- Ты знаешь где, - сухо сказал Саул. - И он пшепраша… просит извинения… Это первше… Так, так, извинения, - повторил он, как глухому, потому что увидел на лице у Юры крайнее изумление: тот ждал всего, кроме извинений.
- Он извиняется, - повторил Саул, - оттого, что, конечно, некрасиво получилось… Ну, ты понимаешь…
Юра машинально кивнул - он еще не вполне оправился от удивления, но Саул все равно пояснил свою мысль:
- …Что не мог сдержаться… И вот ходил за вами, как привязанный, потом даже налетел на тебя. Но это у него такое состояние… Он не хотел… Только был прямо как лунатик… Сумасшедший… А что? Чувствам не прикажешь. Вроде аффекта… Знаешь, что такое аффект?
Юра кивнул: еще бы! Хотя слышал это слово в первый раз. Саул продолжал:
- А почему у него такое состояние - понимаешь?
Юра покачал головой. Саул с сожалением поглядел на него.
- Милосчь, - сказал он раздельно. - Любовь… Розумешь?.. Он… Миша, то есть… Ему очень нравится Копылова… Нина. По-настоящему. Это ясно?
Юра кивнул: сейчас ясно.
- Теперь третье, - сказал Саул. У него, оказывается, все было по пунктам. - К тебе большая просьба. Ты же с ней так просто, верно? Поговорили - и разошлись…
Юра еле удержался, чтобы не кивнуть: так убедительно говорил Саул.
- …У вас в десятых и другие девушки есть. Нет, разве?.. А у Михала очень серьезно. Может, на всю жизнь…
Саул сделал небольшую паузу, словно размышляя, не слишком ли категорично последнее утверждение, а Юра в это время успел подумать, что вряд ли Мишка заходил в подъезд, стоял, небось, на улице, под дождем…
- Ведь тебе ничего не стоит познакомиться с кем хочешь, - опять заговорил Саул, и Юра внимательно поглядел на него: это что, ирония, подковырка?.. Нет, тот был совершенно серьезен, даже немного взволнован. - Ты вон и в драмкружке, и на танцах. Фокстрот, танго, па-де-грас… А он… Не смотри, что такой большой, а совсем как ребенок… - В голосе Саула зазвучали отеческие нотки. - Его очень жалко, розумешь?
Юра не сказал "нет". Он, впрочем, не сказал и "да", но где-то в глубине души жалел уже этого робкого незадачливого верзилу Мишку, который и познакомиться толком не может, уж не говоря о том, чтобы в кино смотаться, а после проводить до самой двери и там постоять, а потом… Юра почувствовал такое свое превосходство над ним, как будто это он, Юра, двинул его по скуле и тот побежал… И вообще, при чем здесь какая-то скула, если у Мишки действительно так серьезно?.. Ходит, бедный, за ней, как… Ромео за Джульеттой… как тень отца Гамлета… страдает, как молодой Вертер…
Саул видел, что Юра задумался, и не мешал ему… Да, из Саула бы, может, получился блестящий советский дипломат, но была у него, не по своей вине, одна закавыка: слишком рыжим уродился. А потому, вместо дипломатического мира, где надобно уметь, как считают многие, ходить по проволоке, он вскоре попадет в мир, находящийся за проволокой - да еще за колючей… Но об этом в свое время…
Пока же оба молчали: Саул выжидал, а Юра продолжал размышлять о несчастном большом Мишке, и рисовались ему вообще кошмарные картины: как они с Ниной заходят в кино… нет, лучше в кафе, а на дворе мороз градусов тридцать, и Мишка все ждет на улице в своей кепочке, и уже отморозил уши и пальцы на ногах, но с места не сходит, глядит на них через стекло витрины, а они сидят в тепле, склонившись друг к другу, как вчера в кино… Юра даже поежился, представив себя на миг на месте Мишки…
- Ну как? - спросил наконец Саул, посчитав, что пауза была достаточной, и, не удержавшись на достигнутом дипломатическом уровне, прибавил: - Не будешь теперь больше, а? Отлипнешь? Бросишь?..
Эти недвусмысленные глаголы отрезвили Юру, расставили все по своим местам. С чего это он должен бросать, наступать на горло своим чувствам? Если может, все еще только начинается?
Юра молчал. И тут прозвенел звонок. Они стали спускаться по лестнице.
- Так что ему передать? - спросил Саул уже не таким уверенным тоном: видно, понял, что произошел какой-то сбой.
- Я подумаю, - ответил сухо Юра и добавил, чтоб его не посчитали совсем уж бессердечным: - В общем-то, я понимаю Мишку… конечно… только все-таки… ну, и вообще…
На этом стороны разбежались по своим классам.
* * *
Строчу все это под Москвой, в Малеевке, в доме отдыха литераторов. Он называется "Дом творчества", однако мне всегда как-то неловко произносить это безвкусное, не вполне грамотное сочетание слов.
Но Бог с ними, со словами. Здесь находится сейчас много людей, никакого отношения к "творчеству" не имеющих. Их всегда тут хватает: знакомые и родственники различного начальства, врачи, юристы; бывают и донецкие шахтеры - уже не по знакомству, а по официальному соглашению.
А недавно сюда приехало несколько семей - с чадами, со стариками и старухами, - и это отнюдь не добытчики угля и не чьи-либо друзья-приятели. Это армяне из Баку и Кировобада. Их дома разорены, у некоторых сожжены, их самих выкинули с работы. Муж одной из женщин - азербайджанец; он не приехал с семьей: он в больнице. Его избили до полусмерти, когда он отказался развестись с женой-армянкой, уйти от семьи.
Они не сразу попали в наш дом отдыха, эти беженцы. До этого побывали в Армении, где для них ничего не смогли сделать. И здесь, в столице, никто ими толком не занимается, если не считать, что в Армянском представительстве выдают по полсотне рублей в месяц.
Мужчины ездят отсюда в Москву, ищут работу. Работа для некоторых есть, но нет жилья; или есть жилье, но при условии, что работник один, без семьи.
Свет не без добрых людей: в Малеевке для переселенцев собрали деньги, кое-какую одежду (они бежали в чем были); желающим предложили поработать в подсобном хозяйстве…
Но что дальше?..
И куда дальше?..
Вот они - плоды директивной дружбы народов и веселых межнациональных попоек под кодовым названием "Неделя" или "Декада искусства"; вон он - страшный урожай с полей, засеянных сорной травою словес о свободе и равенстве, о расцвете и дальнейшем улучшении… Вот они - ягодки, выросшие из цветочков утопической болтовни и обильно политые ядовитой слюною лжи.
Вот они - три десятка неприкаянных мужчин, женщин и детей…
А сколько их еще по всей стране - живых и уже мертвых!..
Наш бронепоезд не на запасном пути, как пелось в годы всеобщего энтузиазма; наш бронепоезд - в тупике.
ГЛАВА IV. Тюрьма на сцене. "Демоническая" улыбка Юры. Вечеринки у Сони. "Жизнь моя полным-полна исканий…" Жестокое решение директора школы и непредвиденные последствия. Оказалось, он родился в Год Обезьяны под Знаком Девы. Анна Григорьевна бежит за поездом
1
- …Что за хлев развели? - заревел полковник. - А вы что развалились, как поросные свиньи?
- Ты чего кричишь? У нас свое кричало есть.
- Что такое? Ты с кем разговариваешь, коровья морда? Я - полковник Черняк… Слыхал, сукин сын? Вставать сейчас же, а то всыплю всем шомполов!..
Юра бегал по сцене в синем жупане, взятом напрокат из настоящей театральной костюмерной, размахивал толстым брючным ремнем и с наслаждением выкрикивал все эти слова. Правда, "сукиного сына" Людмила Александровна не рекомендовала употреблять во время спектакля - только на репетициях.
(…Да, в среде воспитателей нашего подрастающего поколения во все годы царило твердокаменное убеждение, что ни дети у нас, ни подростки и слыхом не слыхивали ни о каких ругательствах, - откуда бы?! - а потому даже слово "черт", встреченное как-то в рукописи моей повести для детей, вызвало у ее редактора состояние, близкое к шоку… Слово "черт" действительно не слишком популярно среди молодых. Его успешно заменяют совсем другие присловья, слова и целые фразы, чаще всего связанные с женскими образами: наших матерей, а также девиц легкого поведения…)
- …А ты за что посажена? - Это полковник Черняк обратился к бабе-самогонщице. Дело происходило в тюрьме.
- Та меня, пане начальство, по несправедливости посадили, - затараторила Нина Копылова. - Вдова я, самогонку мою пили, а меня потом и посадили…
- Забери свои манатки - и марш отсюда! - гаркнул Юра.
И Нину не нужно было долго уговаривать…
Вообще Юра не слишком охотно пошел в драмкружок. Одно дело дома у себя выступать, с братом Женей, когда зрителей раз, два - и обчелся: отец, мать, Валя, дочь няни-Паши, баба-Нёня (она была самым нежеланным зрителем, потому что могла в наиболее важном месте встать, уйти на кухню или, того хуже, крикнуть, чтобы они так не скакали по ее дивану); и совсем другое дело - в огромном зале, на настоящей сцене, когда зрителей человек четыреста, если не больше. Юра стеснялся, а кроме того, вовсе не преувеличивал свое актерское дарование.
Записался же он в этот кружок, во-первых, потому, что Коля Ухватов… Нет, если быть до конца откровенным, то, во-первых, потому, что там были Нина Копылова и Ира Каменец, а уж во-вторых, потому что Ухватов, этот заядлый театрал и театроман, так агитировал, так уговаривал… Всех уломал: и Витю, и Андрея, и Юру. Сам Коля тоже не блистал актерским талантом, но без ума любил сцену со всеми ее атрибутами: ярким светом, костюмами, декорациями, занавесом; обожал бесконечные разговоры о пьесах, о ролях - всю эту таинственную сценическую жизнь, которой впоследствии долгие годы руководил из своего начальственного кресла.
Для первого спектакля Людмила Александровна выбрала вышедшую год назад и ставшую очень знаменитой книжку "Как закалялась сталь" и сама сделала инсценировку. Юре досталась небольшая роль петлюровского полковника Черняка, Нине - еще меньшая роль самогонщицы.
Перед сегодняшней репетицией гримировались: Нина раскрасила щеки, брови, губы. Она бы покрасилась куда больше, но Людмила Александровна сказала, что у актеров есть такая поговорка: "Меньше грима, больше мима", вот этому и надо следовать. И Нина со вздохом подчинилась.
Юра, в отличие от Нины, плохо справлялся с гримом, и Людмила Александровна пришла на помощь: подкрасила ему губы, подчернила брови, сделала щегольские усики и навела морщинки на Юрино несколько моложавое для служаки-полковника лицо. После чего он взглянул в зеркало и остался доволен даже больше, чем всегда. В лице появилось нечто демоническое: брови как бы нахмурены, глаза горят немыслимым огнем, яркие губы и усы подчеркивают белизну зубов. Особенно, когда он улыбается - так, словно приготовился чистить их порошком "Одоль" или "Дентоль". Юра только недавно специально отработал перед зеркалом такую улыбку, после того, как Лида Огуркова сказала, что у него красивые зубы.
Но вот в зеркале, куда он с таким удовольствием гляделся, появилось еще одно лицо, и он увидел широковатый нос, серые глаза, казавшиеся еще больше из-за темных разводов под ними, красные-красные губы… Эх, сейчас бы все ушли и они бы остались с Ниной! И еще бы свет погас! Нет, не надо, тогда бы он не видел, какая она красивая… Он никогда не смотрел на Нину через зеркало, и все казалось ему необычным: и то, что она сейчас сзади, а он видит ее лицо целиком, и не только лицо; и то, что глаза ее уставились в зеркало, но получается, что вовсе не в зеркало, а прямо в его глаза; и от всего этого грима или еще отчего-то взгляд у нее совершенно взрослый… и непонятный…
- Красавчик-мужчина, - произнесла она, и Юра внутренне поморщился и отодвинулся от зеркала.
- Молодец, ваше благородие, - сказал, проходя мимо, Коля Прусенко. Он играл еврея-парикмахера Шлёму, единственного из арестантов, которого не только не выпустят из тюрьмы, а наоборот, передадут, несчастного, в руки петлюровской контрразведки…
Хорошо это или не очень, но в те годы ни Юра, ни его однокашники не разбирались, кто какой национальности, и не интересовались этим. Со стороны к этому их тоже явно не толкали. В книгах, в пьесах, в учреждениях и учебных заведениях еще не дозировали число "лиц еврейской национальности". Были, конечно, как всегда, в ходу еврейские или армянские анекдоты ("…Рабинович говорит: а у моей Сары…" или: "Карапет, скажи, сколько будет дважды два…"); кто-то, конечно, не любил "армяшек" или "еврейчиков", кто-то "хохлов" или "кацапов", но все это в чисто индивидуальном плане, не организованно сверху, просто по поговорке: "сердцу не прикажешь…" Порядок в этом деле стали наводить в годы войны. (Я сейчас говорю не о немцах.) Началось с геноцида ("…истребление отдельных групп населения по… национальным признакам, а также умышленное создание жизненных условий, рассчитанных на полное или частичное физическое уничтожение этих групп…") по отношению к чеченцам, ингушам, калмыкам, крымским татарам, балкарцам и еще некоторым народам; а вскоре после войны взялись и за евреев. Поголовного выселения не произошло - есть данные, оно готовилось, - но убийства, аресты, пытки, публичное осуждение, увольнение было поставлено на широкую ногу… А еще появилась процентная норма приема на работу и в институты.
Но, повторяем, в те годы, о которых идет речь, ничего подобного в помине не было, а потому Людмиле Александровне не могла прийти в голову мысль, что парикмахера Шлёму Зельцера нужно вообще выкинуть из списка действующих лиц или заменить на парубка-железнодорожника по имени Тарас.
Юре интересно было ходить на занятия драмкружка, участвовать в читке, в репетициях, в примерке костюмов, но куда больше нравились частые вечеринки после окончания репетиций. Собирались обычно у Сони Ковнер, из параллельного "десятого", на Башиловке. Это было далеко от школы - ехали на трамвае через Пресню, или по Тверской на троллейбусе. Почему выбор пал на Соню? Скорее всего потому, что они жила "шикарнее" многих: в закутке коммунальной квартиры у них было целых две комнаты на троих; к тому же отец часто пропадал в командировках. Правда, мать Сони обожала поговорить - за троих, даже за четверых, но дочь наловчилась останавливать ее на ходу и вежливо выпроваживать из своей комнатушки.
При взгляде на Соню Юре припоминалась красавица Ревекка, дочь несчастного старика Исаака, над кем так измывался жестокий храмовник Бриан де-Буагильбер и кого спас благородный рыцарь Айвенго. Такой, как Соня, Юра и представлял себе эту девушку: высокая, худощавая, стройная, с прямым носом, огромными зеленоватыми глазищами и гладкозачесанными черными до блеска волосами. Не тот тип женщин, что нравился Юре, - он предпочитал светловолосых и в большей телесной оболочке, - но не мог не отдать должного этой восточной красоте. А главное, Сонька была своя в доску: никаких капризов, разговоров: "сегодня не могу", "в другой раз", "зачем столько вина?", "слишком много народа" - ничего этого не было. В ее комнату, отделенную перегородкой и крошечным коридорчиком от родительской, набивалась куча "артистов", разгоряченных только что закончившимся театральным действом и предвкушением интимных бесед на огромной тахте, в полумраке, под звуки патефона; предвкушением тайной выпивки с тихим чоканьем стаканов - чтоб не услышала Сонькина мать; ожиданием еще большей близости во время танцев, возле книжной полки, в углу комнаты, на балконе…
Миша Брукман приносил свои харбинские пластинки - песни Петра Лещенко, Вертинского, цыганские романсы в исполнении Христофоровой, Северцовой. Все это было внове, так же, как запрещенные тогда стихи Есенина, которые ходили по рукам.
Больше всего Юре нравились лещенковские "Голубые глаза" и, конечно, "На столе бутылки-рюмочки…" А еще - только входившие в моду танго: "Брызги шампанского" и "Ту мэни тиэз". (Лет через тридцать до Юры дошло, что по-английски это означает "Слишком много слез".)
Кто там бывал чаще всего, помимо Юры? Коля Ухватов, Витя, еще один Юра - Чернобылин, влюбленный в Соню; ее подруги Катя Владимирская и Ванда Малиновская. Благодаря Ванде, в полутемной комнате часто раздавались томящие звуки польских танго: "Тылько ты, Мари, ты една в жиче позосталашь ми…" Или: "Чи жучишь ми, чи завше бендеш моён…" Позднее зачастил Котя Садовский - тот самый, кто, как подозревали многие, давно сожительствовал, или как это назвать, с высоченной курносой Ольгой Фирсовой. Ну, и Нина Копылова, конечно - не часто, но бывала, и Юра неловко (он плохо это умел) танцевал с ней, а по существу, просто передвигал ногами, стараясь теснее прижать ее к себе; но еще больше любил устроиться рядом с ней на тахте, обнять правой рукой за плечи, а левой, сначала ненароком, а потом более настойчиво касаться ее груди, облаченной, как всегда, в синий или красный джемпер, и похожей на те магдебургские полушария, что никак было не оторвать друг от друга в физической лаборатории Хлебного переулка. А сейчас ему так же не оторвать руки от Нины. И она сначала отклоняется, качает головой, а потом делает вид, что не замечает, что так и надо…
(Ох, Нина… Со времени окончания школы я видел тебя всего два раза и однажды мы говорили по телефону… Первая встреча была на Ваганьковском кладбище, когда опускали в землю гроб с Васей Кореновским, твоим мужем, отцом твоих детей. Он стал, как и хотел, летчиком, прошел всю войну, нажил тяжелую астму, и его демобилизовали. Но ведь нужно было кормить семью, и Вася, скрыв болезнь, пошел в испытатели… Нет, он погиб не во время испытаний, а когда поднимался на обычном самолете с аэродрома под Орлом, чтобы лететь в Москву на свой день рождения. Ему было тридцать с небольшим… Ты стояла во всем черном, Нина, губы у тебя мелко дрожали…
А во второй раз мы встретились через пять-шесть лет в ресторане "Москва" в Охотном ряду. Я проник туда с другом-журналистом какими-то запутанными служебными переходами из "Гранд-Отеля", уже заряженный некоторым количеством вина; мы зашли просто так: мой друг хотел показать мне, что знает все входы и выходы, и вдруг возле эстрады, с которой только что спустился джаз-оркестр, кто-то взял меня за руку. Это была ты, Нина. Мы не успели сказать двух слов, как я почувствовал боль, и мою руку резко вырвали из твоей.
- …Ну, что ты, Олег, - услыхал я твой голос. - Это ведь Юра Хазанов, мы с ним в одном классе учились.
Невысокий светловолосый, изрядно выпивший мужчина был твоим новым мужем. Ты успела рассказать, что он геолог, что очень хорошо относится к твоим детям… Он продолжал с недоверием смотреть на меня, и мы вскоре расстались…
А года два назад я был в гостях у Саула Гиршенко, нашего с тобой одноклассника, и мы позвонили тебе. Голос у тебя остался таким же, каким был в школе, таким же, которым ты сказала мне тогда на лестнице перед своей дверью: "Ой, я что-то хотела…"
Потом Саул рассказывал, что ты очень больна, почти не можешь ходить…
Через год я узнал, что ты умерла. А вскоре не стало Саула Гиршенко…)