"Двадцать лет спустя после кончины Лермонтова мне привелось на Кавказе сблизиться с Н. П. Колюбакиным, когда-то разжалованным за пощечину своему полковнику-командиру в солдаты и находившимся в 1837 году в отряде Вильяминова, в то время как туда же был прислан Лермонтов… Они вскоре познакомились для того, чтобы раззнакомиться благодаря невыносимому характеру и тону обращения со всеми безвременно погибшего впоследствии поэта. Колюбакин рассказывал, что их собралось однажды четверо, отпросившихся у Вильяминова недели на две в Георгиевск, они наняли немецкую фуру и ехали в ней при оказии, то есть среди небольшой колонны, периодически ходившей из отряда в Георгиевск и обратно. В числе четверых находился и Лермонтов. Он сумел со всеми тремя своими попутчиками до того перессориться в дороге и каждого из них так оскорбить, что все трое ему сделали вызов, он должен был наконец вылезть из фургона и шел пешком до тех пор, пока не приискали ему казаки верховой лошади, которую он купил. В Гергиевске выбранные секунданты не нашли возможным допустить подобной дуэли: троих против одного, считая ее за смертоубийство, и не без труда уладили дело примирением, впрочем, очень холодным. В "Герое нашего времени" Лермонтов в лице Грушницкого вывел Колюбакина, который это знал и, от души смеясь, простил ему злую на него карикатуру…"
Ну да, характер не подарок, но кто же знал, что творится в душе этого колкого, неуживчивого, то мрачного, то вдруг веселого офицера, ежесекундно меняющегося и не удержимого никем и ничем?..
…или Бог, или никто.
И кто же ведал, что дает ему Кавказ, какие мысли и чувства, какие сюжеты?..
Космос лермонтовской души и того, что запечатлелось в творчестве, так вырос и расширился на Кавказе, что можно только догадываться о могучем движении и противостоянии света и тьмы, что тогда разгоралось в нем.
2
Лев Толстой однажды назвал "Бородино" зерном "Войны и мира".
Поразительное признание… тем более что сделано тем, кто в литературе не признавал никаких авторитетов и ничьих влияний. Вот, оказывается, какие зерна сеял в своих стихах - может быть, сам не ведая того, - молодой "офицерик", веселый гуляка и желчный насмешник, так долго уклонявшийся от печати и читательского внимания. А стихотворение "Валерик", написанное немногими годами позже, - разве же не из него выросла вся русская военная проза ХIХ и ХХ веков!..
"Бородино" было первым стихотворением Лермонтова, вышедшим по его воле и подписанное его именем. Случилось это весной 1837 года, когда поэт, отправленный в ссылку, подъезжал к Кавказу: стихотворение напечатал основанный Пушкиным журнал "Современник". Пушкина уже несколько месяцев не было на белом свете, но, по косвенным сведениям, он читал эти стихи и благословил в печать. Впрочем, имелся и прямой повод - 25-летие Бородинской битвы.
То, что Лермонтов сам отдал стихотворение в журнал, о многом говорит. Написать том стихов и том поэм - ну, допустим, как морщатся некоторые толкователи, опыты, наброски… хотя ведь среди этих "набросков" был, например, высочайший шедевр "Ангел" и другие замечательные вещи, - и только после этого предстать перед читающей публикой, - что же это как не пример исключительно редкой авторской взыскательности, примеров которой очень трудно припомнить, если они вообще существуют. Очевидно, только к двадцати двум своим годам Лермонтов ощутил в себе ту полноту духовной, душевной и творческой зрелости, что уже победила в нем требовательность к самому себе и наконец вывела его - из глубин одиночества - на открытую поэтическую стезю. Однако главное все же, мне видится, не в этом: он утвердился в себе как народный поэт, потому и решил явиться читающему обществу и - шире - народу. И решение это возникло, когда появилось совершенно необычное для его предыдущих стихов "Бородино".
Что писал Лермонтов до этого? Его лирика - пылкие, тайные, сумрачные, мистические, романтические (можно подобрать еще много подобных определений) монологи, беспощадно и пристально испытывающие глубины собственной души, мирские страсти и человеческий характер - и, наконец, небесные бездны, с их вечным противоборством света и тьмы, добра и зла. А тут, в "Бородине", такая приземленность, чуть ли не житейский разговор, тут непритязательная речь простого солдата, звучащая так естественно и безыскусно, что кажется, толкует он, седоватый, в резких морщинах, старый вояка, со своим случайным, помоложе годами, собеседником где-нибудь на завалинке избы или у костерка на речке, сидит себе, потягивая чубук, и вспоминает невзначай про Бородинский бой, давным-давно отгремевший, да оставшийся как есть в памяти, и одно пуще всего его томит и тревожит, хоть и вроде бы одолели тогда супостата, - что Москву-то пришлось всетаки отдать, так не хотелось, а ничего было нельзя поделать: божья воля…
Не будь на то Господня воля,
Не отдали б Москвы!
Такой доверительный рассказ, понятный и малому и взрослому, что чудится, будто сейчас и с тобой этот простой служака беседует… а ведь стихотворению чуть ли не два века!..
Было бы несправедливо причислять "Бородино" к искусной стилизации: двадцатидвухлетний поэт, сам по духу и жизни русский воин (и вскоре, во второй своей кавказской ссылке, доказавший, как он храбр, беззаветен в деле), сливается с рассказчиком-служивым, безымянным "дядей", участником боя: одна кровь, одна честь, один задор, одно достоинство:
Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга!
Постой-ка, брат мусью!
Что тут хитрить, пожалуй к бою;
Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
За родину свою!…И отступили бусурманы…
А что до "Божьей воли", повелевшей отдать Москву, - то ведь как это все смыкается, сходится с тем самым "Божьим судом", предупреждение о котором прозвучало уже напрямую из уст Лермонтова в "Смерти поэта":
Но есть и Божий суд, наперсники разврата!..
Поэт и народ в "Бородине" (и в стихотворении на гибель Пушкина) - мыслят и чувствуют одинаково, и это потому, что поэт народен; они и живут на земле в ощущении над собой Высшей силы, покорствуя ли ей, или в чем-то противореча, или же, как в "Смерти поэта", указуя на нее как на грозный суд всем тем, кто зарвался…
"Бородино" - ярчайшее свидетельство гигантского развития Лермонтова как поэта, как мастера, ведь невольно сравниваешь это стихотворение с юношеским - "Поле Бородина", написанном в 1831 году. Тот прежний, довольно расплывчатый романтический рассказ, с 11-строчной строфою, героическим ораторством, порой с вычурными подробностями, сменяется на естественный, как земная жизнь, с 7-строчной строфою, солдатский слог; знаменитые слова "Ребята! не Москва ль за нами? / Умремте ж под Москвой…" произносит уже не "вождь", а обычный полковник, знакомый, свой: "Полковник наш рожден был хватом: / Слуга царю, отец солдатам", - он потом погибает в бою: "Да, жаль его: сражен булатом, / Он спит в земле сырой", - и оттого этот героический призыв перед смертельной схваткой звучит не патетически, а по-свойски, неподдельно искренне…
В. Белинский точно заметил: "…в каждом слове слышите солдата, язык которого, не переставая быть грубо простодушным, в то же время благороден, силен и полон поэзии".
И еще: в "Бородине", в отличие от "Поля Бородина", появляется, высказанная словно ненароком, зрелое понимание того, кому по силам постоять за Родину, - и это понимание - народное:
Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
Богатыри - не вы…
И пусть "Плохая им досталась доля: / Немногие вернулись с поля…", как отвечает своему молодому собеседнику служивый "дядя" (ни словом не говоря о подвиге, да и не думая о нем), понятно, что доля им, погибшим за Родину, досталась высокая. - Лермонтов знал, кто победил на Бородинском поле и кто вообще по-настоящему творит историю: народ. Державин в победных одах пел Екатерину, Пушкин в "Полтаве" пел Петра - Лермонтов увидел простого солдата и воспел его подвиг, не замечаемый ранее никем: это было внове и это была не парадная, но истинная правда.
Василий Розанов, отметив, что в "Бородине", "Купце Калашникове", "Люблю отчизну я…" Лермонтов "дает такие штрихи действительности, скрупулезного, незаметного и характерного в ней, как это доступно было Гоголю только…", широко подытоживает свою мысль:
"Тут уже взят полный аккорд нашего народничества и этнографии 60-х годов…, тут… мощь его".
Эту мощь и ощутил Лев Толстой, сам в Крымскую войну оборонявший Севастополь и знавший, что такое русский солдат. Поначалу принявшись за роман о декабристах, он вдруг увлекся предыдущим временем и написал про 1805 год, про Бородинскую битву, создав в конце концов свою эпопею "Война и мир".
3
Итак, Лермонтов впервые предстал в "Бородине" перед читающей публикой - и сразу как поэт народный, как русский патриот и как поэт-воин, глубоко понимающий, что такое Отечественная война и что такое служение Родине. Это было его желание, его сознательный выбор. В эпическом, по сути, стихотворении он одним махом и совершенно неожиданно для всей русской литературы все поставил с головы на ноги (так ванька-встанька, как его ни крути ни верти, устанавливается вверх головой): солдат, народ на войне всему голова и подвиг на поле брани народом-солдатом ничем не выпячивается: похвальба ему не по нутру, победой он, хотя и горд ею, отнюдь не кичится, не упивается, зато ни на миг не забывает про погибших, про общую боль - что "отдали Москву", и, печалуясь об этом, лишь в одном находит себе оправдание - в Высшей воле, которую понять нельзя, но и не верить в которую невозможно.
Эпиком - предстает Лермонтов перед читателями; а про свою лирику он словно бы забыл, душу свою и тайны ее не спешит выставлять напоказ. И этой первой, подписанной своим именем публикацией он не только заявляет о себе как о поэте основательных взглядов, убеждений и твердо говорит о своих собственных предпочтениях в литературе, но и ясно дает понять, что не желает отдавать толпе свое заветное. Лирика прячется где-то на втором плане… - здесь какое-то личное бережение: себя, своего сокровенного. И, хотя, конечно же, он понимал, что это только до поры до времени, поэт не может не сказаться весь как есть, целиком, без малейшей утайки, Лермонтов пока таит свою душу от мира, от любопытствующих: наверное, ждет, чтобы она еще сильнее закалилась тем внутренним огнем, которому все равно суждено вырваться наружу. Не потому ли тогда же, в 1837 году, он написал стихотворение, в котором подытожил, как трудно ему в самом начале своей публичности открыться целиком?..
Я не хочу, чтоб свет узнал
Мою таинственную повесть;
Как я любил, за что страдал,
Тому судья лишь Бог да совесть!..Им сердце в чувствах даст отчет,
У них попросит сожаленья;
И пусть меня накажет Тот,
Кто изобрел мои мученья;Укор невежд, укор людей
Души высокой не печалит;
Пускай шумит волна морей,
Утес гранитный не повалит;Его чело меж облаков,
Он двух стихий жилец угрюмый,
И, кроме бури да громов,
Он никому не вверит думы…
И гусарские шалости, и светская кутерьма - суета, мишура, наносное, попытка отвлечься… а на самом деле жизнь - в одиночестве, где любовь и страдание, где Бог да совесть.
Следом идет другая лирическая исповедь, в которой поэт, казалось бы, щедро согретый сочувствием общества за свои стихи на смерть Пушкина и о Бородине, делится сомнениями, возвращаясь из Кавказской ссылки: а нужен ли он кому-нибудь на Родине, остались ли у него там истинные друзья?..
Спеша на север из далека,
Из теплых и чужих сторон,
Тебе, Казбек, о страж востока,
Принес я, странник, свой поклон.Чалмою белою от века
Твой лоб наморщенный увит,
И гордый ропот человека
Твой гордый мир не возмутит.Но сердца тихого моленье
Да отнесут твои скалы
В надзвездный край, в твое владенье,
К престолу вечного Аллы…
О чем же это моленье тихого сердца? - Оно поначалу простодушно: странник молит об отдыхе в пути, о том, чтобы не настигла буря. Смиренное пожелание всякого путника…
Но есть еще одно желанье!
Боюсь сказать! - душа дрожит!
Что, если я со дня изгнанья
Совсем на родине забыт!Найду ль там прежние объятья?
Старинный встречу ли привет?
Узнают ли друзья и братья
Страдальца, после многих лет?Или среди могил холодных
Я наступлю на прах родной
Тех добрых, пылких, благородных,
Деливших молодость со мной?
Вроде бы совсем недолгой была эта разлука, а кажется многими годами. Но кому же, как не поэту, знать, как быстро все меняется в жизни и в человеческой душе!..
О, если так! своей метелью,
Казбек, засыпь меня скорей
И прах бездомный по ущелью
Без сожаления развей.
4
Эти стихи, как и другие - лирические, Лермонтов и не думает предлагать в журналы. Оставляет для себя. А в печать отдает "Песню про… купца Калашникова", и она выходит в конце апреля 1838 года, за подписью "-въ", в "Литературных прибавлениях" к "Русскому инвалиду".
В начале июля декабрист Николай Бестужев пишет брату Павлу из далекого Петровского завода в Петербург:
"Недавно прочли мы в приложении к Инвалиду сказку о купеческом сыне калашникове. Это превосходная маленькая поэма. Вот так должно подражать Вальтер Скотту, вот так должно передавать народность и ее историю! Ежели тебе знаком этот …въ, объяви нам эту литературную тайну. Еще просим тебя сказать, кто и какой Лермонтов написал "Бородинский бой"?"
Не зная подробностей, с изумительной точностью Николай Бестужев улавливает связь, родство двух произведений - по яркости, духу и художественной мощи. Ведь и в "Песне…" и в "Бородине" речь об одном - о былом русском богатырстве, о тех, кто
…богатыри - не вы!
Что безымянный "дядя"-солдат, что купец Калашников, что боец Кирибеевич, что грозный царь Иван Васильевич - все, как на подбор, сильны духом и норовом, полнокровны жизнью, все - богатыри: и в православной вере, и в своей правде, и в страсти, и в соблюдении чести, и в исполнении долга. Такова же жена купца красавица Алена Дмитревна, младшие братья Степана Парамоновича… даже палач, что перед казнью "в рубахе красной с яркой запонкой, / С большим топором навостренныим, / Голые руки потираючи, / …весело похаживает", дожидаясь своей жертвы на Лобном месте.
Но не только верой, правдой, достоинством, честью и долгом эти герои-богатыри воспитаны - еще и вольной волею:
Как возговорил православный царь:
"Отвечай мне по правде, по совести,
Вольной волею или нехотя
Ты убил насмерть мово верного слугу,
Мово лучшего бойца Кирибеевича?""Я скажу тебе, православный царь:
Я убил его вольной волею,
А за что, про что - не скажу тебе,
Скажу только Богу единому…"
Перед богом единым держит ответ и купец Калашников, постоявший за свою и женину честь, и опальный лирик Лермонтов, кому судья "…лишь Бог да совесть". - Вот истинное родство русского человека - во времени, и в пространстве, и в духе. Здесь, по Лермонтову, основа русской жизни, - все остальное ему неприемлемо.
Царю же грозному - на земле - купец Калашников повинуется как подданный: "Прикажи меня казнить - и на плаху несть / Мне головушку повинную; / Не оставь лишь малых детушек, / Не оставь молодую вдову / Да двух братьев моих своей милостью…" Царю - земной ответ, а по совести - только богу единому.
Кто-то из тогдашних читателей Лермонтова увидел в "Песне…" отражение недавней семейной трагедии Пушкина; кто-то - даже историю "увоза" неким лихим гусаром жены московского купца (надо же, какие догадливые водились умники!); еще более "прозорливым" позднее выставил себя известный советский лермонтовед Ираклий Андроников, который решил, что "произведение прозвучало как глубоко современное", так как "только что на дуэли с царским "опричником" погиб Пушкин, защищая честь жены и свое благородное имя", и что Лермонтов "высказал беспощадную правду о "состоянии совести и духа" своих современников, вступивших в жизнь после поражения декабристов"… - Однако так ли все это? И только ли фольклорные впечатления подтолкнули поэта к написанию "Песни… про купца Калашникова"?
Похоже, всех ближе к истине был Виссарион Белинский, который еще в 1840 году в статье "Стихотворения М. Лермонтова", размышляя о "Бородине" и "Песне…", писал:
"…Здесь поэт от настоящего мира не удовлетворяющей его русской жизни перенесся в ее историческое прошедшее, подслушал биение ее пульса, проник в сокровеннейшие и глубочайшие тайники его духа, сроднился и слился с ним всем существом своим (здесь и далее курсив мой. - В.М.), обвеялся его звуками, усвоил себе склад его старинной речи, простодушную суровость его нравов, богатырскую силу и широкий размет его чувства и, как будто современник этой эпохи, принял условия ее грубой и дикой общественности, со всеми их оттенками, как будто бы никогда и не знавал о других, - и вынес из нее вымышленную быль, которая достовернее всякой действительности, несомненнее всякой истории".
Понятно, всего этого никогда бы не произошло, если бы речь шла о простой, пусть и талантливой, стилизации под старину. Но в том-то и дело, что Лермонтову незачем "знавать" давнюю эпоху со всеми ее "оттенками": он сам кровь от крови и плоть от плоти и грозного царя Ивана Васильевича, и удалого купца Калашникова, и "лучшего бойца" Кирибеевича, сам - частица русского народа и всех его богатырей.