ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА В.ЕЩИНА
30 июня
Сегодня опять - с утра - этот сплошной ужас, когда не знаешь, куда девать себя, корчишься в безмолвном страдании и обращаешься к Богу с недоуменным вопросом - зачем Он допустил такое унижение, зачем и за что?
Опять - ругательства мамы и обычные слова отца… Да, положение мамы ужасно, но нельзя же допускать, нельзя же говорить такие вещи!..
Да этого, еще лежа в постели, я вдруг с такой нежной доверчивостью протянул руки к золотому солнцу… И сейчас же за этим - тот ужас, то бессильное отчаяние, унижение… О неужели Смерть?.. Но я не могу. Не могу умереть по своей воле… Не знаю, нужно ли это… И не могу бороться и победить Зло…
(От автора. Через тридцать два года на берегу холодной азиатской реки Владимир Александрович не станет задавать себе этих вопросов. Не умея плавать, он бросится в воду… Его спасут.)
(Продолжение дневника)
…Боже! Дай мне сил и бодрости! Неужели вся моя жизнь будет навсегда отравлена воспоминаниями об этих унижениях, этой грязи? О, если бы уйти, уехать, забыть все… А может, Зло побеждается не забвением, а светом Любви - и в этом торжество и счастье победы?..
Увидел в "Русском словаре" новые стихи Бальмонта - и сразу стало как-то светло и легко… Даже еще не читал… Сейчас прочту… А что, если разочарование?..
Увы, Россия взяла свое… Восемь стихотворений и семь из них проникнуты мраком, тоской, предчувствием недоброго… Нет, лучше бы Бальмонт не возвращался в Россию… (И мне - уехать!..)
Все возвращаюсь мыслями к тому, утреннему… Скандалы, скандалы… Это уже не ново. Было и хуже, и так же… Какой-то грязный кошмар. Не знаешь, кого обвинять… и если обвинять, то кто виноват больше… И как отсюда выйти… Что делать, что делать?.. А может, виновата болезнь? Может быть, живу среди ненормальных и сам ненормален?.. Как обвинять слепых за то, что они не видят, и глухих - за то, что не слышат, и немых как осуждать, что не имеют языка, чем говорить?.. И как обвинять, если их самих лишили очей, слуха и языка те, кто тоже их не имели?!.. Нет, дело тут не в чьей-либо вине, а в том, чтобы вылечить больных, дать им то, чего нет у них… Но мне ли с моими слабыми силами и без поддержки это сделать?..
…Зачем я все это пишу? Для кого и для чего?..
Особенно ясно - вспоминая о собственном ужасе, о том недостойном, что сам делал, хотя наполовину бессознательно - в детстве, - почувствовал и понял, что в мире два начала, две сущности: Добро и Зло, два духа: Ормузд и Архиман. Они - в борьбе. А люди - от них в рабской зависимости…
Как раб нагой под тяжестью ярма,
Так в жизни я до этих пор влачился;
И страх - в душе, в глазах царила тьма,
Язык горел, и жаждой дух томился…1 июля
Читаю "Богему" Мюрже. Сначала показалось не особенно интересно, но потом увидел, что очень хорошая вещь. Во сколько раз эти "богемцы" лучше, проще и по-своему благородней всяких буржуа… тех, кто больше всего ценит материальное благополучие, забывая о душе, о том, что выше всего покой чистой совести… Какая, интересно, вышла опера у Пуччини из этого романа?..
Да! Главное несчастье - в темной ограниченности людей, в их взаимном непонимании; есть у них какая-то "мертвая точка", и когда доходит до нее, все попытки понять и переубедить их становятся тщетными…
7 июля
Вот Надя уезжает в Варшаву. И такое чувство - грустно-приятное, как будто часть твоей души уносится вместе с уезжающей, а другая часть остается, чтобы вести теперь несколько иную, более сосредоточенную, грустно-серьезную жизнь…
О, если бы у меня были светлые, добрые и понимающие друзья! Я знаю, что плох и слаб… Но если б меня кто-нибудь поддержал, я стал бы по крайней мере вдвое сильнее… Я устал от этого вечного духовного одиночества! Не могу быть одиноким, но и не привык быть с людьми…
Хожу как безумный… Каждую минуту бросаюсь к дневнику, точно это так уж интересно и приятно… Совсем один… Идти некуда… Читать, писать, рисовать?.. Да чего заставлять себя, когда… когда не с кем слова молвить, никто не подойдет - посмотреть, высказать свое мнение, помочь…
(Вот отчего так сильно страдал мой бедный дядя Володя в свои двадцать лет; вот почему так остро переживал семейные раздоры в родительском доме и не видел никакого выхода для себя - он был одинок. Без друзей. Чрезмерная стеснительность, скованность, просто склонность к одиночеству мешали сближаться с людьми, искать и находить друзей. Такой же была и моя мать.
И что странно и печально: они были дружны, эти близнецы, эти два одиноких человека, но слияние их одиночеств не приносило им большого облегчения, не прибавляло жизненных сил…
В более поздние годы - когда я его узнал - мой дядя давно уже перестал писать собственные стихи (последнее помечено 1923-м годом) и занимался только переводами (А.Теннисон, Гейне, де Эредиа, Кампанелла…) Дневников тоже больше не вел. Но друзья появились - с возрастом. И у него, и у моей матери.
Если касаться наследственности, то, чего я от него точно не унаследовал - уж не говорю об углубленности и подлинной образованности - это сдержанности в эмоциях. Тут я куда больше похож на мать и бабушку… Впрочем, может, и лучше? Во всяком случае, есть такое суждение, что полезней для здоровья. Конечно, своего…)
2
Время, между тем, не стояло на месте. Юра перешел уже в пятую группу и в другую школу, по соседству с прежней - в Хлебном переулке. В недалеком прошлом это был красивый двухэтажный особняк с колоннами и фигурами двух больших львов у входа. К моменту Юриного появления там единственное, что осталось от особняка, это количество этажей. Все остальное - колонны, стены, ступени, львы, калитка, ворота - было разбито, помято, исцарапано, изуродовано до неузнаваемости. Сейчас на этот дом опять любо-дорого смотреть: и колонны в полном порядке, и львы на месте, и ворота целехоньки, и возле них в будке сидит милиционер - здесь бельгийское посольство. Когда не так давно я получал тут визу, то действо это происходило во флигеле, где в тридцатых годах у нас была физическая лаборатория и где я впервые узнал, что такое Торричеллева пустота и какие из себя Магдебургские полушария, без которых мы бы так никогда и не догадались, что существует атмосферное давление.
Ох, как был труден вход в школу и выход из нее через раздевалку! Ее устроили зачем-то в подвале, куда вела узкая лестница, само помещение было тесным - и как же мы толкались и давились там по утрам и, особенно, после уроков! Ведь делом чести и доблести каждого было схватить свое пальто и шапку намного раньше других. Чудо, что обошлось без увечий.
В самом здании жили когда-то обыкновенные богатые люди - подозреваю, одна семья, - и оно так же подходило для школы, как церковь для хранения овощей. На высоком первом этаже был зал для приемов и танцев, из него шли величественные, когда-то белые с золотом, двери в огромные комнаты (то бишь, классы), и еще несколько классов соорудили из прихожей, гардеробной, буфетной, а наверху - из бывших помещений для прислуги.
Занятия проходили в утреннюю и вечернюю смену, Юре больше нравилась вечерняя: не надо так мучиться и рано вставать или придумывать себе какие-то болезни, чтобы пропустить занятия. Из первой его школы сюда перешло несколько ребят: братья Кацманы, Лесин, Горлов - вот, пожалуй, и все, а среди новых он сразу обратил внимание на Аню Балдину и Ию Маяк - уж очень красивые девчонки; только Аня - неподвижная, словно манекен, а Ия - вся так и дергается, как на шарнирах; а глаза - закачаешься! - какие-то с поволокой, будто полусонные, но все видят, все замечают. Были и еще довольно ничего девчонки: Лена, Женя, Аня с большим носом. А мальчишки не так, чтобы очень - не знаешь, с кем подружиться по-настоящему. Ну, здоровенный светловолосый Божко, почти такой же красивый, как муж Юриной двоюродной сестры Иры, австриец Пауль (кого потом арестовали), только очень глупый, а больше, честное слово, почти никого. Ну, может, Соколов, который дал ему для чтения всего Шекспира в шикарном издании "Брокгауз и Ефрон"; ну, Лазарь Сагалович - "Айвенго" принес почитать… Да, и еще Факел… по фамилии Ильин - во имя придумали! - маленький, даже меньше Юры, но здорово соображает насчет разных игр, особенно, в рыцарей.
Юра стал бывать у Факела на Арбате, в доме возле кинотеатра "Прага"; они сами сделали мечи - обстругали доски, палки, щитами служили подносы, а также диванные подушки и куски картона, шлемами - зимние шапки, свои собственные или заимствованные у взрослых, - и по несколько часов мальчики рубились на рыцарских турнирах, брали приступом замки, захватывали пленных, добывали сокровища… Рыцарями Печального Образа, Ричардами Львиное Сердце, Робин-Гудами - вот кем они были. И никогда - храмовником де-Буагильбером или шерифом Ноттингемским!.. Ну, может, иногда - Фрон де Бёфом…
В квартире у Факела были большие комнаты - места много, диван не продавлен, подушек на нем хватает, не то, что у Юры, где в одной из комнат совсем не повернешься: мебели напихано, и еще - мама, брат, бабушка, а в другой - тоже теснотища, и пахнет квартиранткой Александрушкой, ее противными духами, и каждую минуту она может прийти.
Факел оказался ничего парень, только одно в нем было неприятно, даже противно: чуть что, начинал дразнить. Зато принес Юре приключенческую такую штуку, "Месс Менд" называется, в отдельных выпусках - книжечек шесть-семь или, может, десять. Юра уже раньше смотрел про это в кино, в "Унионе" у Никитских Ворот, только там оно называлось "Мисс Менд" и было именем красивой девушки, а не секретным паролем.
Юра почти никогда не дразнил Факела, хотя мог бы еще как: при таком имени! Но в классе Факелу поначалу крепко доставалось; правда, он умел за себя постоять - и языком, и руками, несмотря на то, что маленького роста. Видно, немало раздумывал над своим именем и вообще читал про имена, потому что однажды рассказал чуть не всему классу, что в древней России не такие еще водились… Знаете какие? Шест, например. Шумило. Или Волк, Дорога. ("Волк Дорогович!" - крикнул кто-то.)…Да, и нечего смеяться. Из них потом фамилии получились. А те имена, которые сейчас, они не настоящие русские. Конечно, давно уже стали, но происходят от греческих, римских, древне-еврейских… Да, да… Пришли после крещения Руси…
- И Толстопят было имя? - спросил Толстопятов.
- И Трон? - спросил Борька Тронов.
- И Маяк? - спросила Ия, и так посмотрела! Только не на Юру, а мимо. На глупого Божко.
И все начали предлагать свои фамилии.
А в другой раз Факел признался Юре, что настоящее у него имя даже дойное: Факел-Ре, через черточку. А что такого? Есть ведь за границей всякие там Карл-Филипп или Жан-Жак… И означает оно, если полностью: Факел Революции. Так придумали его родители, когда он на свет появился… А знаешь, Юра, почему так говорят "появился"? Откуда вообще дети появляются?..
И Факел подробно рассказал все, что знал о деторождении, потом вытащил из шкафа у своего отца какую-то медицинскую книгу и стал показывать картинки. Юра смотрел, и ему хотелось поплотнее прислониться животом и ногами к столу или к креслу, потому что томительное шевеление там, внизу, побуждало что-то сделать… Неудобно ведь руками… да еще прямо тут…
Похожее чувство он теперь нередко испытывал, когда читал во взрослых книгах, в "Арабских сказках", например (издание "Академия"), описание женского тела - и всего больше волновали его слова: грудь, бедра; грудь - во множественном числе. Ночью, лежа в постели, он часто старался представить себе обнаженных женщин - голых до пояса рабынь, наложниц, чьих-то любовниц. Рисовал, насколько позволяло воображение, картины оргий при дворе каких-нибудь Борджиа или восточных правителей… Он знал - мать говорила ему один раз, - что не нужно держать руки под одеялом, не нужно трогать себя… Это вредно, от этого становятся идиотами… Он и не трогал… почти. Но ведь можно было просто прижаться к матрасу, к одеялу, к диванному валику… А наутро… Может быть, из-за этого так трудно вставать, и под глазами вроде мешки?.. Очень не хотелось превратиться в идиота… Но не думать об этом он не мог.
Как анатомию, так и физиологию он представлял себе крайне неотчетливо: это ведь было стыдной, запретной темой, неофициальной, так сказать - исключительно для секретных разговоров с мальчишками и тайного перелистывания толстенных томов "Мужчина и женщина", учебников по анатомии или чего похуже - что попадется. Кто-то однажды принес в школу несколько фотографий, наклеенных на картон; там были изображены летающие мужские и женские половые органы с птичьими крылышками, и еще кое-что из жизни полов. Это давало немалый простор для воображения, но сексуальных знаний не прибавляло, и Юра даже в юности, через несколько лет после того, как переболели соски на груди, был уверен, что самое главное у женщины находится на животе, а не в промежности, и однажды услыхал от одной случайной знакомой шутливо-презрительное: "Куда ты? Живот проткнешь!.."
В общем, половое воспитание (вернее, отсутствие его) сводилось тогда к немудреному ригористическому тезису: в любви, в интимных отношениях всё стыдно. Лишь лет двадцать спустя Юра дошел собственным умом и решил для себя, что именно в интимных отношениях ничего не стыдно. Для того времени это была почти сексуальная революция…
Факел дал ему, под огромным секретом, совершенно запрещенную детям книгу доктора Фридлянда - "За закрытой дверью", где описывались разные случаи заболевания венерическими болезнями. Юра прятал ее под свой книжный шкаф, читал урывками, когда никого поблизости не было. И снова воображение дорисовывало ему многие сцены - он раздевал одетых женщин, а потом одевал их в самые различные наряды: прозрачные, облегающие, полупрозрачные; он вместе с персонажами книг обнимал и целовал их, трогал и мял их бока, груди… Но больше всего любил все-таки книжки про путешествия и приключения: "Корабль натуралистов", "Из Лондона в Австралию" Верисгофера, "Айвенго" и "Квентин Дорвард", романы Кервуда, Буссенара… А еще многие романы Диккенса - в сокращенном переложении, и также "Человек, который смеется", "Девяносто третий год" ("Отверженных" он тоже наконец прочитал); любил, как ни странно, пьесы: Мольера, Шекспира, Ибсена… И, конечно, Пушкина, Лермонтова, Крылова, Некрасова, Чехова… "Чудеса животного мира" - в темно-синем переплете со множеством рисунков… "Республика Шкид", "Дневник Кости Рябцева", "Красные дьяволята"… В общем, начитанный был ребенок, но зато из спортивных игр преуспел лишь в казаках-разбойниках и в крокете.
3
Миновал еще один новый год. Никакой елки у них опять не было - не до того, и ставить негде - угла свободного не найдешь. Кончились каникулы, Юра опять ходил в школу, опять ссорился и мирился с Факелом Ильиным, глазел на Ию Маяк и краснел, когда она ловила его взгляд; старая его дружба с братьями Кацманами как-то распалась, и получилось, что самым близким для него, в школе, стал, все-таки, Факел, из-за которого Юре часто и на уроки-то ходить тошно: как вспомнит его противную манеру - чуть что, дразнить, да еще так по-дурацки… Но все равно обидно до невозможности.
Однажды, еще зимой, часов около десяти вечера, Юра сидел в столовой, читал. Спать не хотелось, было тихо: брата Женю уложили, новые соседи за стенкой, в бывшем кабинете, вроде угомонились; к ним часто хаживали гости, все говорили громкими голосами, а потом начинали петь про Стеньку Разина и про камыш. Но вообще-то милиционер Леонид Степанович и его жена Вера люди были хорошие: не скандалили ни на кухне, ни в коридоре, ни разу не обозвали Юрину мать или бабушку врагами народа или как похуже. А у бабушки характер - не дай Бог! Юре часто хотелось не так еще назвать ее… И она умела первая со всеми поругаться: с Валей, дочерью покойной уже няни-Паши, с самим Юрой, даже с тихими-претихими братьями-художниками, которые жили теперь в самой маленькой, шестиметровой комнате, где когда-то обитал сначала Юрин отец - еще квартирантом-студентом, а потом мамин брат, дядя Володя, до того, как женился на учительнице Анне Григорьевне.
Перед Юрой лежала сейчас книга про Шерлока Холмса, но он не мог полностью сосредоточиться даже на "пляшущих человечках": взглядывал на часы, прислушивался к звукам с лестницы, с минуты на минуту ожидая, как повернется в дверях ключ и из передней раздастся ненавистное кряхтенье Александрушки - она будет снимать свои проклятые боты. Потом пойдет в комнату - не в свою! - потом начнет шмыгать в ванную. С ней в одной комнате спит сейчас не только Юра, но и Женя - в своей кровати с сеткой, натянутой на желтые металлические жерди, - а ей все хоть бы хны! Торчит за своей ширмой, не платит и никуда не съезжает…
В дверь позвонили. Три раза. Кто так поздно? Может, Александрушка ключи потеряла? Тогда не надо открывать. Пусть ночует на лестнице. И кряхтит там сколько хочет… А может, это Анна Григорьевна с дядей Володей, они всегда поздно приходят в гости. Тогда хорошо: чай начнут пить, разговаривать, Юра с ними засидится и не заметит, как Александрушка заявилась, а когда отправится спать, она уже будет в своей постельке храпеть…
Надежда Александровна пошла открывать дверь. Юра услышал, как в передней щелкнул английский замок - один раз, второй… дверь закрылась. Было тихо, голосов не различить. Кто же там?.. Уже из коридора до него донесся голос… такой знакомый голос… И вот отец входит в комнату.
Он совсем не изменился, только одет необычно: какая-то ядовито-зеленая бумазейная гимнастерка и такие же брюки, сапоги. Даже очки, и те другие.
Прошлое для Юры сразу окончилось, наступило обычное настоящее: отец с ними, что еще надо? Их дом ломился от гостей - Беловы, родственники, Ставрогин-Дьяконов, жены друзей, чьи мужья арестованы… Всех не перечислить. Александрушка чуть не на следующий день скрылась в неизвестном направлении; с новыми соседями у отца сразу установились хорошие отношения: с милиционером Степанычем они выпили, поговорили о международном положении, с братьями-художниками обменялись молчаливыми улыбками.
Жизнь входила в колею. Вскоре отец начал ездить на работу, откуда приходил теперь значительно раньше, и за ним уже не присылали машину. Зато, как и прежде, делал вкуснейшие бутерброды Юре и Жене; как прежде, шутил и пел забавные тирольские песни, смешно коверкая немецкие слова; как прежде, уходил изредка в театр или в гости с Надеждой Александровной. С Юрой он побывал у двух своих старших братьев - у одного из них Юра довольно долго жил, пока отец был в заключении; другой - на это время прекратил всякое общение с их семьей, чего Надежда Александровна не хотела ему простить, но отец, видно, придерживался другого мнения.
(И я, беспринципный старый хрен, не нахожу в себе сейчас - не в пример некоторым моим друзьям-ригористам - ни охоты, ни права осуждать дядю Михаила и подобных ему. Ну, не все родятся, чтобы закрывать собой амбразуры - иначе количество трупов на квадратный километр планеты стало бы неизмеримо больше. Особенно в нашей стране.)
Самуил Абрамович вернулся из заключения раньше срока. Однако, был ли он реабилитирован, так и осталось неясным. Впрочем, Юра в бесчисленных анкетах осмеливался не упоминать об аресте отца. И никто его ни разу не засёк: видимо, никто и не читал этих анкет. А где надо, все равно, обо всем помнили - иначе не вызывали бы отца в течение нескольких последующих лет к следователю в недра Бутырской тюрьмы…