В памяти не сохранилось, вышла ли она за красавца Жоржа, Георгия Абрамовича Липскерова, одного из сыновей того самого Липскерова, который был владельцем московского ипподрома и знаменитой газеты "Московские Новости", где подвергались убийственной критике пьесы небезызвестного доктора Антона Чехова. Чехов газетенку препротивнейшего Абрашки Липскерова тоже не забывал и где мог с удовольствием проезжался по жидовской газетенке в своих сатирических рассказах. Наш Жорж был крещен при рождении и являлся младшим братом знаменитого поэта символиста, а в советское время переводчика Константина Липскерова, который знал всех: и Командора и Королевича, и Штабс-капитана, и Ключика, и, конечно, Мулата, с которым дружил всю жизнь. Пять лет Константин Липскеров пробыл в советском лагере, но, к своему счастью, не как враг трудового народа, а по статье за мужеложество. Впоследствии бабушка говорила мне и подтверждал наш сосед по даче Павел Александрович, что за этой статьей некоторые очень умные люди прятались в лагере в 37–40 годах, когда свирепствовали чистки Ягоды, Ежова и Берии. Самое надежное место – если тебя взяли за гомосексуализм, то уже не упекут как врага народа и не расстреляют за измену Родине. Возможно, нынешнему читателю трудно всё это понять, но я вырос в 60-е годы и хорошо понимаю, что люди настолько боялись и страх был так реален и объективен, что любой, в том числе курьезный, способ спасения жизни был хорошо и правилен.
Не помню, читал ли я в тот раз что-то тете Кате. Я печален, излагаю ей ситуацию про то, что Жорж отбыл на теннисный корт играть с Озеровым и фоторафировать его, дядю Ваню нельзя трогать, потому что он на войне ногу потерял, отец говорит, что большую часть войны провел в ремзоне как зампотех и инженер, а к Кузиным идти незачем, потому что за сочинение про грандиозные достижения нашей интендантской службы в деле вывоза имущества из братской Польши командир батареи, фронтовик, капитан в отставке, наш учитель литературы Крокодил с меня снимет три шкуры и отправит голым в Африку. И без сочинения в школу лучше не приходить. Затравит.
Тётя Катя поднимает руку над спинкой дивана, где у нее полка с книгами, которые она сейчас читает, и передает мне маленькую книженцию. "Не потеряй, а то Жорж затравит меня, – говорит она смеясь. – Там дарственная. Я думаю, в этой книге точно есть твое сочинение". Я благодарю тетю Катю и выкатываюсь из квартиры Липскеровых.
С. С. Смирнов "Брестская крепость". Открываю, слева на тыльной части переплета надпись: "Дорогому Жоржу от автора с благодарностью". Внизу очень красивая подпись и дата. "Вот это почерк, умеют же люди писать, а у меня все буквы в разные стороны смотрят всегда", – думаю я. Смирнов, что-то знакомое, так это же Сергей Сергеевич Смирнов, "Рассказы о героизме" по телевизору, это же любимая передача, я же хоккей даже бросаю и иду домой, когда "Рассказы о героизме", раз в месяц по средам. Он еще всегда пьет воду из простого стакана и мизинец отгибает в сторону. Здорово ведет! Ну, Кайл ер, конечно, красивее внешне, и голос у него приятнее, и одевается элегантно, но разве можно сранить "Расказы о героизме" и какую-то там несчастную "Кинопанораму" или "Клуб кинопутешествий". Нет, Смирнов – это гениальный человек, и скольких героев он нашел, сколько могил, и вообще лучше только Ираклий Анронников, "Загадка Η. Ф. И.", ну это вообще! Это же про литературу, про историю, про Пушкина, Лермонтова, про декабристов. Я проглатываю книгу Смирнова. Сочинения из неё не выходит. И я пишу про братьев отца и про него. Что знаю, отсебятины половина. Но "Рассказы о героизме" я смотрю всегда. Передача тускнеет, приедается и постепенно уходит с экрана. Смирнов иногда появляется и потом исчезает совсем.
Начало 70-х. Москву трудно удивить, Москва слезам не верит. Москва видела всё и всех. Это город, в котором в цирке выступают Юрий Никулин, Олег Попов, Леонид Енгибаров, где блещет своими постановками Эфрос на Малой Бронной, где "Современник" молодого еще Ефремова на площади Маяковского и "Сатира" с Мироновым, Папановым и Пельцер, а рядом в "Моссовете" восходящая звезда Бортников и стареющие, но какие Раневская и Плятт, Марецкая и Орлова и где при выходе из метро "Маяковская" могут спрашивать билеты и на органный концерт молодого Гарри Гродберга. Город, где еще живы мхатовские старики: Грибов, Яншин, Масальский, Кторов, Станицын и Прудкин, город, где живет молодой Высоцкий, на которого ломятся в "Театр на Таганке", где он поет, выступает с концертами, город, где живут Александр Галич и Булат Окуджава, и Юлий Ким и где очень хорошее кино и режиссеры, где Данелия, Рязанов, Гайдай, город, где читают, спорят, пишут книги, пьют водку, где живут и надеются, и куда все стремятся и где хочет жить весь СССР, но без прописки на работу не принимают, и где каждый год празднуют по-настоящему два праздника – празднуют больше, но душой и сердцем два – Новый год и День Победы. Тема войны считается избитой, заезженной и никому не нужной. Все устали.
И вдруг. Город взбудоражен. Снят фильм "Белорусский вокзал". В главных ролях суперзвезды Анатолий Папанов и Евгений Леонов. Играет Нина Ургант из Питера, Маргарита Терехова, молодая красавица, секс-символ. Фильм про войну, но войны на экране нет. И песня. Она уже звучит, и даже ходят слухи, что Высоцкий написал эту песню и споет её в фильме. Нет, ошиблись. Булат Окуджава, он и сам фронтовик. Звоню Пимену: "Ты смотрел?" "Смотрел, иди, это настоящий фильм" "А кто режиссер?" "Андрей Смирнов". "А кто это?" "Помнишь, по ящику раньше "Рассказы о героизме?" "Помню!" "Это его сын, что-то снял до этого, но очень неудачно".
Покупаю белеты в наш кинотеатр "Первомайский". Идем мама, отец и я. Сижу посередине, как в детстве, на экран почти не смотрю. Мне интересна реакция в зале и реакция родителей. Мне кажется, я первый раз так часто слышу в зале смех, слезы, люди громко говорят. Как на кинофестивале. Заканчивается фильм. Зал сидит, никто не встает. И вдруг, оглушительный шквал аплодисментов. Ураган, зал ревет. Как на стадионе, когда забивают гол. И это не просмотр, никакой съемочной группы в зале нет. Рядовой сеанс в рядовом кинотеатре. Я больше никогда такого не видел. Никогда и нигде. И еще у меня было такое чувство, что я стою со всеми, что рядом со мной народ, нация, а не население.
Прошло время. Оно сняло многие вопросы, но еще больше вопросов поставило. И нет на них простого ответа. Я не люблю фильмы о войне, особенно батальные фильмы. И не понимаю, зачем Голливуду снимать фильм про наших снайперов в Сталинграде. Мода, вероятно. Я не люблю фильмы о зверствах нацистов. Потому что лучше, чем Михаил Ромм в "Обыкновенном фашизме" сделать ничего нельзя. Поэтому я не люблю "Список Шиндлера", я вообще не люблю Стивена Спилберга и очень люблю Романа Полански, поэтому я принимаю "Пианиста" и еще потому, что в "Пианисте" тоже обыкновенный фашизм, как у Ромма. И я много раз пересматривал "Пепел и Алмаз" Анджея Вайды – это шедевр, это лучший фильм о войне всех времен и народов, ну еще и потому, что это лучшая роль Збигнева Цибульского в кино, а Цибульский – это актер от Бога. Этот фильм лучше, намного лучше другого шедевра Вайды с другим гениальным актером, Даниэлем Ольбрыхским, в картине "Пейзажпосле битвы". Конечно, я обожаю "Гибель Богов" Висконти, потому что это Хельмут Бергер, это Дик Богарт, но… Лучший фильм о нашей войне, о том, как мы жили после войны, как поколение, которое прошло войну, жило с ней в сердцах в нашей стране, в Москве – это "Белорусский вокзал". Одним словом, Андрей Сергеевич Смирнов создал шедевр.
"Горит и кружится планета,
Над нашей Родиною дым,
И значит, нам нужна одна победа,
Одна на всех – мы за ценой не постоим".Булат Окуджава
Очень короткие штрихи
Мечта
Мне 6 лет. Мы живем в городе Электростали. Мой отец – полковник бронетанковых войск, командир отдельной механизированной бригады под Ногинском. Бабуля и дедя живут в Москве на Чистых прудах. Каждый день я пристаю к отцу и матери с тем, что я хочу в цирк, в настоящий, а не по телевизору. Что у меня есть важное дело к Олегу Попову. Наконец моя мечта сбывается. Меня берет в цирк с собой дедя на настоящее представление, детское, дневное в воскресенье, и коверным в этот день на манеже будет Олег Попов. Я молчалив и замкнут и ни с кем ничего не обсуждаю. Мама пытается разговорить меня, узнать, что я задумал. Но я молчу, набрав в рот воды.
Отец привозит меня на Цветной бульвар и из рук в руки передает деде. Дедя большой любитель цирка и оперетты и знает артистов, режиссеров и администрацию. Он близко знаком с директором Московского цирка на Цветном бульваре Марком Местечкиным. После представления мы идем за кулисы. Мне обещана встреча с Олегом Поповым. За кулисами артисты репетируют, курят, балагурят, едят и пьют. В коридоре очень оживленно. Нам навстречу идет Олег Попов. Он в гриме, в своей знаменитой клетчатой кепке. Я останавливаюсь перед Олегом Поповым и заявляю громогласно на весь коридор: "А я вас знаю, вы рыжий коверный, вы Олег Попов". В коридоре все замирает. Ничтожный мелкий клоп внаглую обращается к самому распиаренному цирковому артисту в СССР. "Да ты прав, я рыжий коверный, я Олег Попов, причем я самый лучший рыжий коверный и не только в этом цирке но во всем Советском Союзе, а возможно и в целом мире. А вот кто ты?" – спрашивает Олег Попов, оглядывая дедю неузнавающим взглядом. "А я, когда вырасту, закончу школу шоферов и буду вашим шофером, буду возить вас из дома в Цирк, а после представлений и репитиций домой отдыхать". Весь коридор, все артисты и обслуга лежат от смеха, только я и Попов смотрим друг на друга совершенно серьезно. "Думаю, к тому времени ты передумаешь, работа очень тяжелая. Я рано встаю и уезжаю в цирк на репетиции, потом езжу домой обедать, потом опять в цирк. И у меня в день бывает по два-три представления и еще концерты и гастроли", – абсолютно серьезно заявляет мне Попов. "Там видно будет", – со всей серьезностью заявляю я – "Дедя пошли, папа наверняка уже приехал и ждет на улице. Он не может долго без своих танков, бронетранспортеров и машин, скучает очень". Последняя фраза вызывает новый громоподобный взрыв смеха за кулисами цирка и мы отбываем на улицу навстречу отцу.
Дедя
Мой дедушка, который скончался когда мне едва исполнилось 7 лет, всегда у меня перед глазами как живой. Я называл его "дедя" и к шести годам он научил меня разбираться в марках и монетах, вырезать фигурки из дерева и выжигать лупой на солнце по рисунку на фанере, пользоваться инструментами и следить за чистотой и опрятностью своей одежды. Это от него я унаследовал многие качества, которые поражали и продолжают поражать моих друзей, знакомых и родственников. Ну, например, никогда не садиться дома за стол в одежде, которая носится на улице, и многое многое другое. Дед мой был немец, барон Якуб фон Хармель. В советское время он назывался Яков Александрович Беккер.
На дворе конец 50-х. Поздняя осень, но день солнечный. Мы идем по аллеям Переделкино и собираем грибы на обочине дороги. Несмотря на проблемы с ногой, мой дедя хороший ходок и большой любитель пеших прогулок через лес. Я копошусь среди деревьв и кустарника и периодически выхожу оттуда на узкую дорожку по которой дифелируют дедя и черная злобная такса "Айна", "Ашка", которая не спускает с меня глаз и носа и если я только чуть чуть по её мнению уклоняюсь от курса, она начинает неистово лаять и показывать деде, что пора меня приструнить и взять на короткий поводок. "Ашка" умна, несмотря на короткие лапы – быстронога и во всем, что касается моей безопасности совершенно бесстрашна, что не раз доказывала своей агрессивностью как людям, так и собакам, не взирая на своё явное несоответсвие габаритами и размером. Воевала она совершенно по-суворовски – не числом, а умением и хитростью. "Ашка" злобно лает, дедя настоятельно требует моего возвращения из густого кустарника на дорожку, и я выбираюсь из чащи. Нам навстречу идет, чуть прихрамывая, как и мой дедя, человек его же возраста и похожей комплекции. Худощав, коротко острижен и удивительные пронзительные глаза. В руке как и мой дедя человек держит палку, на которую опирается. Мой дедя здоровается первым, чуть приподнимая свое соломенное канотье, в ответ прохожий приподнимает кепку и вежливо кланяется.
"А что ты не остановился и не поговорил? Ты же знаешь всех в поселке по именам и отчествам и все знают тебя", – спрашиваю я удивленно. "Потом, потом, через много лет. Его не будет и меня не будет, а ты вырастешь. Станешь взрослым и вспомнишь, ты обязательно вспомнишь, ты не забудешь никогда эту фамилию". "Это что, как трава такая полевая и лесная?" – спрашиваю я удивленно. Дедя смеется, даже немного приседает к земле. "Господи, надо рассказать дома, когда вернемся. Трава. Хорошо, что он уже далеко и не слышит, айв самом деле же трава. Какой ты славный у нас мальчик и какая память у тебя интересная, все у тебя на ассоциациях, такой маленький, а уже ничего не хочешь заучивать, только понимать".
Дедя начинает читать стихи, и я не понимаю ни единого слова, но мне понятно, что я слушаю музыку "Это звучит так, как когда тетя Фаня, твоя сестра, играет на пианино". Дедя останавливается как вкопанный, внимательно смотрит на меня и говорит: "Ах как жаль, как жаль, что он уже ушел и не слышит того, что ты говоришь. Милый мой, дорогой мой мальчик, воистину – устами младенца глаголит истина. В самом деле, конечно, его стихи как музыкальные ноты, как фортепьянная пьеса".
Зонт
Поздняя осень, начало 70-х. Я студент второго курса МАИ. Сажусь в электричку, чтобы ехать в наш поселок, который располагается посередине между Боровским и Минским шоссе. Можно ехать как с Белорусского, так и с Киевского вокзала до станции Баковка или Переделкино Киевской или Белорусской ж.д., а потом пешком идти до дачи. На сей раз мне ближе и удобнее Киевский вокзал.
Я в электричке и пишу стихи о любви к своей однокурснице Лене Меламед, которая, я думаю, не имела никакого представления о моей в неё влюблённости. Почему – да шут его знает, всего вероятнее по причине идиотской скромности, а говоря языком нынешним, из-за комплексов, которые тогда простительны в виду прыщавой молодости. Стихи не получаются, как вдруг, что-то, что-то неясное, невыраженное забрезжило. Что-то, что Александр Межиров называл на своих поэтических семинарах ритмом поэзии.
Выхожу на станции Переделкино, идет проливной дождь, уже темно и премерзко. Иду быстро и на ходу роняю и ловлю утлого, маленького человечка под зонтом. Из-под зонта слышу знакомый до боли, до стона голос: "Как это у вас, однако одновременно и неловко и ловко вышло. И уронили, и в воздухе поймали, не дали упасть на землю под зонтом. И большой вы какой-то и сильный очень, спортом вероятно занимаетесь?" Машинально отвечаю: "Да, хоккеем с шайбой", и заглядываю под зонт. Больше я никогда не пробовал рифмовать слова – под зонтом стоял и улыбался в узкие глаза и щепотку усов Булат Шалвович Окуджава.
Таганка и Цирк
Девочка, хорошенькая, тоненькая, очень рыжая жила на Цветном бульваре возле цирка, глубоко во дворе. Дружили, гуляли, курили, она была очень гибкая. Роман на бульварах и во дворах. Она была опытнее, ничего не боялась и была склонна к тому, что теперь принято называть экстримом. В ней что-то было очень своё, очень необычное. Она была совсем свободна, тогда в начале 70-х. Свободна так, как те, кто родился в начале 90-х. Секс был и до неё, но до неё он всегда был с оглядкой, с опаской, с осторожнностью и настороженностью. С ней впервые он стал свободным, отвязанным. Вероятно, это был именно секс, не любовь и не влюбленность даже, а секс без обязательств, без страдания и при этом без памяти и с потерей сознания. И без постели. Секс был там, где его быть не могло, не должно было быть.
Театр на Таганке, спектакль по коммунистическому американцу, по Джону Риду – "10 дней, которые потрясли мир". Удивительно что ни Сталин, ни его последователи не запретили эту книгу в СССР, хотя надо быть полным дураком, чтобы не сделать из этой книги очевидный вывод. Петроградское вооруженное восстание, которое впоследствии называлось Великой Октябрьской Социалистической Революцией, а сейчас именуется Октябрьским переворотом, было подготовлено и осуществление Львом Давидовичем Бронштейном, более известным под политическим псевдонимом Троцкий.
Мы заходим с "Рыжей" в театр на Таганке, и контроль на билетах мне отрывает Владимир Высоцкий, а ей Вениамин Смехов. Высоцкий и Смехов молоды, а мы с "Рыжей" просто дети, я в синих джинсах "Super Rifle", "Рыжая" в белых трузерах в обтяжку "Lee". Штаны обтягивают её весьма аппетитный бексайт, и я замечаю, что взгляд Высоцкого задерживается на "Рыжей". В спектакле он играет Керенского, мы сидим недалеко от сцены и "Рыжая", когда аплодирует ему, кричит с места так, что нас скоро выведут из зала. Впрочем, буйствует не только она, и есть надежда что всех не переловят и в участок не сведут. Я пытаюсь её утихомирить – "да пошел ты на х. й", – говорит "Рыжая" так громко, что я готов провалиться сквозь землю, когда к нам подходит тетка в униформе. Она обращается к "Рыжей": "Вас лично Володя просил в антракте не уходить из зала, он будет петь для вас".
"Рыжая" становится вся пунцовая, лицо, кожа под белой рубашкой расстегнутой до пупка. "Слышал", – обращается она ко мне с презрением. – "А ты не ори, не ори. Если только он поманит меня, ты меня больше никогда не увидишь, понял?" Отвечаю: "Понял, а я тебя и так вряд ли еще увижу много раз". Она молчит, в глазах огонь и абсолютная решимость.
Спектакль окончен, мы выходим на улицу. "Рыжая" закуривает. У неё кубинские сигареты "Портагас" из сигарного табака. Этот горлодер не под силу даже видавшим виды алкашам. Она его курит как мемфиски, играючи. Мы идем по Садовому. Оба так молоды и под таким впечатлением от спектакля, что пешком доходим от Таганки до Цветного бульвара. "Рыжая" говорит мне, что сегодня ничего не будет, что больше вообще ничего не будет, что всё кончено между нами. Я не в трансе, любви не было. Мы расходимся легко, и я выхожу из двора к цирку.
Около входа в цирк стоит 21-я Волга универсал, в багажнике которой копошится хозяин. Он одет в кожанную летную куртку. Я подхожу и прошу прикурить. У меня кончились спички.