"Полюсы" - все же нечто постоянное, что обозначилось в русской литературе с появлением в ней Пушкина и Лермонтова. Но было ли движение? Петр Бицилли разглядел "некоторый эволюционный ряд" в явлениях русской поэзии, "известную закономерность в смысле последовательности раскрытия заложенных в духе и строе русского языка поэтических возможностей". Однако для самих поэтов, по его мнению, не существовало никакой "этого рода закономерности":
"Решая те или иные поэтические задачи, они подчинялись не потребности способствовать "поступательному ходу поэзии", а иной, более благородной: найти подходящие символы для выражения работы своего духа".
Ну что ж, и на этом спасибо. Поэта ли должен беспокоить "поступательный ход"? Поэту нужно выразить свою душу!..
"Эволюцию" (если такое понятие вообще уместно для поэзии) определяют не волевые посылки и желания поэтов, а содержание их творчества, иначе - осуществленный дар. Гении достигают пределов в тех "возможностях", которые заложены в духе и строе языка, или, говоря широко, народа, и тайна эта велика есть. Собственно, развитие русской поэзии и следует понимать как касание неба - достижение этих самых предельных возможностей, изначально таящихся в языке, а не как некий поступательный эволюционный ход.
По Петру Бицилли, развитие это шло скачками - "и убедительнейшим доказательством этого является то, что поэтические новшества Лермонтова прошли незамеченными, почему и впоследствии его роль как обновителя русского поэтического языка была забыта".
Окончательный вывод критика таков:
"До Пушкина Лермонтов вряд ли мог появиться. Но из этого не следует, что после Пушкина он обязательно должен был появиться. То, что русская поэзия проделала известный определенный круг развития, обусловлено духом и строем русской речи. То, что вообще она этот круг проделала есть чудо, каким является всякая индивидуальная жизнь".
Чудо!..
Вот с чем нельзя не согласиться.
Чудом была жизнь гениев и их творчество.
Но отношение к чудесному как таковому, как вообще к сфере духовной, у Пушкина и у Лермонтова было разным.
Василий Зеньковский пишет:
"Бесспорная гениальность Лермонтова, возглавителя плеяды русских лириков, намечает путь русского романтизма, который, правда, уводил русскую душу от той духовной трезвости и духовной ясности, которая была так свойственна Пушкину, но в то же время затронул силы души, дремавшие в ней до того…"
Зеньковский считает, что в поэзии Лермонтова "впервые для русской души" зазвучали те мотивы персонализма, которым было дано пробудить "драгоценнейшие движения в русской душе (как у Герцена, Достоевского…)", что именно от Лермонтова идет другая линия в русском сознании, - мечта о том, чтобы люди были "вольны, как орлы".
"Неукротимая, безграничная сила индивидуальности, которой нужен весь "необъятный" мир, - вот основа русского романтического персонализма, который не знает и не хочет знать того, что лишь с Богом и в Боге мы обретаем себя, реализуем свою личность. Романтический персонализм Лермонтова, Герцена, Толстого, Блока, Бердяева - это все та же "поэзия земли", поэзия земного бытия, все тот же гимн "существованию", переходящему в философский экзистенциализм. У Пушкина, жажда жизни у которого была не меньше, чем у перечисленных романтиков, было "благоговение перед святыней красоты" - эстетические переживания освобождали его от романтической скованности, от всего, что, будучи не выраженным, держит душу в оковах земли. Пушкин был мудр тем, что освобождался через духовную трезвость от ненасытимости подсознательных желаний, - отсюда и ясность души, и живое чувство того, что надо быть в "соседстве с Богом". Лермонтов же, а за ним и все русские романтики, хотя и жаждут эстетических переживаний, прямо нуждаются в них, но эти эстетические переживания не только не несут свободы духу, но еще больше сковывают его".
В этом всем священник и филолог Василий Зеньковский видел трагедию русского персонализма.
"Вся правда персонализма, все то, чем он полон, остается без воплощения - ибо человек свободен вовсе не как орел, который свободен в своих внешних движениях; человеку нужна еще свобода духа, то есть свобода с Богом. … именно потому, что мы принадлежим вовсе не себе, а Богу, именно потому есть глубочайшая неправда в остановке духа на самом себе. Мятеж не есть и никогда не может быть выходом - через мятеж нельзя достигнуть покоя. Лермонтов был и остается для нас связанным не запросами его личности, то есть не своим персонализмом; связывал его романтизм, его прикованность к земному бытию".
Довольно странное "приземление" одного из самых небесных поэтов; да и "останавливался" ли дух Лермонтова "на самом себе"? Также удивительно, что Зеньковский, по сути, отрицает, что Лермонтов познал в себе и в своем творчестве свободу духа, то есть свободу с богом. Совсем другого мнения о поэте придерживаются, например, такие глубокие православные мыслители и знатоки лермонтовского гения, как Петр Перцов и Сергей Дурылин.
Так, в своих "Литературных афоризмах" Перцов пишет:
"Пушкин эстетически совершеннее Лермонтова, но Лермонтов духовно - значительнее. На их примере наглядно видно, что в искусстве "главное" все-таки не красота и что само искусство не есть важнейшее явление нашего духовного мира".
Другой афоризм Перцова словно напрямую отвечает заключительному выводу Зеньковского (хотя вряд ли это была "живая" полемика):
"Если считать существом религиозности непосредственное ощущение Божественного элемента в мире - чувство Бога, то Лермонтов - самый религиозный русский писатель. Его поэзия - самая весенняя в нашей литературе, - и, вместе, самая воскресная. Отблеск пасхального утра лежит на этой поэзии, вся "мятежность" которой так полна религиозной уверенности".
И - никаких филологических терминов, никакого "персонализма" и "романтизма": отблеск пасхального утра…
Сергей Дурылин же невольно опровергает мнение Зеньковского о "приземленности" Лермонтова, о его "прикованности к земному бытию":
"Лицейские стихотворения" Пушкина - предварительные "игры Вакха и Киприды". Еще нельзя играть в них в жизни - вот он, 14-летний мальчик, играет в них в стихах…
К "Играм Вакха и Киприды" в стихах присоединяются и столь же легкие "Игры Аполлона" - борьба с Шишковым, арзамасские набеги, участие… в литературных спорах того времени. Вот и все.
Точно и не было глубокого, таинственного звездного неба над ним. Точно оно никогда своими звездами не заглядывало ему в глаза, - и не проникало в душу. А в эти же годы Лермонтов - уж думал свою звездную думу, - уже вмешивался в [непримиримую] борьбу ангелов и демонов, уже решал свою загадку, общую с Платоном и Дантом, загаданную Богом и небом земле и человеку…
Моя душа, я помню, с детских лет
Чудесного искала…["1831-го июня 11 дня"]
И раздвоилась русская литература. "Сторожевой демон" верно направил глупый выстрел в сердце 26-летнего юноши, - чтобы "чудесного" не "искали" ни он, ни те, кого он мог научить этому исканию, кто искал бы вслед за ним…
И появились книги без "чудесного": "Мертвые души", "Губернские очерки", "Обломовы" - и задушили Россию".
В другой записи, сделанной позже, Дурылин развивает свою мысль:
"Лермонтов - на земле - шатун, ходебщик, бездомник; земная жизнь для него - мгновение, перепуток, странное и недоброе "бойкое место", до которого был длинный, длинный путь ("И я счет своих лет потерял") и после которого сейчас же начинается новый, другой, длинный-длинный путь… А Пушкин этого не знал. Он - весь на земле. Земля дня него не перепуток, а оседлость, за черту которой он не хотел и не умел выходить…
Как поразительно, что Пушкина Данте коснулся только своим "Адом" с его земным реализмом мук и мучимых, коснулся своею земною пятою, а Лермонтова коснулся звездным лучом из своего "Рая". Мог ли бы Пушкин - не в 16 даже лет, как Лермонтов - а в поздние годы воскликнуть:
"И я счет своих лет потерял!"
В его устах это была бы риторика, фраза, а Пушкин никогда не говорил "фраз". У Лермонтова же это - пламенное исповедание иной действительности, "загадка вечности", серьезнейшее и подлиннейшее свидетельство о самом себе. Точно так же и другое, лермонтовское из лермонтовских, признание:
И я бросил бы вечность мою -
невозможно, нелепо, немыслимо в устах Пушкина.
…В Лермонтове и была простота мудрости - знания о вечном. А у Пушкина - "мое" обращено только к земле, к земному: вот красавицу жену называет он в минуту страсти "смиренницей моей". А "вечность моя" в устах Пушкина звучала бы так же дико, как молитва Ефрема Сирина в устах Магомета".
И еще одно отличие двух гениев: Пушкин, по мысли П. Перцова, ко всему относится извне. Его стихи - описания: он еще ничего не принял в себя из мира, он "оглядывает" мир. Пространство в его поэзии преобладает над временем, как зрение над слухом. Пушкин - пластический тип поэта, а не музыкальный, как Лермонтов. В Лермонтова, заметил С. Дурылин, музыка русской поэзии усложнилась, встревожилась, ополнозвучилась.
Однако по-настоящему суть движения лермонтовского духа и вообще суть движения русской поэзии далась уму Василия Розанова. Он раскрыл эту суть в небольшой, но исключительно глубокой статье "Пушкин и Лермонтов".
Пушкина он назвал поэтом мирового "лада" - ладности, гармонии, согласия и счастья, "главой мирового охранения".
"На вопрос, как мир держится и чем держится - можно издать десять томиков его стихов и прозы…
Просто - царь неразрушимого царства. "С Пушкиным - хорошо жить". "С Пушкиным - лафа", как говорят ремесленники. Мы все ведь ремесленники мирового уклада, - и служим именно пушкинскому началу, как какому-то своему доброму и вечному барину".
Однако "остроумие" мира состоит в том, что он не стоит на месте, развивается, движется:
"…Ба! - откуда? Если "с Пушкиным" - то движению и перемене неоткуда взяться. Неоткуда им взяться, как мировой стихии, мировому элементу. Мир движется и этим отрицает покой, счастье, устойчивость, всеблаженство и "охранку"…
- Не хочу быть сохраненным…" Розанов сравнивает этот мир с дураком, которому была заготовлена постель на всю жизнь, а он вскочил, да и убежал.
"Тут можно рассказать "своими словами" историю грехопадения. Страшную библейскую историю. Начало вообще всех страхов в мире.
"Умираем"…"
Розанов говорит о смерти: что это есть безумие в существе своем, что тот, кто понял смерть, не может не сойти с ума - и удерживается в черте безумия лишь насколько умеет или не позволяет себе "не думать о смерти".
"Литература наша может быть счастливее всех литератур, именно гармоничнее их всех, потому что в ней единственно "лад" выразился столь же удачно и полно, так же окончательно и возвышенно, как и "разлад": и через это, в двух элементах своих, она до некоторой степени разрешает проблему космического движения. "Как может быть перемена", "каким образом перемена есть"…"
Вот тут мыслитель и переходит к Лермонтову:
"Лермонтов, самым бытием лица своего, самой сущностью всех стихов своих, еще детских, объясняет нам, - почему мир "вскочил и убежал"…
Лермонтов никуда не приходит, а только уходит…
Какую бы вы ему "гармонию" ни дали, какой бы вы ему "рай" ни насадили, - вы видите, что он берется "за скобку двери"… "Прощайте! ухожу!" - сущность всей поэзии Лермонтова. Ничего, кроме этого. А этим полно все.
"Разлад", "не хочется", "отвращение" - вот все, что он "пел". "Да чего не хочется, - хоть назови"… Не называет, сбивается: не умеет сам уловить. "Не хочется, и шабаш", - в этой неопределенности и неуловимости и скрывается вся его неизмеримая обширность. Столь же безграничная, как "лад" Пушкина.
Пушкину и в тюрьме было бы хорошо.
Лермонтову и в раю было бы скверно".
Образы, символы всей полноты жизни и двух ее ярчайших выразителей в слове - даны. Теперь, наконец, - о сути движения:
"Этот "ни рай, ни ад" и есть движение. Русская литература соответственно объяснила движение. И именно - моральное, духовное движение. Как древние античные философы долго объясняли и наконец философски объяснили физическое движение.
Есть ли что-нибудь "над Пушкиным и Лермонтовым", "дальше их"? Пожалуй - есть.
- Гармоническое движение.
Страшное мира, что он "движется" (отрицание Пушкина), заключается в утешении, что он "гармонично движется" (отрицание Лермонтова). Через этот "рай потерян" (мировая проблема "Потерянного рая"), но и "ад разрушен" (непоколебимое слово Евангелия).
Ни "да" ни "нет", а что-то среднее. Не "средненькое" и смешное, не "мещанское", а - великолепное, дивное, сверкающее, победное. Господа, всемирную историю не "черт мазал чернилами по столу пальцем"… Нет-с, господа: перед всемирной историей - поклонитесь. От Чингисхана до христианских мучеников, от Навуходоносора до поэзии Лермонтова тут было "кое-что", над чем не засмеется ни один шут, как бы он ни был заряжен смехом. Всякий, даже шут, поклонится, почтит и облобызает.
Что же это значит? Какое-то тайное великолепие превозмогает в мире все-таки отрицание, - и хотя есть "смерть" и "царит смерть", но "побеждает однако жизнь и в конце концов остается последнею…" Вот как объясняется "моральное движение" и даже "подводится ему итог".
В итоге - все-таки "религия"…
В итоге - все-таки "церковь"…
С ее загадками и глубинами. Простая истина. И ею хочется погрозить всем "танцующим" (их много): м-"Господа, здесь тише, около этого - тише". "Сами не зная того, все вы только религиею и церковью и живете, даже кощунствуя около них, ибо самое кощунство-то ваше мелкое, не глубокое. Если бы вас на самом деле оставила религия - вам открылось бы безумие во всех его не шуточных ужасах".
Снова на Кавказ. Война с горцами
1
В начале мая 1840 года в Петербурге у Карамзиных прошел прощальный вечер: Лермонтов уезжал на Кавказ. По легенде, тогда же и там же он слету сочинил стихотворение "Тучи". Подошел к окну - над Фонтанкой и Летним садом быстро проплывали под ветром темные облака. Стихи возникли сразу - с Лермонтовым так и прежде бывало: недаром, перебирая юношеские тетради, он пометил под стихотворением "Ночь. III": "Сидя в Середникове у окна". Конечно, одно дело импровизировать в одиночестве, в глубокой тишине подмосковной усадьбы, и совсем другое - в обществе, но, видно, поэт был так погружен в себя, что и дружеское застолье ему не помешало выразить то, что было на душе.
Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную.Кто же вас гонит: судьбы ли решение?
Зависть ли тайная? злоба ль открытая?
Или на вас тяготит преступление?
Или друзей клевета ядовитая?
Он и сам давно уже был вечным странником, а теперь еще стал и изгнанником.
Государь император, изгоняя провинившегося офицера-дуэлянта на Кавказ, не удержал издевки в письме к императрице: "Счастливый путь, господин Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову…" В то же время, по словам М. Д. Нессельроде, жены министра иностранных дел графа К. В. Нессельроде - одного из противников "помилования" поэта, Николай I "был отменно внимателен к семье Баранта, которой все выказывали величайшее сочувствие". Графиня, разумеется, выражала мнение всего столичного света.
Лермонтова отправляли туда, где погорячее, - а молодой Барант поехал на несколько месяцев отдохнуть.
Нет, вам наскучили нивы бесплодные…
Чужды вам страсти и чужды страдания;
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.
У Лермонтова - родина была…
По прибытии в Ставрополь он уже через неделю направился в Чечню "для участия в экспедиции".
Накануне, 17 июня 1840 года, написал письмо Алексею Лопухину:
"Завтра я еду в действующий отряд на левый фланг, в Чечню брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму, а если возьму, то постараюсь прислать к тебе по пересылке. Такая каналья этот пророк!.." - и далее, таким же шутливым тоном, о посещении, по дороге, в Черкасске феатра, где глаза лопались от сальных свечей, а сцены и зала не видно, лишь в ложе "полицмейстер", где оркестрик перевирает музыку, а капельмейстер глух, но пилит на скрипке. "…когда надо начать или кончать, то первый кларнет дергает его за фалды, а контрабас бьет такт смычком по его плечу. Раз, по личной ненависти, он его так хватил смычком, что тот обернулся и хотел пустить в него скрипкой, но в эту минуту кларнет дернул его за фалды, и капельмейстер упал навзничь головой прямо в барабан и проломил кожу; но в азарте вскочил и хотел продолжать бой - и что же! о ужас! на голове его вместо кивера барабан. Публика была в восторге…"
Потеха… - а впереди война.