Созданная нашим воображением картина выглядела красочно: солнечный день, штурмовики стремительно проносятся над древними кремлевскими башнями; под нами нескончаемый людской поток вливается на Красную площадь; колонны расцвечены алыми стягами, реют на ветру знамена… С земли нам приветственно машут руками, а мы, победители, сыплем сверху на колонны живые цветы… И наверное, каждый тогда подумал: "А кому же из нас доведется пролететь над Красной площадью в тот солнечный день?.."
На следующий день в Гудермес прибыли пешие. Им пришлось пройти от Ростова километров 700 под частыми бомбежками, без запасов продовольствия, с ночевками под открытым небом в степи. Пришли они обносившиеся, со стертыми ногами, многие даже босиком, зато никто не потерялся. Вместе с наземным эшелоном прибыл грузовик, заваленный вещевыми мешками и ободранными чемоданами. Там были и веши погибших. Отправить бы их родным, но куда адресовать? Многие города и села, где жили семьи наших однополчан, оказались на оккупированной территории, а кто в какие края успел эвакуироваться – неизвестно.
Майор Хашпер, недавно назначенный на должность командира уже не существующей второй эскадрильи и возглавлявший наземный эшелон, обратился к Холобаеву:
– Вещи погибших – лишний груз. Машина и так без рессор осталась.
– Что ж, по-твоему, выбросить их?
– Зачем же? Надо раздать тем, у кого обмундирование пришло в негодность.
Кто-то из штабных возразил:
– С мертвых вроде бы неудобно…
– С каких это мертвых? – вскинулся Холобаев. – Это наши товарищи, погибшие в боях! Гимнастерку Мосьпанова или Бойко любой из нас станет носить с великой гордостью. Обязательно раздадим. И не просто будем раздавать, а специально организуем вручение. Сегодня же!
К вечеру у скирды выставили обувь, разложили стопочками гимнастерки, свитера. Сильно поредевший полк выстроили в одну шеренгу. Строй медленно обходил командир с начальником штаба. Остановились напротив "профессора" Шума: у того сапоги были хитроумно замотаны проволокой и все равно "просили каши" – портянки вылезают.
– Шум, три шага вперед!
Максиму Ивановичу Шуму вручили сапоги погибшего Ивана Боброва. С поникшей головой он возвратился в строй, а командир двинулся дальше. Федя Артемов стеснительно прикрывает ладонями выгоревшую дыру в подоле гимнастерки.
– Опусти руки… Уже и на летчика не похож, – пожурил его командир.
Артемову была торжественно вручена гимнастерка Ивана Бойко, нашего друга. Федя возвращался на свое место, неся сложенную гимнастерку на обеих руках, и на глазах у него проступали слезы. Как живой виделся ему Иван Бойко – плечистый, с широкой улыбкой, голова забинтована. Таким Иван запомнился всем нам, когда заявился в полк после вынужденной посадки в Донбассе. Он тогда еле перетянул линию фронта, срубил крылом сосну – и штурмовик завертелся волчком. Ивана направили в лазарет, но вскоре он сбежал оттуда и объявился на КП. Размотал бинты, чтобы шлем налезал на голову, и – к командиру:
– Посылайте на задание, не болит у меня голова!
А 16 июля он полетел на разведку колонн противника в район Миллерова и не вернулся…
Гимнастерка Артемову оказалась впору, только по знакам различия не подходила: Бойко был лейтенантом, а Артемов на ранг ниже, младшим. И пришлось тогда Феде снять по одному красному квадратику с выцветших петличек – на них остались не тронутые солнцем ярко-голубые отпечатки, как светлая память о друге.
…Обстоятельства гибели Ивана Бойко выяснились через 25 лет. Я развернул газету "Советская Россия" от 22 нюня 1966 года – и увидел там статью с фотографией двух улыбающихся летчиков. Под снимком был текст: "Справа – лейтенант Бойко, не подскажут ли читатели, кто слева?" Эта фотография многие годы хранилась у колхозника хутора Ерофеевки Ростовской области. Восьмилетним мальчуганом он наблюдал за воздушным боем одного штурмовика с шестью вражескими истребителями, которые долго кружили, пытаясь зайти ему в хвост. Штурмовик ловко увертывался от дымных дорожек, которые с треском неслись к его хвосту. А потом наш летчик выпустил очередь вслед проскочившему вперед "мессеру", и тот вспыхнул. Но вскоре штурмовик тоже пошел на снижение и скрылся за бугром. Мальчик побежал туда и увидел на лесной поляне самолет. Недалеко от крыла лицом вниз лежал летчик, словно укрылся от жаркого солнца в тени под раскидистым дубом, чтобы отдохнуть после тяжелого боя. Гимнастерку летчика на пояснице будто прострочило швейной машинкой. Ночью его отец тайно похоронил летчика за хутором на высоком бугре. В кармане гимнастерки у него нашли фотографию – ту самую, которая была помещена в газете через четверть века.
Я тут же позвонил в редакцию: в летчике, который был слева от Бойко, я узнал себя, еще молодого…
Из Гудермеса железнодорожным составом мы тронулись в Дербент. Какое же это блаженство – лежать на верхних нарах под самой крышей товарняка, растянувшись на спине! Вагон покачивается, словно лодка на мелкой волне, а тебя уже не жалят комары, и под чугунный перестук колес крепко спится. И спал бы так, кажется, целую вечность. Но вдруг лязгнули буфера, вагон задергался. Тут же меня кто-то начал тормошить. Продрал глаза – мой сосед по нарам, летчик Петро Руденко.
– Вставай, вставай, та швыдче! Командир кличе! – кричал он.
– Где мы? – спросил я спросонья.
– В Махачкалу приихалы.
– Так нам же дальше, в Дербент!
– Яке тоби дило! Швидче собирайся, як сам командир кличе! – торопил меня Петро, стягивая с нар свои вещички – фанерный, окрашенный голубым эмалитом пузатый чемодан с висячим замком да темно-синюю довоенного образца шинель с "курицей" на левом рукаве. "Курица" – эмблема летчика: два распростертых птичьих крыла, а посредине звездочка и скрещенные мечи. Вышитая когда-то серебряной витой канителью, на шинели Петра она давно уже почернела.
Командир действительно высадил с поезда шестерых наиболее опытных летчиков. Эшелон вскоре тронулся дальше. Мы разыскали нескольких наших техников. Они уже вторую неделю бились тут, чтобы отправить по железной дороге в авиаремонтные мастерские семь штурмовиков, – не было платформ. На этих штурмовиках нужно было менять моторы: в маслофильтрах находили серебристую стружку – признак разрушения подшипников.
Холобаев сказал нам:
– Сюда на этих самолетах ведь кто-то долетел – долетим и мы. До мастерских – менее часа лета. В горы лезть не будем, в открытое море – тоже, а пойдем вдоль бережка. Если у кого откажет мотор – садитесь только с убранным шасси на прибрежный песок или мелкую воду. Уразумели?
– Так хиба ж море милке? – удивленно спросил Петро.
– Ближе к берегу будет "милке", – улыбнулся командир.
Ему нравился украинский говор этого летчика, и в разговоре с ним он при удобном случае тоже "ввертывал" украинские словечки, неумело подражая собеседнику.
Младшему лейтенанту Петру Руденко, молчаливому летчику, шел двадцать третий год. Однако еще до войны он успел жениться и с фронта часто писал письма "до Оли" в хутор Муртусово Конотопского района. Узнав о сдаче Конотопа, он перестал писать и сделался еще менее разговорчивым. С детства крестьянская жизнь не баловала Петра. И ходил он, глядя больше в землю и сутулясь, будто на своих крепких плечах нес мешок с зерном. С шестнадцати лет Петро работал на Конотопском электромеханическом заводе. Без отрыва от производства закончил аэроклуб, а потом Серпуховскую военную школу. По всему было видно, что нелегко далась Петру летная профессия, но он принадлежал к той категории людей, которые хоть и с трудом постигают всякие премудрости, но зато уж накрепко.
Воевал он смело, но в то же время прямолинейно, не применяя каких-либо хитростей для обмана противника, и, наверное, поэтому чаще других возвращался с задания на искалеченном самолете. Впрочем, к пробоинам в крыльях он был равнодушен… Сто боевых вылетов к тому времени совершил Руденко – рекордный в полку боевой счет, но из-за того, что поначалу у него не клеилось дело с ориентировкой, он дольше других летал ведомым. Теперь его выдвинули на должность заместителя командира эскадрильи. Ходили слухи, что представили к высшей награде, и все мы ждали, когда Петро будет Героем Советского Союза…
Руденко был бережливым. Даже на фронте, где никому неведомо, когда пробьет его последний час, он складывал копеечку к копеечке и ничего лишнего себе не позволял. Но в Махачкале Петро удивил всех своей расточительностью. Командир отпустил нас в город: "Побродите вволю на людях. К вечеру чтоб все были на месте. Вылетим рано, пока не жарко, да и выспаться надо".
Мы ходили гурьбой по городу, искали "Тройной одеколон" для бритья, но купить его нигде не удалось. Об этой принадлежности туалета забыли и горожане, одеколон с прилавков давно исчез как предмет роскоши. У магазинов стояли бесконечные очереди – хлеб выдавали по карточкам. Тогда мы направились к пристани, чтобы посмотреть на синее море да искупаться. Там же, вдоль берега, сколько глаз видел, расположились многотысячным табором беженцы. Женщины с детьми, старики да старухи неделями ожидали посадки на пароход, чтобы эвакуироваться за Каспий. И море было совсем не синим, а грязным от нефти (говорили, где-то затонул танкер), на воде плавали арбузные корки, обрывки газет, всякий мусор…
Возвращаясь, хватились: исчез Петро Руденко. Появился он к вечеру с обклеенным синим дерматином чемоданчиком.
– А я патыхвон купив! – торжественно объявил он.
– Зачем он тебе, Петро? – заинтересовались мы необычной и по военным временам дорогой покупкой.
– Щоб на танцях у нас грав.
– Так ведь Юрченко на баяне играет!
– Вин такого не грае…
Петро откинул крышку, поставил единственную пластинку, покрутил ручку, и мы услышали всем знакомую "Рио-Риту".
– Пид цей фокстрот я з Олей познаемывся на танцях, – открылся нам Петро.
А за ужином при всех сказал Холобаеву:
– Як мене вже не стане, то подарить цей патыхвон, товарищ командир, тому летчику, який буде наихрабрийшим…
Утром следующего дня мы взлетели. Пристроились к Холобаеву и вслед за ним сделали над аэродромом круг, чтобы набрать побольше высоты. Она нам могла пригодиться, чтобы в случае отказа двигателя хватило времени спланировать на "мелкую воду". Взяли курс на юг. Вскоре по правому борту навстречу медленно поплыли мрачные, с темными ущельями скалы Дагестана, а слева голубело тихое, словно застывшее, море. Вглядываясь в его даль, нельзя было понять, где оно кончается: вода сливалась с такого же цвета безоблачным небом. Консоль левого крыла медленно покачивалась над этим бесконечным покоем, и трудно было определить: ровно летит самолет или с креном. Пришлось все время косить глазами на горы да часто посматривать на стрелку прибора, показывающую температуру воды. Стрелка вскоре уже достигла красного деления, это максимум: мотор начал перегреваться.
Долго тянулись минуты, пока впереди, на крутом берегу, не показалась россыпь выбеленных домиков, остатки крепостных стен и в середине, словно поднятая к небу пика, мечеть. Это и есть Дербент, половина нашего пути. А когда город уплыл под крыло, горы постепенно отступили от берега, из-за моря поднялся огненный диск, позолотивший песчаные отмели. Температура воды в системе охлаждения перевалила за предел, и на бронестекле заискрились мелкие брызги – воду выбивало через клапан редуктора. Прошло еще двадцать минут напряженного полета, когда ждешь, что вот-вот заклинит мотор, и уже не до созерцания земных красот. Наконец аэродром. Один за другим мы приземлились с ходу, не делая никаких кругов. Долетели!
Командир ходил приосанившись, словно полководец, выигравший крупное сражение.
– Перекусим, потом искупаемся в синем море – и на поезд! – сказал он.
Столовая на аэродроме была маленькая, пришлось постоять в длиннющей очереди. А солнце уже жарило вовсю. С гор срывался ветер и гнал по земле космы песка. На зубах хрустело, на гимнастерках выступила соль. Тело зудело не то от укусов гудермесских комаров, не то от насекомых, которые появились за несколько недель странствий по безводному Донбассу и Сальским степям.
Из столовой мы заспешили к морю, которое было очень чистым. Сутулый Руденко с патефоном широко вышагивал впереди. Он первым разделся, обнажив белое, цвета бумаги, тело. Только чернели, будто приставленные, кисти рук да ровно загоревшая шея. Петро зашел по колено в воду, нагнулся, зачерпнул пригоршню воды, хлебнул и зло сплюнул:
– Яка ж вона гирка… – Постоял в раздумье, выбежал на берег, схватил камень, сгреб свою амуницию, погрузил ее в воду и привалил камнем ко дну. – Хай воны в ций води и подохнуть!
Развеселил нас Петро. Мы, как мальчишки, долго барахтались в воде, ныряли, хохотали, а потом улеглись подряд нагишом, подставив солнцу белые спины, и вскоре притихли. Только Петро все скрипел заводной ручкой патефона. По ногам ритмично плескалась зыбь. Сквозь дрему мы слушали бойкую "Рио-Риту", а потом и звуки патефона, и всплески прибоя, и нас самих будто унесло теплым ветром в море…
Федя Артемов проснулся первым.
– Сгорели! – крикнул он.
Все вскочили, как по боевой тревоге: где пожар?! И тут же раздался дружный смех: наши спины, и ноги, и то, что возвышалось между ними, были цвета кумача, а у Холобаева на лопатках появились волдыри. Петро в одежде Адама понуро стоял около своего патефона: его любимая пластинка сплавилась на солнце, края свисали с диска, словно блин с тарелки, игла вошла в нее, как в мягкий воск. Мы быстро оделись и направились на вокзал. Руденко раздобыл крынку кислого молока и смазал всем спины. Но это мало помогло: в поезде до самого Дербента никто из нас не мог ни сесть, ни лечь. Стояли мы у окон вагона, и глаз невозможно было оторвать от синего моря. На горизонте виднелся пароход: за трубой по морю волочилась длинная полоса дыма…
Прыжок через Каспий
Созрел виноград. Для его уборки в Дербенте не хватало людей – мужчины ушли в армию, а женщин тоже осталось мало: кто копает противотанковые рвы, кто в переполненных госпиталях ухаживает за ранеными. Нас послали в совхоз снимать богатый урожай. Работали мы на виноградниках и отъедались: одну кисть в корзину, вторую – в рот. Но нам не пришлось как следует насытиться живительным соком: объявили, что летчикам предстоит дальний путь в Куйбышев, где обосновался с авиационным заводом С.В. Ильюшин. Часть техников тоже должна была отправиться с нами.
В догадках ломали головы: как туда теперь добираться? Все ближайшие железные дороги перехвачены противником, его авиация зверствует и на Волге – бомбит пароходы. Путь остается один – только через Каспийское море. Если пароходом, то надо плыть километров 600 до Гурьева, а дальше кружным путем по железной дороге.
Поздно вечером к нам зашел повеселевший от молодого вина Холобаев:
– Завтра отправляемся! Лишних шмуток с собой не брать! Прихватить парашюты! Полетим на "братской могиле".
У молодых летчиков-сержантов округлились глаза, а бывалые знали, что "братской могилой" повсеместно именовали давно устаревший тихоходный гигант с четырьмя моторами – тяжелый бомбардировщик ТБ-3. Он имел на борту многочисленный экипаж, и, когда случалась катастрофа, приходилось хоронить сразу одиннадцать человек.
Утром нас погрузили в огромный бомбоотсек, а не уместившимся в нем пришлось забраться внутрь толстого крыла и лежать там, скорчившись. Наконец загудели моторы, самолет пошел на взлет. Мы сидели, как в закупоренном ящике, не видя белого света. Огромный металлический самолет от вибрации так лихорадило, что кожа мелко вздрагивала студнем. Вдобавок вскоре началась сильная болтанка. Тихоходный ТБ-3 с огромными крыльями то "вспухал" на восходящих токах воздуха, то вдруг терял опору, резко проваливался, и мы вместе с парашютами, на которых сидели, отделялись от пола. Многих начало укачивать, и побледневшие летчики по очереди стеснительно пробирались в хвостовую часть фюзеляжа. "Может, оттого так швыряет самолет, что мы летим над горами?" В полу отыскалась щель, любопытные начали к ней льнуть и увидели картину, совсем не радовавшую глаз: под самолетом, совсем близко, дыбились высокие гребни пенистых волн. После этого все притихли, закрыли глаза, прикидываясь спящими. Лишь через пять часов полета под нами поплыли жаркие пески. Только тогда мы зашевелились, начали курить в кулак. К вечеру приземлились на травяном аэродроме. У нас под ногами долго еще качалась земля. От ужина отказались, завалились на нары в неосвещенном бараке: спать, спать…
На рассвете появился наш неугомонный командир:
– Подъем! Не к теще на блины приехали! Быстро завтракать – и на заводской аэродром. Будем сюда перегонять самолеты.
В столовой мы нехотя ковыряли гнутыми вилками сухую, сбившуюся в комки пшенную кашу. Голодная тыловая норма…
На заводском аэродроме в несколько длинных рядов выстроились новенькие штурмовики. Нам предоставили право выбирать самолеты. Техники придирчиво их осматривали, и наш "профессор" Шум был нарасхват, – каждому хотелось, чтобы он сам прослушал работу мотора. Выделялась нам и спарка. Вот когда наконец появился на свет этот долгожданный учебно-тренировочный УИЛ-2 с двойным управлением. На нем мы будем проверять технику пилотирования отобранных из запасной бригады летчиков и давать им провозные полеты.
Из Дербента нас прилетело человек десять воевавших летчиков. Среди них Петр Руденко, Михаил Ворожбиев, Владимир Зангиев, Михаил Талыков, Леонид Букреев, Евгений Ежов, Николай Дорогавцев, Василий Шамшурин… Привезли мы с собой и выпускников Ворошиловградского училища сержантов Ивана Остапенко, Георгия Бондаренко, Петра Цыганова, Григория Снопко, прибывших в полк еще в Кагальницкую, но не сделавших ни одного боевого вылета. Около двадцати летчиков предстояло нам взять в полк, оттренировать и подготовить к тысячекилометровому перелету на фронт.
Первую половину сентября с утра до вечера летали со степного аэродрома. Проверяли, отсеивали, тренировали летчиков. Холобаев предъявлял особые требования к радиосвязи. Он говорил:
– Кто в полете не слышит команд с земли, тот верный кандидат в покойники. Таких в полку мне не надо!
И все же без казусов не обошлось. Возвращался как-то с тренировочного полета сержант Снопко, светловолосый и добродушный летчик, всегда красневший при разговоре с начальством. Заходил он на посадку, а шасси выпустить забыл. Ему подсказывали по радио, но он на команды не реагировал. Красными ракетами угнали его на второй круг. Еще несколько раз Снопко упорно пытался сажать самолет с убранными шасси, тогда ему крест из полотнищ выложили и палили сразу из нескольких ракетниц. Измотавшийся летчик уже перестал обращать внимание на запрещающие сигналы, и решил садиться с убранными шасси. Когда он планировал, майор Хашпер предпринял рискованный шаг: выбежал на полосу приземления, поднял руки. "Не будет же летчик таранить своего командира эскадрильи, если увидит". Снопко, к счастью, заметил впереди человека и в пятый раз дал полные обороты двигателю, прекратив снижение. В этот момент Хашпер повалился на спину, поднял длинные ноги, начал ими дрыгать и хлопать ладонями по голенищам. Летчик, увидевший такую картину, сообразил, что он "ноги" забыл выпустить. Благодаря этому полет Снопко закончился без поломки.
Холобаев вгорячах хотел было отчислить этого летчика из полка, но, крупно поговорив с ним, все же оставил. На фронте Гриша Снопко оказался летчиком, украсившим нашу гвардейскую семью, а случай потери радиосвязи он запомнил на всю недолгую в авиации жизнь.