! Да это же целая философия!
Я ужасно разозлилась и наговорила резкостей.
Сказала Кривицкому, что он, наверно, вообще не любит стихов.
Он сообщил, что любит Ахматову, Лермонтова, Тютчева и что Пастернак гений, но…
Вошел Дроздов. Этот чинуша мне давно не нравится. Кривицкий дал ему прочесть стихи Пастернака.
– Это – издевательство, – сказал Дроздов.
Кривицкий прочел Зыбковца.
– Плащаница – нехорошо, – сказал Дроздов.
Я объяснила.
– Это – только бытовая правда. А не общая, всенародная.
Боже, как мне стало скучно.
Теперь сижу выдумываю строки для Кронгауза, который завяз.
Звонил Пастернак. Что он хочет перед сдачей посмотреть стихи. "Я от Недогонова (!) узнал, что вы собираетесь печатать, и очень вам благодарен" (как будто можно было сомневаться, что я решу печатать!) Мы условились, что я буду у него в субботу.
Ох, нелегкая это работа
Из болота тащить бегемота.
29/I 47. С утра в "Новый Мир" говорить с Мартыновым о поправках к его стихотворению и о новых.
Не знаю, чувствует ли он, как я его не люблю.
Я стараюсь быть очень с ним вежливой и мягкой.
Странной он души человек. Вычурный какой-то, придуманный.
Туся думает – судя по стихам и внешности, – что он – плохой человек. А я не знаю, не уверена. Но ни грана поэта нет в его стихах, и мысли его о поэзии тоже какие-то – не дикие, не странные, а пустые и вычурные.
На правку он почему-то соглашается очень легко. Дал новые стихи, из коих я отобрала два, чтобы послать Симонову.
Плохие стихи. Он дал мне сборник своих поэм, который мне хвалил Симонов.
Поэмы – чудовищное недоразумение. Какие-то исторические анекдотцы, рассказанные безголосым раешником.
29/I 47. Прием. Урин, Некрасова, Наровчатов, Коваленков, Фоломин.
Глупый, самодовольный и бездарный Урин.
Талантливый Наровчатов с упорным красивым лицом. Недаром С. Я. мне о нем говорил.
Некрасова. К счастью, встретились мы утром, в кабинете у Кривицкого было пусто, и у меня хватило сил на длинный разговор. Мы вместе переделали "Кольцо", которое я хочу послать Симонову вместо забракованного им "Гостеприимства". Она идет на поправки, когда они близки ее замыслу, когда они не извне, а с ее позиций. Когда же они внешние – она, молодец, не сдается. Дрожат руки и на глазах слезы. Несчастная, замученная, голодная, немытая, затравленная. Я не думаю, чтобы она была психически больна, – скорее нервно. Говорит:
– Я больше не хожу в Союз писателей. Там все надо мной смеются и хотят посадить в сумасшедший дом.
Будь они прокляты, обидчики поэта.
А она твердый человек, тоже выносливый.
Я не рассчитала своих сил и позволила после приема еще придти ко мне домой Кронгаузу для общего разговора о его книжках. Книжки мне не понравились, я хотела сказать ему что-то существенное, но от усталости и мигрени плела невесть что.
5/II 47. Вот сколько не писала.
Придется писать конспективно.
Вчера была в "Новом Мире" с одиннадцати до семи. Шесть часов работала с Капусто.
Потом – противный, глупый разговор с Кривицким о стихах. Очевидно, я что-то сделала не так: нужно было обойтись без Кривицкого – и можно было. А я запуталась в трех соснах. Ну, впредь [буду] умнее. Он задержал до приезда Симонова некоторые стихи, которые я непременно отстою. Основная же масса пошла в набор.
Самое главное – в субботу была у Пастернака. Впервые я у него в городе. Холодновато, порядок, просто, картины на стенах. Было тихо и пусто, только кухарка гремела кастрюлями в кухне. Кажется, впервые мы были так, один на один, и он говорил со мной пристально и с интересом.
Как он жив – как молод – какой огонь в глазах – и как восемнадцатилетне движется – и как постарел.
– Конечно, может быть симбиоз с действительностью. Это – чаще всего. И – второй путь, который неинтересен, потому что все это уже написано у Пушкина. А есть еще третий – помимо всего, поверх всего.
О Симонове:
"Мне нравятся его аппетиты. Остальные хотят только ЗИС, а этот – и Америку, и Японию – ненасытимо".
Пригласил на четверг к Юдиной слушать его прозу! Он дал мне с собой на день статью о Шекспире. Статья гениальна, как "Охранная грамота". Хочется всю переписать или выучить наизусть.
В понедельник, как условились, зашел за статьей в "Новый Мир". Мы посидели за столом. В этот день – препоганая статья Фадеева, где опять он скучно лягает Пастернака (и Платонова). Я спросила Бориса Леонидовича:
– Что, он не любит ваших стихов и вас? Почему он так упорно занят этим?
– Ах, почему? Нет, любит. Не знаю, не знаю… А я нарочно показываю, что не желаю с ним знаться. Летом какие-то помещичьи голоса у меня на участке: Шуня с гувернером… Я открыл окно и нарочно закричал: "Эй вы, фадеевские! Тут и без вас люди живут!"
Скоро он ушел, обернувшись на меня от дверей.
Завтра целый вечер буду слушать. Только бы поспать сегодня, чтобы ничего не болело!
В редакции на днях – два часа разговоров с Мартыновым, который мне тяжел и противен ("Смердяковское в нем", – сказал Пастернак) и который плохо перевел милого Гидаша.
Завтра будет письмо от Симонова по поводу моей второй посылки ему: Мочалова, Пастернак и др. Была телеграмма. Жду неприятного письма.
Талантлив, интересен Наровчатов. Непременно хочу его продвигать.
7/II 47. В "Новый Мир". Ольга Всеволодовна ушла гулять с Пастернаком с тем, чтобы зайти ко мне. Звоню домой – они уже ушли. Жду Кривицкого. Устраиваю ему сцену – со всей отчетливостью и злобой. Выручаю стихи в набор. Он подписывает – но намекает, что остановит в другой стадии.