Боже, но как же трудно нам, таким, достаются на земле поцелуи! И как обидно устроено в природе, что там всё так просто сводится к продолжению рода! Вот из-за этого-то по всей правде и можно понять наличие на земле человека в любви, не зависимой от продолжения рода.
В романах ("Крейцерова соната") убивают жену, противопоставляя родовой любви то какую-то "духовную", то какую-то "свободную". Но мне кажется - нет таких романов, чтобы с таким же волнением, с той же страстью и поэзией, что и в обычной родовой любви, создавался человек как Личность, и не бумажная, а в смысле "Слово становилось плотью".
Замечательно проходили дни нашего "пьянства", и особенно когда мы переписывали рассказ "Фацелия" и так и не могли его окончить, и не окончилось бы никогда это мученье, если бы, к счастью нашему, не испортилась машинка...
В то же самое время, ничего не делая, мы были глубоко убеждены, что заняты чем-то гораздо более серьёзным, чем дело.
И мы были правы.
Когда ей становится со мной так хорошо, что она почти готова сказать себе самой: "Вот это - да, вот это пришло настоящее", - она отстраняет от себя возможность обмана (сколько раз он был!) и ставит вопрос: "Не сама ли я так его настроила, что он говорит моими мыслями, желаниями, словами?"
Минус 25, но яркое солнце: весна света! В первый раз снимал в лесу, и моментами моё основное чувство природы пересиливало над новым чувством, и я узнавал и себя, и лес, и всё.
Смотрю на себя со стороны и ясно вижу, что это чувство моё ни на что не похоже: ни на поэтическую любовь, ни на стариковскую, ни на юношескую. Похоже или на рассвет, или на Светлый праздник, каким он в детстве к нам приходил, в запахе красок от кустарных деревянных игрушек.
При небольшой ссоре с Павловной из-за пустяка (по обыкновению) впервые после встречи с В. Д. почувствовал тоску. Сразу же меня как узлом связало, оно и понятно: ведь я теперь счастливый, и боль, какую я причиняю, возвращается в меня с большей силой, чем раньше...
Я рассказал Аксюше, что понял болезнь Павловны: болезнь в том, что власть её отошла, не для чего ей жить - не над кем ей властвовать, - Аксюша согласилась.
А когда я ей рассказал, что дал денег, чтобы купила корову, кур, гусей, навозу купил для огорода и что в наступающее голодное время с этим хозяйством она будет и детей кормить, и внуков, - Аксюша процвела. И тут я понял, что в душе она уже стоит на стороне Павловны...
Да, конечно, если у Веды это творчество жизни, движенья, то у Аксюши - творчество покоя. Так она, бедная, и сказала:
- И чего вы ищете? В Загорске у вас покой, корова будет, куры...
На том мы и согласились, что я все меры приму, чтоб Аксюшина душа не стала полем битвы.
Не выдержу я до 18-го, возвращаюсь в Москву!
Всего несколько дней тому назад я писал ей о спасении от сладкого яда на путях Песни Песней. Каким это кажется вздором теперь! И проблема "сладкого яда" скоро разрешится так же просто, и хорошо, и честно, как разрешено было напыщенное письмо самым простым поцелуем.
Так и помнить надо, что весь порочный аскетизм начинается с того момента, когда "сладость" понимается ядом и от него ждут спасенья. Аскетизм является целомудренным, пока он есть пантеизм.
Когда нет живого и единственного предмета любви, приходится мудрить над тем самым, что по существу своему просто и требует молчания.
Оставим буйным шалунам
Слепую жажду сладострастья.
Не упоения, а счастья
Искать для сердца должно нам.
Баратынский
Глава 7
Химера
14 февраля (вечер). Подхожу к своему дому и думаю: вот раньше подходил и не думал ни о чем худом, а сейчас волнуюсь, не случилось ли чего. Какое-то злое предчувствие.
Прихожу - в квартире нет никого. Вспоминаю - суббота, значит, Аксюша на всенощной. И ни малейшего следа пребывания В. Бросился к конторке, где лежит конверт с нашей перепиской - её письма ко мне в нём не оказалось. Значит, была и унесла. Вдруг моё письмо к ней представилось мне во всей оскорбительной глупости. Я вообразил себе, что она оскорбилась и не пришла. Такая великая скорбь охватила меня, что я почувствовал неправду моего романа: так влюбляться нельзя, это уже и до смерти. И тут-то стали понятны эти типы "сверхчеловеков", вроде Печориных. После такого обмана жизнью остаётся одно удовольствие - обманывать самому и мстить.
Нет, такой глупости, какая вышла с К. Б., с этой не может случиться: слишком умна и серьёзна. Но всё-таки я приставил себе нож к сердцу: какой-нибудь случай, даже самый малый, - и всё будет кончено. Нельзя, наверное, сделать и то, что я хотел: бросить всё и жить и писать для неё одной. Союз может быть только во имя третьего, а не для нас самих - иначе непременно появится химера.
Почему же она унесла письмо? Потому что выболтала мне всю свою жизнь и теперь открыто сомневается, что я сохраню тайну. Какой эгоизм, какая куриная слепота! Вообразила во мне своего героя, а настоящий мой, действительно героический путь не видит... Соединив всё, почувствовал впервые возвращение тоски и ночью написал ей письмо:
"...Вы любите во мне воображаемого Вами человека, сочинённого Вами отчасти с помощью героя "Жень-шеня". Ваша любовь к герою ничем не отличается от любви политиков к будущему человечеству: всё-всё в будущем, а настоящего нет.
Чего Вы ищете? Я с самого начала сказал Вам, что лучшее во мне - ребёнок, будьте ему матерью. И я вёл себя в отношении Вас всё время как ребёнок: вспомните, я начал с того, что просил Вас вместе с Вашей мамой переехать ко мне, всё, вплоть до героического письма в день моего рождения. Я чувствовал от Вас в себе счастье, какого никогда не знал, но теперь понимаю, что я как ребёнок обрадовался. Вы и это моё состояние не поняли и откровенно считаете его глупостью. Где же Ваше "будьте как дети" - самое священное, самое великое для меня? Нет, ничего, ничего не взяли Вы себе из того лучшего моего, что я так наивно, с такой безумной расточительностью развернул перед Вами.
Вы трусите, что ошиблись и отдались в ненадёжные руки. Я не надеюсь пробудить в Вас и женщину в отношении себя: я не могу прийти к этому, когда нет простоты, и не хочу искать в сожалении. Но я люблю Ваше страданье, оно трогает меня, влечёт, я не мог бы расстаться с Вашей задумчивостью... И мне очень нравится Ваша улыбка... Должно быть, всё-таки я люблю Вас. А глупости своей, так и знайте, я не боюсь и письма рвать не буду.
Я не очень-то открывал Вам и вообще людям мою жизнь за 35 последних лет, в моём автобиографическом романе я её оборвал на этом пороге. В горе своём, в нужде, в тоске по любимому человеку я создал из таланта моего себе утешение привлекать к себе людей и во множестве детей. Но Вы мне поверьте, что без сознательного строжайшего выполнения "будьте как дети" я не мог бы вынести этой жизни.
В эту большую бессонную ночь я достиг того, что, посылая Вам свои слова, не боюсь за них, и, мало того, никогда Вы больше этого не узнаете, что Михаил Пришвин перед Вами будет бояться за свои слова или за своё поведение, клятву клятвенную даю - никогда...
Ваш М.".
17 февраля. Написанное в том первом "героическом" письме, оказывается, было правдиво, особенно тем, что сказано, что когда самоуничижение дойдёт до конца, то начнётся возрождение. С каждым часом крепну и готовлю для этой бедной женщины обвинительный акт:
1. Цветной карандаш на рукописи свидетельствует о её малокультурности, отвечающей времени (как дёрнулся Раз. Вас., увидя эти пометки!).
Миша, ведь ты же сам мне в письме велел: "Валяйте цветным карандашом!"
2. До неё не запирал ящиков. Я спрятал конверт с нашей перепиской нарочно в том ящике, куда всем запрещено, где лежит светочувствительная бумага. Она в тот ящик пробралась и там нашла. И ещё меня упрекает, что не запираю! Следствием было то, что я велел починить замки... Это явление бытового нигилизма, соответствующего эпохе.
3. Безобразное бумажное хозяйство портит вид кабинета. Я посвятил всё утро приборке. Входит Раз. Вас.:
- Это она прибирала?
- Нет, я.
-Что же она у вас делает?
Я сказал, что мы пишем вместе рассказ, и потом прочитал Р. В-чу этот рассказ. Ему понравилось.
4. Я не могу назвать, как это скверно: сама по личному почину жизнь свою мне рассказала, а теперь, не скрывая, взвешивает меня, могу ли я, достоин ли хранить её тайну. Это у неё от травмы - психоз! Впрочем, такое время, все друг друга боятся...
Вчера я сказал Яловецкому:
- Все вокруг меня шепчут: "Будьте осторожны!" А я просто дивлюсь, чего это мне говорят? Ведь скажут мне - "Сталин или царь?" - я выберу, по совести, Сталина. Если спросят: кого я желаю - Сталина или моего друга Раз. Вас., - скажу, конечно, - Сталина, и не дай Бог Р. В-ча. И если к этому ещё: "Почему же не Р. В.", - скажу: Р. В. завернёт ещё круче, и людей ещё больше погибнет.
Спросят: желаю ли я победы Красной Армии? Я, не колеблясь ни на мгновение, скажу: "На всех фронтах желаю победы".
Тогда в чём же дело? Чего мне бояться-остерегаться? Кроме того, ведь в формуле своей "будьте как дети" я любовь проповедую и мне в этом не мешают: во всех букварях на весь многомиллионный народ печатаются заповеди царя Берендея. Так что, повторяю, бояться мне вовсе нечего. Бог меня любит.
Я из интеллигенции единственно уважаю В. А. Фаворского, которого на чистке спрашивали:
- Что вы делаете для антирелигиозной пропаганды?
И он на это ответил:
- Как я могу что-нибудь делать, если я в Бога верую?
За эти слова Фаворскому ничего не было, а того, кто спрашивал, - посадили. Почему же других мучают за веру, а Фаворскому можно? Потому что Фаворского, как и меня, Бог любит.
...а Веда мученица и трусиха за то, что Бог создал её для любви, а она полной любви предпочла полулюбовь. За то вот и мучится, и всё ждёт её. Её пожалеть надо, помочь, приласкать, а никак не ругать и не сердиться на неё, бедную... Это ведь она из плена вырвалась! Нет, нет, надо терпеть, - хорошая она. Буду любить, пусть не как хочется, ради счастья, - и с тоской можно любить.
В каком глупом положении должен быть тот, о ком она подумала: "Не он ли?" Приходят несовершенные и уходят как от русалки. Единственное средство для такого, это убедить её, что, конечно же, он - не Он. Но что и не Он - тоже неплохо, если от него приходит ласковое внимание и уход. Только такой Берендей и нужен.
Она столько перебрала причин моих провалов, из которых будто бы ей надо меня вытаскивать ("ох, трудно с вами!"), но самое главное забыла: при всех кипучих переживаниях я ведь пишу, заканчиваю трудную вещь, и чувство, которым пишется, совсем противоположно тому, которое относится к ней. Происходит борьба за своё одиночество. А когда художник бывает освобождён, то отношение к другу становится внешним. Тогда пишешь ей честно от ума, хоть кажется, что сделал ей самое хорошее. Вскоре, когда кончишь писать и опять захочется друга, как лучом света осветит "умную глупость" написанного, но бывает поздно, стыд охватывает, страх, что уйдёт. И она приходит и начинает "вытаскивать".
Писать - значит, прежде всего, отдаваться целиком, в полном смысле душой и телом, выражая "да будет воля Твоя". И когда найдёшь таким образом точку равновесия, тогда-то начинается воля моя. Всё делается обыкновенно, привычно, ежедневно, как у верующих молитва. Теперь же я не могу сделать это сразу: я несколько раз повторяю молитву: "Да будет воля Твоя, а потом моя", меня перебивает воля другая, с большой радостью бросил бы работу на время, выбросить нельзя: всё расползается и журнал теребит.
Какая-то сила влечёт меня в сторону от себя самого, своего художества... Было бы совершённой глупостью думать, что всё сводится к греховному влечению куда-то в сторону... Всё, понятно, есть, вплоть до самого простого, но главное - в стремлении к большей уверенности, к большей прочности, чем какое получается у меня в одиночестве.
...А электричество в туче всё больше и больше скопляется.
Я должен строго проверить, не та ли это сила, которая личного человека уводит на общий путь: вместо пути, по которому приходится всё лично прокладывать, путь, где всё готово, где все идут... Сила, которая увела и Гоголя, и Толстого от их художества, и эти гении стали как все...
Но самому уйти уже нельзя назад, и отказаться от неё ради своего художества, покоя, привычек - становится всё больше и больше невозможно.
19 февраля. Весенний солнечный луч ведь из хлама же выводит жизнь существа! Так вот, и ко мне весна пришла, и сколько нужно греть лучом мой залежалый хлам, чтобы из него вышла зелёная трава! На этом мы и порешили, что все мои эти муки, подозрения - всё хлам!
И как вот не видишь самого-то себя: всё думалось, что я как ребёнок чистый и готовый на жертву и любовь. Так был уверен в том, так уверили меня и мои читатели: "Царь Берендей"! И когда стал проверять - не Берендей, а человек из подполья какой-то.
Но Милостивая пришла, и помиловала, и погрозилась, что если так всё и будет проходить в сценах, то придёт такой день, когда она и не помилует.
Все мои тайные и хитрые какие-то купеческие домыслы и разные надумки от "большого ума", всё это она возвращает мне и прямо показывает. Можно бы умереть от стыда, получив такие подарки, но в то время, как я получаю эти щелчки и просто вижу, какой я дурак, она в моих глазах становится такой большой, такой любимой, что всё обращается в радость, и такую, какой в жизни я не знавал.
Гигиена любви состоит в том, чтобы не смотреть на друга никогда со стороны и никогда не судить о нём с кем-то другим...
Какая же глупая голова! Как не мог я сразу понять, что о своём и ещё таком бесконечно дорогом человеке думать можно только впрямую, а не забегать мыслями со стороны, не подсматривать.
До сих пор, пока я был в расплохе и не мог понять этих естественных правил, мне кажется теперь, в то время не было у меня ни мыла, ни полотенца и я ходил неумытым.
Если думать о ней, глядя ей прямо в лицо, а не как-нибудь со стороны или "по поводу", то поэзия во мне прямо ручьём бежит. Тогда кажется, будто любовь и поэзия два названия одного и того же источника. Но это не совсем верно: поэзия не может заменить всю любовь и только вытекает из неё, как из озера ручей.
Люблю - это же и значит магия, обращённая ко времени: "Мгновение, остановись!" Вот было, она, не тратя слов, опустила на грудь ко мне свою голову, и я, целуя каштановые волосы с отчётливыми в электричестве сединками, смутно думал: "Ничего, ничего, моя милая, теперь уже больше не будет этих сединок, это пришли они от горя. А теперь мы встретились, и всё кончено, теперь они, проклятые, не станут показываться".
Как будто во мне самом заключалась сила, чтобы остановить мгновение и не дать расти седым волосам. Или я эту вечность мгновения почувствовал, ту вечность, где нет нашего суетного движения. Или в этот миг моей настоящей любви зарождалось во мне чувство бессмертия...
Заруби же себе на носу, Михаил, что ни думать тут не надо много, ни догадываться, а единственно - быть всегда уверенным, что желанье всей твоей жизни исполнилось, что это именно и пришла та самая, кого ты ждал. Долой, Михаил, все мученья, все сомнения! Покупай хороших калёных орехов и отправляйтесь вместе в кино.
21 февраля. Приносила карточки родителей: понял отца, мать - нет. Вечером ходил к её старушке знакомиться. Душе было почему-то тесно. А когда вышли с В. к трамваю, то через шубу почувствовал дрожь всего её тела, как будто всё тело её вскипело или газировалось, как шипучая вода. Может быть, это было и от усталости, а может быть, и от напряжения, которое она переживала во время моей беседы, и я, может быть, вёл себя не так, как ей хотелось. Но я не мог себя иначе вести: мне ведь нужно было привлечь сердце старушки.
Глава 8
Болото
Аксюша ездила в Загорск и объявила нам, что переходит на ту сторону.
Веда вошла серьёзная, напряжённая, внутри взволнованная, извне окаменелая, села на стул и сказала:
- Вы дурачок!
И повторила:
- Совершенно глупый, наивный человек!
После первого ошеломления, услыхав "наивный", я спохватился:
- А может быть, вам это нравится, что я такой дурак и не умный?
- Очень нравится, - ответила она, - но только не понимаю, как же вы так долго могли жить на свете с такой глупостью?
- А дуракам счастье! - ответил я.
22 Февраля.
- Все что-то делают!
- А разве это не дело - складывать две жизни в одну?
Аксюша думает так: если эти отношения с В. есть духовная любовь, то почему же и она тоже не Она, почему перед нею закрываются двери? Вчера я прочёл выбранные рукой Веды места из моих дневников Р. В-чу в присутствии Аксюши. Очень ей понравилось. И я ей сказал:
- Это выбрала В. Ты бы ведь не могла этого сделать?
- Нет.
- Ну вот!
Но я сжульничал: отношения мои с В. не духовные в смысле Аксюши или, вернее, - не только духовные. Мы в этих отношениях допускаем всё, лишь бы мы, странники жизни, продвигались дальше по пути, на котором сходятся отдельные тропинки в одну. Разница с Аксюшиной верой у нас в том, что мы сами участвуем в созидании жизни, она же выполняет готовую и расписанную по правилам жизнь.
И та же самая цель, а пути разные: наш путь рискованный, у неё - верный. Ей легче: она молится готовыми молитвами, мы же и молитвы свои сами должны создавать... Самое же главное, что у нас религия Начала жизни, у неё - религия конца. Недаром и профессия её такая: стегать ватные стариковские одеяла и читать по ночам у покойников.
Вчера взял тетрадь дневника с отметками В. цветным карандашом. Я ли это был, когда упрекал её за эти отметки? По отметкам я читал написанные мною отрывки и сам удивлялся, как это я мог написать так хорошо. Мне казалось это чтение таким интересным, что и на всю ночь хватило бы бодрости читать. Но вышло так, что, когда отметки кончились и не осталось никакой надежды увидать на моих страницах руку друга, вдруг такая скука меня охватила от себя одного, что я лёг в девять часов и заснул так основательно, что проснулся лишь утром в пять часов.
Как ни чудесно это чувство, но бывает и страшновато перед неизведанным. В любви, как и в поэзии, есть своё хозяйство, вот и думаешь, как бы не сделать в этом хозяйстве ошибку, соблюсти меру. Эта тревога, наверное, происходит оттого, что мы в этом чувстве не дошли до чего-то неопровержимого, после чего...
За ужином я увидал её не такую, как всегда, стал в неё вглядываться и вспоминать, кого я в ней вижу ясно. И вдруг вспомнил:
- Джиоконда!
- А что это - лукавство? - спросила она.
- Нет, - говорю, - это своя мысль.
- Верно! - сказала она, - у Джиоконды не лукавство в лице, а именно своя мысль. Но я сейчас хочу сказать о лукавстве: с вами у меня это бывает очень редко, с вами я бываю почти всегда - с вами.
- Меня, - сказал я, - огорчает это ваше "почти". Я думал, у вас со мной никогда не бывает лукавства.