"От вашей игры в горле комок встает!" – написала одна из зрительниц. Это счастливое ощущение катарсиса возникает, когда мы разделяем с актрисой труд открытия человека, его внутренней высоты. Да, здесь требуется труд: купив билет, нужно добровольно согласиться на такую работу души, сердца и разума. Наша Атлантида таких зрителей имела в достатке, правда уже и тогда их становилось все меньше.
Любители бездумных зрелищ в штыки приняли, например, комедию "Уходя – уходи", где Гурченко сыграла еще одну "героиню нашего быта". Ее Алиса в этой картине Виктора Мережко и Виктора Трегубовича – персонаж почти эпизодический, но в память западает надолго. Фильм был поставлен по мотивам повести новосибирского писателя Леонида Треера "Из жизни Дмитрия Сулина" – название пародировало эпическую интонацию, и чуть заметный привкус пародии чувствуется во всем строе вещи. Тут не просто ирония, взгляд со стороны, но – самоирония, взгляд в зеркало. Иногда взгляд жестоко трезвый: в этом обычнейшем Дмитрии Сулине мы должны были увидеть собственные слабости.
Но не все любят смотреться в зеркало вот так к себе беспощадно. В письмах, которые в изобилии хлынули в газеты после показа фильма по телевидению, авторов обвиняли в "пропаганде пошлости и разврата". И впрямь, ничего хорошего в этом кино не показывали: герой по наущению жены Алисы пытался продать сапожки, их покупал его начальник и по случаю такого события завлекал Сулина в ресторан; там оба знакомились с соседками по столику, и Сулин в ту ночь дома не спал. Но и "разврата" не получилось, а получились долгие беседы про жизнь на чужой кухне. Сулин был слаб в позициях. Был, правда, нравственно брезглив: не хотел ни спекуляции, ни лизоблюдства перед начальством, но хотел сохранить лицо, только как-то неуверенно. И его постоянно во что-нибудь вовлекали. Пока он не взбунтовался и не дал по башке хаму, за что и попал в милицию, получил пять суток и метлу в руки. И последний в фильме их диалог с женой Алисой происходит через ограду садика, который он метет, – как через решетку. Но Сулин впервые чувствует себя человеком – это его первая победа над собой.
Почти притча, только ее окунули в наш быт. Почти "странствия Одиссея", но слабовольного и нерешительного, – Одиссея, который все собирается "мужчиною стать". Каждый из его поступков-приключений узнаваем, и авторы хотели показать, как важно для человека победить самого себя – пусть в мелочи, но одолеть свою слабость. Все хорошее в нас может проявляться только через поступок, а иначе это вещь в себе, и ни тепло от нее никому, ни холодно.
Гурченко играла Алису, и ей надо было оттенять эту драму души. Алиса – существо страдающее. Она страдает от мужниной неприспособленности: все у него не как у людей. Продать сапоги по цене выше магазинной совестится. Начальника своего не любит, во сне видит начальниковы похороны, нервы совсем никуда. И ночевать не пришел. Что делала в таких случаях нормальная жена в бескомпромиссные советские времена? Шла к тому же начальнику и просила общественность как-то реагировать, как-то воздействовать – вернуть мужа в семью.
Гурченко здесь снова вооружена как бы двойной оптикой. С одной стороны, эта самая Алиса злостно толкает мужа к спекуляции, ее нужно бескомпромиссно бичевать. С другой стороны, ну а кто в те скудные времена не переплачивал за дефицитные сапожки? Купила дороже – и продает, понятно, дороже. Вся страна жила за счет таких маленьких послаблений себе, таких маленьких исключений, да и теперь так живет. И принципы тут ни при чем: принципы в книжках, а жизнь – совсем другое дело.
Гурченко играет и остро, и сочувственно. Алиса весь день в хлопотах: на ней и работа, и хозяйство, и дочка, и муж-недотепа. Она уже измочалена, словно бы высохла. Но очень деловита: а как иначе справиться? Мужа постоянно отчитывает, не говорит, а дает лаконичные указания. Наступает – он вяло обороняется. Интересы только бытовые, двигается как робот, по раз и навсегда заданным траекториям, и странные сновидения Сулина, его ночные рыдания воспринимает как чудачество, напасть божью.
О себе можно подумать лишь мимоходом: вот сапоги в кои-то веки купила, да и те малы. Что она женщина – вспоминает, только когда нужно выйти "на люди". И, как многие женщины, умеет каждую минуту сыграть нужное состояние – например, состояние обманутой жены, пришедшей к общественности искать защиты. Тут она скромная, страдающая, "со следами былой красоты", но права свои знает, и начальник ее немного боится.
Невероятный, из ряда вон выходящий поступок ее Димы впервые заставляет Алису почувствовать: в его чудачествах есть, должно быть, что-то серьезное. Она еще не понимает, что именно, но само зрелище проснувшегося достоинства производит на нее впечатление. Хотя, конечно, она и без этого пошла бы повсюду хлопотать за попавшего в милицию Сулина. Стала бы спасать его репутацию и карьеру на овощной базе. Любые действия запрограммированы и доведены до автоматизма. Это называется "уметь жить".
И только однажды мы видели за мельтешением лицо – милое, симпатичное, доброе лицо человека, способного на сострадание и любовь. Она разговаривает с Димой через решетку. Она все сделает, чтобы спасти его реноме. Она так боится за него. Она так его ждет. Любовь, как и дружба, познается в несчастье.
Авторы ставили перед нами зеркало. Советские принципиальные граждане отреагировали однозначно: пошли к общественности искать управы на авторов. Общественность – это газеты, печатавшие "письма читателей", чтобы на каждое непременно реагировало начальство. Важно задушить эту пошлость в зародыше – и тогда можно спокойно пойти покупать у спекулянтов дефицитные сапожки. Письма печатались, начальственные секретарши исправно регистрировали жалобы трудящихся, картину заклеймили.
Между тем и в своей замотанной делами "дремучей мещанке" Алисе Люся Гурченко увидела "женщину, которая ждет". Она тоже застыла в анабиозе, тоже "заморожена" – ждет своего героя. Ей и думать смешно о таком – есть муж, какой там еще герой? А он, оказывается, нужен. И когда в ее Диме впервые просыпается мужчина – пробуждается женщина и в ней.
…На ожидании целиком построен уже знакомый нам фильм "Любимая женщина механика Гаврилова". Рите тридцать восемь. Уже все было – и надежды, и разочарования, и душевные травмы, и целые эпохи полного безразличия. А тут вдруг влюбилась. "Десять лет держала себя, не распускалась, забронировала душу, и вот – на тебе – влюбилась!" Теперь ждет, как договорились, своего Гаврилова, лихого корабельного механика, у загса. Но выходит конфуз: механик не является ни ко времени, ни через час, ни к концу дня. Все разговоры – только о нем, о его романтическом нраве, о том, какие страстные телеграммы он присылал из дальнего плаванья. И чем больше о нем говорят, тем плотнее клубятся вокруг этого Гаврилова облака легенды. Рита говорит о нем без умолку, решительно пресекает все попытки подруги предположить что-то дурное – мол, не пришел, обманул-таки… А сама чувствует, что надежда опять рушится, и это уже все: тридцать восемь, не шутка!
И зрители в зале тоже уж не знали: верить в существование этого Гаврилова или он только плод пылкого Ритиного воображения…
И чего, собственно, Рита так уж упорно ждет? С чего она взяла вообще, что жизнь не удалась? Претенденты на ее руку есть, и даже не один. Есть врач Слава, очень хороший, отоларинголог, давно ее любит. Есть Паша, тихий, домашний, небритый, часами увлекается – собирает, чинит, весь в трудах, как бобер. Тоже семь лет влюблен. Появился на горизонте и еще один человек, который работает в опере и сам о себе говорит, что – гений. Жена его выгнала со словами: "Господи, сделай милость, пошли мне нормального, рядового человека!" Все решительно не знают, чего хотят. Вот, например, чего хочет Рита? Это она и сама уже не очень понимает. Не дождалась Гаврилова – пошла к Паше. Он, как всегда, растерялся. Она чуть было не сказала, что берет его в мужья. Но не смогла. Все равно Гаврилов маячит перед глазами. Настоящий человек, только такой достоин любви. Не мог он обмануть!
Если разобраться, эта героиня Гурченко хочет примерно того, чего хотел, к чему рвался Егор Прокудин из шукшинской "Калины красной". Праздника. Надоели эти получувства, полусмелость, вечные компромиссы. Надоело счастье, в котором приходится себя убеждать, а то рассыплется и обернется самыми унылыми буднями. Хочется страстей, если любви – безоглядной, если ревности – испепеляющей. Хочется, чтобы что-нибудь в жизни происходило без трезвого расчета и без оглядки. Вот буквально на ее глазах разыгралась совсем какая-то безумная сцена: к загсу подъехала молодая пара, и притаившиеся у дверей грузины спокойно и отважно похитили из-под венца невесту. Это – поступок! И Рита очень хорошо понимает украденную невесту, когда та, вместо того чтобы кричать, отбиваться и включиться в общую панику, тихо прижалась к похитителю, как к спасителю, и была, судя по ее внешнему виду, до завидок счастлива. Вот как надо жить, думала Рита, и было ей горько оттого, что в ее биографии ничего подобного не случалось и, наверное, уже не случится.
"Ничего, ты – сильная", – утешала ее подруга. "Я хочу быть слабой!" – возражала Рита, выразив этими словами неутоленную мечту большинства женщин XX и даже XXI веков.
Это был новый вариант "женщины, которая ждет". И причины "замерзания" героини на этот раз были уже не в войнах, вообще не в исторических катаклизмах. И не в том, что героиня "замотана" буднями и ей, как говорили в старину, некогда подумать о душе. Фильм Сергея Бодрова, в ту пору известного драматурга, и режиссера Петра Тодоровского принципиально отстаивал и право "слабого пола" быть слабым, и необходимость для "сильного пола" хоть изредка принимать решения и совершать поступки. Иногда даже безумные. Иначе жизнь пресна и безрадостна.
Гурченко здесь играет броско, концертно, упиваясь веселой иронией. Играет с какой-то отчаянной удалью. Ее Рита является нам в пышном уборе женского "бабьего лета", вполне готовая покорять сердца, буде такие найдутся. И когда не находятся – какое великолепное презрение ко всем этим хлюпикам ("Как я всех ненавижу!"), а заодно и к самой себе ("Идиотка!"), какая бездна сарказма клокочет в ее голосе!
В финале картины все-таки являлся Гаврилов в сопровождении милиционеров – задержали за драку: вступился за доброе имя своей невесты. Он являлся, сверкая победной улыбкой, и в чутких зрительских сердцах, где уже погасла надежда на какое-нибудь счастье для печальной Риты, поселялось спокойное и прекрасное чувство свершившейся справедливости. Все так и должно быть: ждущий да дождется! Надо верить, надо ждать, надо жить страстями.
В характере этой несгибаемой Риты воплотился тот совершенный и абсолютный максимализм, который не признает компромиссов вообще. И вся страстность этого монофильма Людмилы Гурченко была абсолютно искренней: в том и состояла ее вера и в кино, и в жизни.
Роль писалась для Гурченко. Если вообразить в фильме кого-то другого, сразу станут очевидными и нестыковки, и сентиментальность, и "несобранность" разнохарактерных эпизодов в убедительное целое – что и было замечено проницательной критикой. Но все почти мистически собиралось в самой Гурченко, в ее неистовом темпераменте и умении психологически оправдать героиню. Это умение достигло к тому времени совершенства: она действительно стала автором своих ролей.
Петр Тодоровский рассказывал, что работала она над ролью так самозабвенно, что казалось, находила в героине нечто себе родственное. Она прекрасно знала женскую психологию и это знание привносила в сценарий – иногда, как мы уже знаем, меняя его самым кардинальным образом.
Роль Риты принесла актрисе приз за лучшее исполнение женской роли на Первом международном кинофестивале в Маниле. Журнальные страницы сохранили фото: сияющая улыбкой Гурченко принимает из рук президента Филиппин Фердинанда Маркоса этот неподъемный роскошный приз – ажурную башню с шаром, увенчанным доброжелательным золотым орлом, символом Манильского фестиваля. Пресса сообщала о нелегких условиях, в которых была завоевана эта победа:
"Обилие ярких работ звезд мирового экрана, естественно, привлекло особое внимание к призу за лучшее исполнение женской роли. Победительницей в этом соревновании вышла Людмила Гурченко. Созданный ею психологически достоверный, точный в деталях образ "любимой женщины механика Гаврилова" оказался понятным аудитории, воспитанной на совершенно иной экранной продукции. И хотя из двенадцати членов международного жюри по крайней мере восемь впервые видели эту актрису на экране, причем в далеко не лучшем из ее фильмов, высокий профессионализм исполнения был признан всеми".
Я думаю, дело не только в профессионализме. Большинство ее ролей теперь пронизывала ясно ощущаемая личная интонация – почти исповедальная, незащищенно искренняя, откровенная. Она была слышна каждому внимательному зрителю и постоянно отмечалась в рецензиях на ее самые разные картины.
"Свою роль Гурченко ведет с той мерой искренности, когда исчезает грань, разделяющая исполнительское мастерство в показе опыта чужой жизни и нечто сугубо личное, выстраданное и выношенное в событиях собственной биографии. Во всяком случае, мы верим каждому ее слову и жесту, какими бы странными и даже экзальтированными они ни представлялись на первый взгляд".
Это о ее Рите из "Любимой женщины…".
"Игра Гурченко и Любшина насыщена социальными подтекстами, какие нельзя сымитировать даже на высочайшем профессиональном уровне, – тут нужен личный опыт, нужна судьба".
Это о "Пяти вечерах".
Авторский подход теперь давал себя знать в каждой ее новой роли, корректируя драматургический материал конкретным опытом жизни. Он делал актерскую судьбу Гурченко и трудной, и особенно интересной, отводя ей в кругу ее коллег исключительное место. Актриса – на виду, каждое ее появление в новом фильме будоражило прессу, возбуждало споры, часто довольно резкие. Ее упрекали в самоповторах – краски, которыми она пользовалась, обладали такой яркостью и интенсивностью свечения, такой способностью западать в память, что требовали постоянного обновления. Более внимательные критики отмечали, наоборот, развитие и углубление единой актерской темы – они, на мой взгляд, были правы. Актрис, играющих "разное", всегда много, да и Гурченко трудно было заподозрить в том, что она не умеет перевоплощаться. Просто она теперь стремилась сделать каждое свое явление в фильме актом не просто художественным, но и наполненным неким гражданским смыслом. Ее роли теперь социально насыщенны. И то, что сегодня казалось самоповтором, завтра становилось единой, убедительной, скрупулезно разработанной и последовательно воплощенной актерской темой. Ее, если хотите, трактатом об особенностях времени – живая история женской судьбы в драматический, полный противоречий век. История, взятая в "бытовом" ее срезе, но – силою актерского таланта – выходящая к обобщению, к постижению человеческой сути России в эту очередную предгрозовую пору.
Эта характеристика была бы сомнительна для каждой отдельно взятой роли Гурченко. Но она справедлива для галереи ее "современных" ролей в целом. Ника, Валентина Барабанова, Тая Соломина, Инна Сергеевна – учительница из фильма "Дневник директора школы", Тамара Васильевна из "Пяти вечеров", Рита из "Любимой женщины механика Гаврилова", Лариса из "Полетов во сне и наяву", Вязникова из "Обратной связи", директор фабрики Смирнова из "Старых стен", Эльвира из "Особо важного задания", деловая женщина Гвоздева из "Магистрали" – разные грани современного женского характера, сгусток оптимистических драм и трагедий. Такого, пожалуй, нет ни у кого другого из ее коллег. Эти точно увиденные типажи вкупе образуют своего рода энциклопедию типов – рожденных временем и с ним нерасторжимо связанных. Ни одна роль не сыграна просто для "актерской разминки", в любой есть бездна умных наблюдений, любая – плод жизненного опыта и серьезных раздумий. Эти размышления, продолжаясь из фильма в фильм, и объединяют их, и скрепляют, и резко выделяют из "потока", и заставляют нас воспринимать эти фильмы как повесть с продолжением. Как единый рассказ, который актриса ведет о времени, о поколении, о себе.
Еще одно явление точного социального чутья, интуиции и знания женской психологии – Вера, официантка из привокзального ресторана в заштатном городке Заступинске.
Эмиль Брагинский и Эльдар Рязанов написали одну историю. Потом Рязанов вышел на съемочную площадку и начал вместе с актерами импровизировать историю чуть иную. Получился фильм "Вокзал для двоих", и он хранит следы "ножниц" между замыслом и воплощением: незлобивая, улыбчивая, водевильная по закваске комедия аттракционов по ходу дела превратилась в яростную, темпераментную трагикомедию. Некоторые сатирические аттракционы так и повисли там лишним придатком, на манер аппендикса. Убрать их из сюжета совсем, вероятно, не хватило решимости, а может, и точного представления о том, что произошло и по какому пути в конце концов покатился фильм. Авторы выгребли намного выше той точки, откуда грести начинали, – получилась картина, далекая от гармонии и знаменовавшая, как вскоре стало ясно, начало нового для Рязанова этапа: он все дальше уходил от милого водевиля и приближался к трагикомедии, даже трагифарсу.
Хотя сценарий писался в расчете на Гурченко, можно предположить, что и в этом фильме ее "авторский напор" кое-что сделал для решительного углубления всех мотивов, связанных с ее Верой. То, что в сценарии казалось парадоксом – непонятное сближение рафинированного пианиста, которого случайно занесло в Заступинск, и разбитной официантки вокзального ресторана, – стало понятным и естественным. Фильм "серьезнее" сценария: в нем есть не только водевильный закрут интриги, но и нечто такое, что выводит действие к глубоким социальным проблемам.
Уже сам факт, что приглашена была Гурченко, неизбежно поставил официантку Веру в ряд ее экранных героинь: возникла как бы новая глава ее повести о "женщине, которая ждет". Вообще-то кинорежиссеры прекрасно знают, что любой популярный актер тянет за собой в новый фильм шлейф своих прежних ролей. Это происходит в сознании зрителей: что бы ни играл после "Чапаева" Борис Бабочкин, в нем упрямо видели командарма Василия Ивановича; сыгранный Александром Демьяненко очкарик Шурик камнем лег на пути актера к новым, другим ролям; да и Люся, как мы помним, немало тревог хлебнула со своей Леночкой Крыловой. Режиссер всегда учитывает эти неподвластные ему "обертоны" и либо их включает в фильм, либо отказывается от мысли снять именно этого актера.
Вот и у Веры из "Вокзала для двоих" как бы автоматически появилась не предусмотренная авторами судьба.
Конечно, из текста роли мы и так узнаем, что она выгнала мужа, что целый день крутится как проклятая, перед глазами "подносы, поезда, клиенты, пассажиры – ужас!". Но та же Гурченко уже так много рассказала об этом типе женщины, об этой загнанности человека бытом, о засасывающей пошлости будней, о тающих надеждах и случайных, не приносящих счастья утешениях, что зрители, пришедшие "на Гурченко", невольно оглядывались туда, в эти уже вошедшие в их сознание судьбы. Это не повтор, это работала разбуженная актрисой эмоциональная память. Работал наш жизненный опыт, ею обогащенный.