Договорить он мне не дал. Изо всех сил ударив себя по лбу ладонью, закричал на всю квартиру так, что залаял из своего угла и бросился на него наш коричневый боксер Эрик, который до этого мирно спал на старой папиной полковничьей шинели с оторванными погонами. "Как я мог, как я мог забыть, ну конечно, потому и было восстание на Сенатской площади, ну, конечно, декабристы, Пестель, Муравьев-Апостол, Бестужев". "Никакого Пестеля в Питербурге тогда не было, – возразил я, – он служил на Украине, зато там был Каховский, который застрелил героя войны 1812 года генерала Милорадовича. А когда французская армия была в Москве, то капитан Мари-Анри Бейль, известный тебе как писатель Стендаль, разбирал в Кремле архивы вместе с Каховским, который в Кремле служил архивариусом". "Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется", – процитировал Исаак. По его лицу скользила блаженная улыбка удивления. "Так вот чем занята твоя головушка, и вот почему тебе нет дела до геометрии. Ты намерен стать историком, так?" "Так, – сказал я, водружая царя на прежнее место и стараясь установить его так, чтобы не объяснять потом, что это не я пытался оторвать у него шпору и приладить её по какой-то своей надобности. – Именно так. Я буду заниматься Наполеоном, войной 1812 года и Великой Француской революцией, понятно тебе?" – заявил я Исааку с уверенностью своих тринадцати лет.
"Понятно, понятно, конечно, понятно. Только ты учти, что аттестат зрелости еще никто не отменял и Паперно замордует тебя тройками и двойками, если ты не будешь заниматься геометрией, и в конце концов мама будет вынуждена перевести тебя в другую школу, где ты будешь учиться с дебилами и у учителей дебилов, будешь читать журнал "Мурзилка" и книжки про пионера Витю Малеева, понял? Не шути с Паперно, я говорил, что он злопамятный, а математику не надо учить, и вообще ничего учить не надо, никакие предметы".
Пришел мой черёд удивиться: "Исаак, ты что говоришь-то, как это ничего учить не надо, тут не только Паперно, тут все замордуют, и химоза, и Крокодил, и Нисон Давыдыч, и Марьяша, тут уж правда придется воду сливать и в шесть пять семь переводиться!" "Не замордуют", – сказал Исаак и весьма доступным языком изложил мне модель восприятия мира, которую я охотно и быстро усвоил на всю свою жизнь и не жалею об этом. Сводилось сказанное дядей Исааком к тому, что голова человеку дана – если она ему дана – не для того, чтобы напрягать её заучиванием математических формул, или теорем, или стихов, дат, имен и фамилий, событий, физических и химических законов или математических уравнений. Смысл человеческой жизни сводится не к тому, чтобы запомнить, а к тому, чтобы понять, и если у тебя есть голова и ты понял, то это навсегда. "А стихи, как можно понять стихи, их же зубрить надо", – возразил я. "Не надо, – уверенно и спокойно сказал Исаак, – их тоже можно научиться понимать". "Это как это?" – удивился я. "А вот так!"
Через пятнадцать минут была разобрана глава из "Евгения Онегина", и это было сделано так, что через несколько месяцев я знал наизусть почти всю поэму, "почти" – потому что надоело, а некоторые главы помню наизусть и сейчас. Методика эта себя подтвердила и доказала многократно, и опробирована она не только мною, а всеми, кто хотел. В одной только сфере человеческих знаний она дала сбой, во всяком случае, у меня – в изучении иностранных языков, слова приходится учить.
Впрочем, не буду углубляться, я не лингвист. Вернемся в 90-й год и на Землю Обетованную. Через месяц обучения в ульпане (школа для изучения иврита в Израиле) стало ясно, что я не могу выучить алфавит. Картина была не просто плохой, она была отчаянной, беспросветной. И тогда я набрался наглости и решил: по-английски я кое-как говорю, могу объясниться в магазинах и в банке и даже слов много знаю из профессии, из программирования – буду искать работу, что мне этот ульпан с тамошними придурками. Заготовка резюме у меня была еще из Москвы. Вооружившись газетами, где объявления, даже написанные на иврите всё равно содержали перечень требующихся программных средств на английском, потому что "PL/Ι", или "С", или "Pascal" они и на суахили, и хинди так называются, я рьяно начал рассылать своё резюме. К моему удивлению, через некоторое время начали раздаваться телефонные звонки домой. А еще спустя дней десять мне назначили первое интервью и я отправился на автобусную станцию, чтобы ехать в Тель-Авив. Несомненно, Тель-Авив самая развитая в промышленном и вообще экономическом отношении часть Израиля, который один из моих московских друзей, побывав у нас в гостях в середине 90-х, совершенно справедливо называл после этого "городом Израилем" или "когда я был в городе Израиле".
Итак, 90-й год, март, я сажусь в автобус один. Мне немного не по себе. А туда ли я еду? Подхожу к водителю. Выясняется, еду туда и, с учетом дороги и пробок, минут через тридцать будем на месте. Успокаиваюсь и сажусь на место. Остановка, водитель открывает дверь и запускает пассажира. Я приподнимаюсь на стуле. Нет, это не просто сходство… Ну нет, одергиваю я сам себя, я же стоял у могилы, нет, ну я умом, наверное, двинулся от жары и иврита.
Человек садится на сиденье, чуть впереди меня с другой стороны. Я не могу оторвать от него глаз. Похож, не то слово. Двойник, даже шляпа фетровая, рост, фигура, лицо, и напевает что-то, мне хочется крикнуть: "Исаак!" Но я молчу. Человек достает еду, большую бутылку кока-колы и начинает с аппетитом есть и запивать еду колой. Даже ест так же, думаю я про себя. Мне не по себе. Спохватываюсь. Хватит бредить, надо повторить… "I graduated… Moscow Aviation Institute, Radio engineering department…. Nineteen seventy seven, system and application programming, apply mathematics… – лихорадочно в воспаленном своем сознании я пытаюсь строить английские фразы для интервью.
Пассажир поел и аккуратно сложил остатки еды в пакет, стряхнул с одежды крошки на пол и раскинулся на сиденье, положив обе руки на спинку. Боже мой, подумал я, он даже сидит так же, как Исаак сидел, и так же крошки стряхнул с себя после еды и всё время что-то бубнит про себя и жуёт губы. Человек – а людям вообще свойственно чувствовать, когда им пристально смотрят в спину, оборачиваться. Обернулся, один, второй, третий раз, и сказал что-то мне на иврите. Отвечаю по-английски, практикуюсь заодно: "I am sorry, unfortunately I don’t speak Hebrew". Следует длинная пауза, которая сопровождается бормотанием себе под нос и раскачиванием на стуле. "Точно как Исаак, – думаю я про себя, – если о чем-то размышлял, обязательно качался на стуле". Далее следует фраза, которая произносится, видимо, на идиш, судя по интонации и отдельным словам. "I am so sorry, but I don’t speak Jewish Yiddish too". Пауза еще более продолжительная, и вдруг следует: "Ты щто, оле хадащ (новый репатриант), слущай, Руссия, слущай? – произносит человек, не глядя на меня, с жутким, испепеляющим грузинским акцентом. Я счастлив, у меня эйфория, голова становится на место – язык общения найден, и это русский, родной, а акцент… а у меня какой в английском акцент? Мне говорили, тут у всех акцент, вся страна говорит с акцентом. Я почти кричу: "Да, да, я из России, из Москвы, недавно приехал". "Кущать хочещь?" "Нет. Спасибо, я не голоден". "А что, ты уже сегодня кущал?" "Да, и неполохо бы мне есть поменьше, я начал здесь поправляться".
Человек встал, подошел ко мне и стал внимательно разглядывать меня. Пауза. "А куда ты вообще сейчас едешь, а?"
В подробностях и с большим энтузиазмом я начинаю рассказывать, что еду в Тель-Авив, на интервью, выехал с большим запасом времени, потому что знаю, нельзя опаздывать. Говорю про профессию, про образование, про опыт работы и про то, что, наверное, по израильским понятиям я никто, как мне объяснили приехавшие из СССР десять-пятнадцать лет назад, но я готов пойти работать даже без денег, чтобы учиться и, возможно, себя показать.
Человек слушает меня с каменным непроницаемым лицом, молча, никакой реакции, глаза почти закрыты. Да, он точно как Исаак, который однажды заснул в школе, стоя у доски и доказывая теорему, он мог спать даже стоя. Пауза, длинная. Вдруг прорыв: "Слущай, а у тэбэ мама еврэй?" С тем же энтузиазмом и открытой душой я рассказываю ему всю историю своей семьи, всё, что знаю сам, при этом в моем голосе звучит что-то вроде гордости, что вот, прошли тысячи лет, и я вернулся сюда, на эту землю, с которой когда-то изгнали моих предков. Кажется, я гнул ему что-то про легионы Тита и Веспасиана, про Понтия Пилата, Йешуа, про Иудейскую войну. В общем, дорогой мой читатель, Остапа понесло. Он не перебивал, не задавал больше никаких вопросов. Дослушал и медленно направился к своему месту. И там, повернувшись, он сказал, я не забуду эту фразу никогда: "Веизмир, и кому я предлагал щишлик, кому? Значит, ты говоришь, что мама у тэбэ еврей и папа у тэбэ еврей, это только Всевышний знает, кто у тэбэ папа, это даже мама, может, точно нэ знает, и все у тэбя еврей, и ты приехал в Израил, чтобы работа здэс искат? Ты щто, болной?"
Читатель мой дорогой, это был один из первых настоящих уроков жизни, и он никогда мною не будет забыт.
Сумка под мышкой
"Луна хохотала, как клоун.
И в сердце хоть прежнего нет,
По-странному был я полон
Наплывом шестнадцати лет.
Расстались мы с ней на рассвете
С загадкой движений и глаз…"С. Есенин
Шла середина первого десятилетия нашего XXI века. Я немного отдышался после развода с женой. Была весна, любимое моё время года. Я понемногу начал возвращаться к нормальной активной жизни. Купил себе что-то, ко мне вернулся мой привычный волчий аппетит, в том числе и по ночам. Перевалило за пятьдесят. Иногда томило одиночество, и я стал чаще приезжать в Москву. И по сей день на меня обижены мои друзья, которые, узнав, что я приехал и в городе, были оскорблены моим молчанием.
Однажды мама, она еще жила на Чистых, внимательно осмотрев мой не очень веселый облик, объявила своё традиционное: "Ты, похоже, совсем ничего не делаешь. Все депрессии только от безделья и лени. О любви надо было думать перед тем, как ребёнка второго заводить. Помог бы ты Нике, она совсем зашивается. Ты же знаешь, с тех пор как отец умер, она совершенно одна. Помнишь, когда он умер, я сказала тебе, что ни у тебя, ни у твоей сестры теперь никого нет, только вы сами друг у друга, как видишь, я оказалась права".
"Мама, помнишь поносного цвета детскую энциклопедию моего детства, которая в подметки не годилась дореволюционной и которую я обожал и зачитал до дыр? Так вот, там была статья, которая называлась "Всё живое из яйца". Мама, ты всегда права". Мама приподнялась, отхлебнула чай из дедушкиного подстаканника, улыбнулась глазами и посмотрела на меня одобрительно. "Ну, слава Богу, выздоравливаешь, видимо. К тебе вполне вернулась отцовская манера издеваться над всем миром, в том числе и над самим собой".
Через неделю я начал вести на медицинском факультете Государственной классической академии имени Маймонида занятия по компьютерному ликбезу. И это при моей стойкой антипатии к процессу преподавания и обучения. Я вообще считаю, что система образования, и не только в России, катастрофически устарела, никогда в жизни никаких групповых занятий не вёл, а тут… Я уставал, с непривычки садился голос, однажды, расхаживая по компьютерному классу, я споткнулся и всеми своими килограммами упал на молодую курсистку – хорошо еще, что привитые в хоккее навыки группироваться при падении помогли. А так бы мог и травмировать девочку. Класс был в восторге, кажется, моя жертва тоже не была оскорблена тем, что мои руки при падении попали ей в район торса.
Я начал искать способ уклониться от работы. На помощь пришла методика организации процесса обучения, которую я уяснил в процессе учёбы на физтехе. Студентов обучать надо руками и головами других студентов, тем более компьютерный ликбез. Через несколько дней были запущены в дело два старшекурсника с факультета математики и информатики – косматый, длинный и толстый Мишка и тощий московский армянин Арик, который по-русски говорил без намёка на акцент. Теперь я, если и находился на территории вверенного мне объекта, то исключительно в маленьком кабинетике, при котором был туалет и окно с видом на лес.
И вот однажды в дверь постучали и, не дожидаясь моего ответа, кто-то вошел, вернее как выяснилось, когда я повернулся на компьютерном стуле – вошла. Стройна, но не без выпуклостей. Ничего особенного, подумал я, правда, волосы, кажется, свои, светло-русая, это я люблю. Белая-белая кожа. Почти без косметики, я ненавижу шпаклёвку и краску на лице. Аккуратные хорошие руки, маникюр, но коротко острижены ногти. Терпеть не могу эти накладные когти. Джинсы без дурацких рисунков в виде жар-птицы или идиотских пальм, короткий твидовый пиджак, очень стильный, под ним рубашка нараспашку, пиджак расстегнут, хорошие добротные спортивные ботинки три четверти, но главное не это. Главное, и это сразу покорило, положило на лопатки, глаза. Боже мой, какие глаза! Как в стихах Королевича, ну конечно, как у Королевича: "Луна хохотала, как клоун". Лицо серьёзное, но глаза у неё не просто смеются – хохочут. А какие голубые при этом, небесно-голубые. Девушка называет меня по имени, я почти не слушаю её. С третьего раза до меня доходит: она староста 6-го выпускного курса медиков. Декан прислал ее ко мне, потому что у них не пройден курс компьютерного ликбеза, а в программе это есть. Девушка предлагает мне взятку, деньги, чтобы я проставил им зачет без всяких занятий, потому что им некогда, они выпускаться должны, у них диплом и госы, ну какая ко всем шутам информатика!
Сначала отказываюсь от взятки, аргументируя это тем, что сумма, какая бы она ни была, не решит никаких моих проблем. По роду службы, а она к тому же и временная, такие конверты каждый день мне носить не будут, надобности во мне ни у кого нет, а посадить могут и за эту ничтожную малость. Очень будет обидно травить анекдоты с зеками на нарах и кушать баланду из алюминиевой миски за такую малость, как 500 американских зеленых рублей, поэтому я сейчас плотно занят разработкой аналитической модели ограбления банка "Кредит Москва", где у меня работает управляющим старый знакомый. Редкая гнида, еврей и к тому же еще и врач-стоматолог, который в своё время обломал мне изумительные отношения с девушкой, которую я очень любил. Сдал, собака, меня с потрохами, что я жениться не хочу и не женюсь, даже если меня к стенке поставить под пулемет. Пришло время возмездия, заявил я, вставая и давая понять девушке, что аудиенция закончена.
Она продолжала сидеть на нашем гостевом стуле, который Арик с косматым Мишкой залили всем, что только льется и уборщица, музыкантша певица Олька по кличке Кармен, никакой щеткой смесь этих напитков оттереть не могла. "А меня Лида зовут, – сказала девушка, – я родилась и выросла в небольшом городе под Курском и первого еврея увидела, когда приехала в Москву в колледж учиться на модельера. У меня сокурсник был, еврей, москвич, мы с ним друг друга очень любили, но его мама нам не дала пожениться, потому что я русская". Я сел с размаху на свой стул, потому что хохотавшие глаза стали в два раза больше и излучали сияние. "Боже мой! – подумал я про себя, – а глаза-то какие сделались, она же сияет вся. Её бы Королевичу показать или на худой конец Катаеву. Однако поздно, уже и Катаев давно в бозе почил". Мой взгляд упал на ее правую руку. Обручальное кольцо, слегка тяжеловато для её руки. Она сидит чуть боком, пиджак расстегнут, ворот рубашки тоже, и не на одну пуговицу, не носит лифчик, грудь розовеет в просвете. Красивое молодое упругое тело.
Девушка поняла мой скользящий по ней взгляд: "Мы с мужем наш брак донашиваем. Я его ждала, пока он в армии был. Очень любила. Он пришел, не работал, не учился, мой папа его устроил учиться в технический ВУЗ. Он бросил. Девчонки, карты, выпивки. Я из-за него от нервов ребенка не удержала". Луна погасла на лице. Глаза стали обычные. Сумка по старинке, как ридикюль, зажата под мышкой, и вторая рука плотно её держит. Девушка ловит мой взгляд, смеется, глаза опять хохочут: "У меня несколько раз вырывали сумку в метро. Выработался рефлекс. Вот теперь всегда так держу, как бабуля покойная носила, она умерла, теперь я живу в её квартире, у меня мама москвичка, за папу замуж вышла и переехала в Железногорск. Папа тогда был там главным инженером крупного комбината, а был еще совсем молодой. Никто же не хочет жить на периферии". Меня покоряет слово "бабуля", теплею душой, так и мы с сестрой всегда называли нашу бабушку. Начинаю читать стихи:
"Вдоль маленьких домиков белых акация душно цветет.
Хорошая девочка Лида на улице Южной живет".
Останавливаюсь и замолкаю, девушка с места читает дальше:
"Ее золотые косицы затянуты, будто жгуты.
По платью, по синему ситцу, как в поле, мелькают цветы".
Вот так, думаю про себя, вот тебе и не читают ничего и не знают ничего. Спрашиваю, кто твой любимый поэт, отвечает: "Я очень люблю Цветаеву, я её понимаю, чувствую, а вы?" Отвечаю правду, как есть: "Нет, я не понимаю Цветаеву, она для меня слишком сложна. Для меня это как музыка Шнитке, я остановился на Маллере".
Я не зверь, приходит в голову мысль, а пусть несет зачетки и ведомости, проставлю я зачет, зачем ребят мучить, и самому быстрее. И вдруг она встает со словами: "Спасибо вам, мне всё равно, почему вы деньги не взяли, и то, что вы говорите, правильно, но все же берут. А нам ребята сказали со второго курса, что если мы уговорим вас занятия вести, то нам это будет очень полезно. Потому что вы и объясняете толково, и говорите интересно и еще про Гоголя с Пушкиным и Достоевским успеваете что-то рассказать. Мы с завтрашнего дня три недели подряд будем приходить каждый день кроме выходных, и заниматься с вами по шесть часов в день. Как раз за три недели весь курс и закроем". Мне кажется, первый раз я был рад, что буду вести занятия, потому что каждый день я буду видеть, как хохочут её глаза. Королевич всё-таки гений, в очередной раз подумал я, какие метафоры, как словом владел.