И вдруг "девятка" резко пошла вверх и тут же завалилась в левый крен. Наверное, Талыков еще раз хотел просмотреть место моей посадки, чтобы поточнее доложить командиру полка. Но у штурмовика из-под фюзеляжа выползают шасси. Неужели собирается садиться? Я потрясенно слежу за ним – самолет пролетает над колонной, разворачивается, планирует, даже видно, как посадочные щитки опустились под крыльями. А гитлеровцы на дороге уже пришли в себя. Вражеская колонна ощетинилась огнем, восходящий дождь трассирующих пуль вздыбился перед самолетом. Штурмовик без маневра снижается в этой огненной завесе – страшно смотреть. Хорошо, что в самолете мы всего этого не видим!
Неужели собьют? Но Талыков каким-то чудом минует огненную завесу. Трещат автоматы. Я снова упал, опасаясь, как бы не задело шальной пулей. Слежу за рискованной посадкой Талыкова. У меня-то обошлось благополучно, а вдруг он угодит колесами в какую-нибудь канаву, повредит шасси? Тогда что? Два пистолета к двум вискам? Талыков уже несется над землей, вдруг колеса ткнулись в бугор, штурмовик подпрыгнул – взревел мотор. "Раздумал садиться?" Нет, он мягко коснулся тремя точками и покатился, постепенно замедляя скорость.
"Девятка" остановилась в сотне метров от меня. Талыков стоит на крыле, машет рукой. Склонился позади кабины, что-то там делает. Мчусь к самолету что есть мочи, думаю: "А как же я влезу в кабину одноместной машины?" Он уже открыл крышку смотрового фюзеляжного лючка. Туда можно втиснуться одному из нас.
– Взлетайте, – крикнул мне Талыков, указывая на кабину, и хотел было нырнуть в фюзеляж.
Я, обессиленный от быстрого бега, говорю:
– Взлетай сам! Развернешься только на колонну – и по своим следам… Видишь, на траве остались?
Талыков кивнул и полез в кабину. Я ухватился за стойку антенны, спустил ноги в фюзеляж. Перед тем как спрятать голову, увидел: по степи мчится к нам, строча из пулемета, бронеавтомобиль. Но уже взревел мотор, раздался визг тормозов, самолет круто развернулся, в уши ударил надрывный гул. Талыков пошел на взлет. "Лишь бы Миша выдержал направление. А вдруг фрицы на разбеге прострелят покрышку? Тогда завертимся на диске – и уже оба отлетались". Ощущаю толчки. Они все реже. Вот самолет последний раз подпрыгнул и повис в воздухе. Взлетели!
Подо мной мелко вздрагивает фанерная скорлупа фюзеляжа. Через верх открытого люка вижу мелькающие трассы и невольно собираюсь в комок. Это не в бронированной кабине сидеть – тут каждая пуля может прошить насквозь снизу доверху. Но сейчас Талыков уйдет подальше от колонны, развернется, а там – на аэродром. Не напали бы только "мессеры"…
Меня сильно прижало к полу – Талыков заложил крутой разворот. Вслед за этим меня стало приподнимать – в глаза полетел какой-то мусор: самолет пикирует. Заработали пушки – это Талыков открыл огонь. Неужели "мессеры"? Это самое страшное, что может быть в моем положении. Талыков защищен броней, а я лежу, словно в фанерном гробу. Михаил на изрешеченном самолете может дотянуть до аэродрома, но в фюзеляже он привезет мешок костей…
Снова по перегрузке чувствую: закладывает вираж, снова пикирует. Бьют пушки. Догадываюсь: он, чертяка, атакует что-то! Начинаю злиться на Талыкова: пока он здесь вертится, могут действительно появиться "мессершмитты". Неужели он забыл про меня вгорячах? Крикнуть бы ему, да не услышит… Тронуть за плечо? Невозможно: нас разделяет сплошная бронеплита. А Талыков опять пикирует.
Тогда я ухватился обеими руками за металлическую трубу, соединяющую штурвал с рулем высоты, и что было сил начал ее раскачивать. Самолет и, разумеется, ручка управления в руках Талыкова задергались. Это, по-видимому, подействовало на него отрезвляюще, и он выровнял самолет.
Ровно рокочет мотор. Прикрывая ладонью слезящиеся глаза, я осторожно высунул голову из люка, взглянул на землю. Позади за хвостом самолета – полыхающая во многих местах колонна, чуть ближе – мой дымящийся штурмовик. А почти рядом с ним горит немецкий бронеавтомобиль! Так вот, оказывается, куда пикировал Талыков! Смотрю вверх, в безоблачное небо – выше нас плывет пара "яков" – наши верные стражи.
…На задание вылетело шесть самолетов, вернулось четыре. Летчики доложили: "Ведущий сбит…"
– А где Талыков? – спросил командир.
Все пожимали плечами. Раз не вернулся – значит, тоже сбит. Собирались было записать в "поминальник": "29 июля 1942 года при штурмовке вражеской колонны в районе…".
Но минут через пятнадцать "девятка" приземлилась. Выключен мотор, стало тихо, только звон в ушах. Слышу строгий голос Холобаева:
– Талыков! Почему опять отстал от группы?
– Так я же еще садился…
– Где садился?!
– В районе цели…
Больше вопросов не последовало: я уже высунулся из фюзеляжного лючка. Талыков помог мне спуститься на землю, и мы по-братски расцеловались. Потом нас подхватили десятки рук. Я видел, как мелькали сапоги Талыкова, взлетавшие на высоту лесопосадки.
…Ночью грохотала гроза и небо полыхало синим пламенем. Летчики сгрудились в землянке, освещенной тусклым светом коптилки. Майор Гудименко сгорбился за своим складным столиком: составлял на Талыкова наградной лист. Шуршали мыши, с потолка сыпался песок. Прибежал с рации начальник связи Нудженко, весь сияет.
– Есть связь со штабом 4-й воздушной! Оттуда сообщили новый аэродром. Наземному эшелону можно двигаться.
Нам же придется ждать до рассвета: ночью на штурмовиках ни взлететь, ни сесть. Быстро свернули рацию, заурчали грузовики со штабным имуществом, и небольшая колонна тронулась по глухому проселку на восток. Среди ночи кто-то услышал гудение моторов и лязг гусениц. Послали на разведку техников. Оказалось, колонна немецких танков в километре от аэродрома двигается на восток. Развернули штурмовики в сторону лесопосадки, под хвосты подложили ящики от боеприпасов, чтобы стволы пушек и пулеметов направить пониже и стрелять по наземному противнику. Остаток ночи просидели в кабинах…
На рассвете мы взлетели с техниками в фюзеляжах, и я, помня свой последний полет, не завидовал своему пассажиру – механику Сереже Темнову.
Переправа
Войска Южного фронта откатывались от Дона к предгорьям Кавказа. Мы уже были на полевом аэродроме Новоселицкое – это восточнее Ставрополя. В нашем полку осталось только два самолета: с бортовыми номерами "8" и "9", словно неразлучная пара. Самолет с номером "9", как и его летчик, был тогда знаменитостью. Ведь это на "девятке" Михаил Талыков 29 июля вывез меня в фюзеляже из-под самого носа немцев. "Восьмерка" – моя. А всех "безлошадных" летчиков и техников отправили пешком или на попутных машинах за Минеральные Воды на сборный пункт – в аул Ачалуки.
Был жаркий полдень. Мы с Мишей только что возвратились с боевого задания. Доложив, что били и что видели, мы поспешили "в холодок", как говорил Талыков, – под тень дерева. Сняли ремни с тяжелыми пистолетами, намозолившими бок, расстегнули вороты взмокших гимнастерок, повалились навзничь – руки под голову. Над нами блеклое, безоблачное небо и трепещущие листья. Наслаждаемся минутами покоя, истинную цену которым познали только на фронте. В те свободные минуты, когда ты только что вернулся, а новую боевую задачу еще не поставили, стараешься отключиться от мыслей о войне. Чтоб не думать о том, как долго еще мы с Талыковым провоюем и который из двух самолетов – "восьмерка" или "девятка" – останется в полку последним.
Но мыслей о войне не отогнать. Перед глазами только что пережитое в боевом вылете. Дороги от Сальска на Ставрополь – сколько глаз видит – курятся пылью. Это движутся механизированные части противника. А из Ставрополя, по дороге на Невинномысск – бесконечный конный обоз вперемежку с грузовиками. На подводах и в кузовах навалом узлы, шкафы и прочий домашний скарб… По обе стороны дороги – людской поток. Пестрые одежды, много детей. Почти у каждого над головой сломанная ветка. Ветками утыканы телеги и грузовики. Глядя на небо и шелестевшую листву, я думал о беззащитности этих людей, покидающих город. Немец подбирается уже и к моим родным краям…
На той же "волне", видимо, размышлял и Миша. Он вдруг спросил:
– Неужели они считают, что этими веточками замаскировались от "мессеров"?
– Значит, считают. Берут пример с военных…
Кто-то из техников приволок к нам ящик, перевернул его вверх дном – вместо стола. Девушка из БАО поставила две полные алюминиевые миски с наваристым горячим борщом. Хлебнули только по ложке-другой, есть не хочется. Начали лениво хлебать остывший борщ, девушка уже спешила к нам с курицей – двух летчиков из всего полка кормили сытно. Но ее обогнал посыльный:
– Срочно к командиру!
Швырнули ложки, схватили ремни, планшеты; на ходу застегивая гимнастерки и подпоясываясь, заторопились к землянке. Командир полка сам нетерпеливо шел навстречу. Почему-то злой и говорить начал не сразу. Пристально посмотрел в глаза каждому, словно видел впервые, потом тихо сказал:
– Севернее Армавира, у станицы Прочноокопской, противник восстановил взорванный нашими войсками мост через Кубань. Сам Буденный [18] приказал разбить его авиацией, чтобы сорвать переправу танков. Задача эта… – Холобаев сделал паузу и, повысив голос, добавил: – Поставлена нашему полку!.. – Он произнес это так, словно перед ним стояло не двое, а, по крайней мере, шеренга летчиков. – Прикрывать вас будут шесть истребителей. Разбить мост во что бы то ни стало! – Он взмахнул рукой, словно шашкой.
Мы выхватили из планшетов карты, линейки, транспортиры, в голове вихрем понеслись мысли: "Как же можно двумя штурмовиками разбить мост? Это же не понтонный, тот и взрывной волной можно повредить. А здесь нужно только прямое попадание. Такая задача под силу по меньшей мере эскадрилье. А может, тот, кто ставил по телефону Холобаеву эту задачу, и не знает, что от нашего полка одно название осталось? Или знает, но обстановка такова, что воевать приходится до последнего самолета, до последнего танка и до последнего солдата. Невыполнимых задач сейчас не признают… Выполнить или умереть. "Ни шагу назад!""
– По самолетам!
Талыков зашагал впереди меня к своей "девятке" с множеством заплат на крыльях. Ступал он с каблука, словно пробовал прочность земли. Видно, злится. Может, его обидела резкость командира? Вырулили на старт, командир был уже там. Не дождавшись сигнала стартера, стоявшего наготове с флажками. Холобаев сдернул с головы свою пилотку и махнул ею: "Выметайтесь!"
…Летим очень низко над нескошенными полями пшеницы. Куда ни глянь – тихое желтое море. Во многих местах по "морю" гуляет багровое пламя, оставляя за собой черную пустошь. Поджигают свои, чтобы не досталось противнику. А на этом море островки – станицы и пруды, пруды… На их синеющей глади словно белые облачка плавают. Скользнула темная тень самолета по этому облачку, ударила гулом двигателя – и стаи белоснежных гусей и уток, словно от ураганного ветра, разлетаются к берегам, панически взмахивая крыльями. Благодатная Кубань, и до тебя докатилась война…
А вон там, далеко впереди, на желтой полосе хлебов темнеет станица. Она, как многотрубный пароход на горизонте: лениво тянутся к небу дымы пожаров. Это наш поворотный пункт на Прочноокопскую. Развернулись влево, тут же начали набирать высоту. Уже виднеется Армавир, извилистая река – Кубань. Через реку переброшена узенькая перемычка: это и есть мост. Мы все еще "скребем" высоту на перегруженных бомбами "илах", а впереди, будто черное облако, стеной повисли разрывы заградительного зенитного огня. Чем ближе к мосту, тем больше разрывов. Через потрескивание в шлемофонах слышны отрывистые команды наших истребителей: они завязали бой с "мессерами". Мы на боевом курсе, когда маневрировать уже нельзя. Еще чуть-чуть протянуть, не сбили бы до того, как войдем в пикирование… Мост надвигается медленно-медленно, будто скорость у нас уменьшилась.
Время! Самолет кренится, опускает нос. По бронестеклу поплыл и берег, и цель. Нарастает свист встречного потока воздуха, мост быстро увеличивается в размерах, самолет подбалтывает, и от этого вздрагивает мост на перекрестье прицела. В голове лишь одна мысль: "Попасть, попасть, попасть!.."
Нажатие на кнопку сброса бомб, и в этот же миг сильный хлопок, будто у самого уха лопнул детский воздушный шарик, самолет тряхнуло. Вывод из пикирования, разворот, мгновенный взгляд назад – там всплески воды, в крутом вираже самолет Талыкова. В шлемофонах сиплый голос истребителя и слова, больно уколовшие в самое сердце: "Мимо, мимо…"
Летим обратно. У меня на левом крыле дыра. Вот почему тряхнуло самолет в момент сбрасывания бомб – зенитный снаряд угодил. Ровно поет мотор. Талыков идет справа – крыло в крыло, а на душе плохо. Очень плохо. Задание не выполнено…
В эту теплую августовскую ночь лежали мы вдвоем с Талыковым на охапке сена, покрытой брезентовым чехлом от самолета. Где-то далеко бухали пушки, над Невинномысском отсвечивало зарево. Пролетел, нудно завывая, фашистский разведчик. Вдали воткнулся в небо синий луч прожектора – стоял вертикально, словно прислушиваясь к чему-то. Затем он лениво зашарил, слизывая пушистые звезды. Близко стучали по железу молотками: наши механики Темнов и Логинов латали дыры на "восьмерке" и "девятке". Талыкову тоже досталось осколками по хвосту.
– Интересно, где теперь наши? – сказал Талыков. Наши – это "безлошадные" летчики и техники да девушки-оружейницы, прибывшие к нам в полк незадолго до начала отступления из Донбасса. Да еще восемь сержантов-летчиков, выпускников Ворошиловградского училища, объявившихся у нас под Ростовом. Где-то они? Пешей братии набралось много, а машин для перевозки их с одного места на другое нет. Двинулись пешком на восток еще из Кагальницкой. Это шествие возглавил командир второй эскадрильи майор Хашпер, тоже недавно прибывший в полк. Указали им конечный пункт сбора – аул Ачалуки. Уже пятнадцать суток мы не знаем, что с ними. Миша спрашивал о "наших", а думал, конечно, об одной сероглазой девушке – Ксении. Да и она, шагая где-то там, по пыльным дорогам, не перестает небось думать о своем "рыцаре". Не раз замечал, как она стирала ему подворотнички, носовые платочки – значит, непременно думает. Ох эти девушки…
Появились они у нас в полку в июне сорок второго. Был как-то звонок из штаба дивизии:
– Отправьте своего представителя на сборный пункт, пусть отберет для зачисления в штат полка шестнадцать девушек.
Кожуховский думал, что ослышался, переспросил:
– Девушек, говорите?
– Да, девушек…
– А что мы с ними делать будем?
– Они будут делать все, что положено оружейнику.
Начальник штаба всполошился. Невиданное дело! До сего времени женщины попадались только в штабах на должности машинисток или связисток, а чтоб техниками или оружейниками работать – такого в авиации еще не бывало. Разве у слабого пола хватит сил подвешивать на самолет стокилограммовые бомбы или снимать, разбирать для чистки и вновь устанавливать пушки по 70 килограммов весом?
Кожуховский выделил грузовик ЗИС-5, представителем послал комиссара третьей эскадрильи Якова Квактуна.
– Отбирай там девчат покрупнее… покрупнее… сам понимаешь…
Квактун намеревался выполнить в точности инструкцию нашего Эн-Ша, но ничего из этого у него не получилось. Начал выстраивать в одну шеренгу самых высоких, а вслед за ними без всякой команды потянулись и низкорослые. Все астраханки твердо заявили:
– Поедем только в один полк, разлучаться не желаем!
Шестнадцатой стала в строй Тося Табачная – от горшка три вершка. Ее-то Квактун хотел начисто забраковать, но у той по щекам покатились крупные слезы, а остальные в пятнадцать голосов застрекотали, как сороки. И Квактун сдался.
Все летчики и техники исподтишка поглядывали на прибывший грузовик. Около сарая, куда уже натаскали сена вместо постелей, шла разгрузка. Девушки были в хромовых ботиночках и подогнанных по фигуре гимнастерках, в юбочках до колен. Они быстро скрылись со своими пожитками в сарай. Наш "профессор", техник Максим Иванович Шум, тогда не удержался и выразился вслух:
– Девчатки фигуристые…
В сарай к новоявленным оружейникам наведался Кожуховский. Там сержант Шергин уже потчевал их ужином: приволок из кухни большую кастрюлю с пшенной кашей, поставил ее на середину пола и скомандовал:
– Налетай!
Сам вытащил ложку из-за голенища – показал пример, – а девушки с непривычки жеманничали. Посмотрел на все это Кожуховский, не сдержался и буркнул:
– Детский сад…
С тем и вышел. Командиру полка он доложил:
– С такими талиями… не смогут… не смогут они работать.
Наш Эн-Ша, однако, с выводами поспешил. Представители "детского сада" не только быстро научились справляться со своими прямыми обязанностями, но и заметно подняли моральный дух летного состава. Это подметил сам Борис Евдокимович Рябов. А как резко возросла бдительность при несении караульной службы! Если девушек посылали охранять самолеты, то от добровольцев на роль подчаска отбоя не было. Так что бдительность на постах возросла ровно вдвое, а количество нарушений в несении наряда резко сократилось.
Однажды часовой Чернова охраняла ночью самолеты. Заметила приближавшегося к ней ползком нарушителя. Ей бы крикнуть: "Стой! Кто идет?" – и лишь потом дать первый выстрел в воздух, а Чернова пальнула без всякого предупреждения. Жертвы, к счастью, не было по той простой причине, что за нарушителя она приняла клубок перекати-поля. Забавный случай произошел и с самой маленькой оружейницей – Тосей Табачной (все ее звали "наш Табачок"). При смене часовых Табачной у самолета не оказалось. "Неужели покинула пост?". Тогда разводящий окликнул:
– Часовой!!
– Чего треба? – послышался откуда-то тоненький голосок.
– Ты где, Табачная?
– Я тутычки, – ответила она, выбираясь из-под самолетного чехла на теплом моторе.
– Почему туда забралась?
– Тутычки тепло, та и мыши пид ногами не бигають. Дуже я их боюсь…
Тося Табачная на первых порах не усвоила правил обращения с начальниками. Стоит она как-то дневальным по штабу. Проходит командир полка, а она на него только глаза таращит. Командир подал ей руку, назвался:
– Я – Костя Холобаев…
– Брешете, вы не Костя…
– А кто же я, по-твоему?
– Вы командир полка…
Все это сущая правда, но было так только на первых порах…
А как с приездом девушек изменился внешний облик летчиков! Да и не только летчиков; наша "темная сила" (техники, механики) вдруг преобразилась. У всех, не исключая и самого Максима Ивановича Шума, появились белые подворотнички. Зато простыни катастрофически уменьшались в размерах. Уменьшилось количество телогреек. Злые языки говорили, что это дело рук наших девушек, которые потрошили эту амуницию и добывали вату… Мой комиссар эскадрильи Яша Квактун даже философскую базу подвел: "Это, – говорит, – переход количества в качество". Среди девушек объявилась портниха Клава Калмыкова, которая из трофейной немецкой шинели пошила такие мне бриджи, что потом многие в полку на них с завистью смотрели.