На трех с половиной страницах данной "Справки" был представлен не только требуемый "компромат", но почти что план-конспект поношения Зощенко как в постановлении ЦК, так и в докладе Жданова. Направлялась же "Справка" А. А. Кузнецову потому, что он, недавний секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б), а ныне секретарь ЦК и член Оргбюро, курировавший органы внутренних дел и безопасности, вошел в комиссию по выработке постановления "О журналах "Звезда" и "Ленинград"".
Августовское (и "августейшее") постановление "о журналах" было зачинным. Следом за литературой, аналогичные постановления ЦК по театру, кино, музыке, точно массированный огонь тяжелой артиллерии по заданным квадратам, методически обработали всю сферу искусства, отражавшего в меру возможностей духовную жизнь людей. И в том заключалась стратегическая цель Великого и Мудрого Вождя: подавить поднявшийся в народе, в обществе свободный дух, без которого невозможно было победить в Отечественной войне, и потому его приходилось, держа под надзором, терпеть, даже иногда поощрять, но который теперь, после величайшей Победы, был уже не нужен, вреден и особенно претил триумфатору. Ведь свобода духа, помимо самой этой отвратной для любой диктатуры свободы, неразрывно связана с правдой, истиной, с истинной правдой. Но Сталину было нужно извратить правду о войне - как она началась, как велась, чего стоила. Победителей не судят. И никто не должен был назвать одержанную Победу пирровой. В 1946 году, когда загрохотала серия постановлений ЦК, он оценил понесенные народом военные потери в шесть с половиной миллионов человек, на двадцать один миллион меньше действительных (по документально подтвержденной статистике).
Необходимо было взять под жесткий контроль и людские надежды на лучшую жизнь после стольких лишений и жертв в годы войны, после завоеванной народом Великой Победы. Эти чаяния, естественно, отражались в литературе и искусстве.
Однако советские люди в массе своей, и прежде всего большинство писателей, кинематографистов, композиторов, театральных режиссеров, артистов, не в силах даже представить себе подлинную суть этой стратегии, старательно вникали тогда в ошибки названных журналов, фильмов, опер и пьес, не догадываясь о том, что для заданной тотальной цели вполне могли быть использованы другие конкретные фильмы и другие оперы, названы другие произведения и авторы. Кроме двоих - Зощенко и Ахматовой. Их имена вошли бы в любой перечень, в любой властительный пасьянс…
Впрочем, необъявляемые предупредительные репрессии начались гораздо раньше этих "постановлений". Уже в конце войны Сталин, ставший вскоре генералиссимусом, погнал своих соотечественников-военнопленных из фашистских концлагерей эшелонами в советские лагеря: для него они не были ни жертвами, ни мучениками, то были живые свидетели трагедии 41-го года, трагедии народа и бесславия Вождя. И потому их надлежало устранить - изолировать, судить как изменников родины, трусов, бросивших оружие, спасавших свою шкуру, и разметать по "архипелагу" ГУЛАГ.
И на все мирное население, бедовавшее под немецкой оккупацией - баб, детишек, стариков, - наложено было теперь клеймо подозрения и второсортности: якшались с врагом, не хватило идейности погибнуть в борьбе, сжечь собственную избу, порезать свою скотину и голыми-босыми уйти на советскую территорию. Теперь во всех многочисленных анкетах был введен специальный пункт - "Находился ли на оккупированной территории?" - как угроза и этим живым свидетелям, оставленным по милости Вождя под родным кровом. И любого взрослого жителя гигантского (и потому неогороженного) морального гетто можно было при надобности обвинить в сотрудничестве с фашистами и отправить "куда следует"; а вчерашнему ребенку-школьнику из этих мест, чтобы поступить в институт, приходилось изворачиваться, унижаться, отрекаться, врать, доказывать, что он самый что ни на есть советский человек.
Годы, отмеченные постановлениями, которые готовил и осуществлял Жданов, окрестили в интеллигентских кругах "ждановщиной". А десятью годами ранее страна испытала "ежовщину" - по имени наркома внутренних дел Ежова, олицетворявшего массовые репрессии тех лет с их истребительным пиком приснопамятного 1937 года. То был еще один изощренный прием Сталина - выдвинуть на авансцену событий новоявленного исполнителя своей воли, на которого затем при надобности и списать очередной "перегиб" и, убрав одиозную фигуру, вновь предстать в освещении всех общественных софитов единственным, мудрым, справедливым заступником и родным отцом своего терпеливого народа. Ежов был по его приказу расстрелян. Жданов умер сам от сердечного приступа, со славой ближайшего соратника, успев еще в 1948 году, в год смерти, нанести последний из всей серии запланированных ударов - на этот раз по музыке, с осуждением композиторов Шостаковича, Прокофьева, Мясковского и других, упорно придерживавшихся в своем творчестве "формалистического, антинародного направления".
Но послевоенное мракобесие на том не кончилось, продолжалось до смерти самого. Была объявлена вне закона "лженаука" кибернетика, напрочь отрицалась генетика, а ученые-генетики, "менделисты-морганисты-вейсманисты", преследовались как буржуазные агенты. Одновременно развернулась яростная борьба с "безродными космополитами", которая сразу стала антисемитской кампанией и приняла государственный масштаб. Наконец, была арестована целая группа советских врачей, большей частью евреев, обвиненных в умышленно вредоносном лечении умерших ранее вождей, в том числе Жданова…
2. ПУБЛИЧНОЕ ПОНОШЕНИЕ
За несколько дней до опубликования постановления о ленинградских журналах в Ленинград прибыл сам Жданов, чтобы выступить там с развернутыми и нацеливающими докладами - перед партийным активом города, затем на общем собрании ленинградских писателей.
Вот фрагменты из оперативно изданной "обобщенной стенограммы" докладов Жданова, где говорилось о Зощенко: "<…>…мне нет нужды цитировать здесь "произведение" Зощенко "Приключения обезьяны". Видимо, вы все его читали и знаете лучше, чем я. Смысл этого "произведения" Зощенко заключается в том, что он изображает советских людей бездельниками и уродами, людьми глупыми и примитивными. Зощенко совершенно не интересует труд советских людей, их усилия и героизм, их высокие общественные и моральные качества. Эта тема всегда у него отсутствует. Зощенко, как мещанин и пошляк, избрал своей постоянной темой копание в самых низменных и мелочных сторонах быта. Это копание в мелочах быта не случайно. Оно свойственно всем пошлым мещанским писателям, к которым относится и Зощенко. <…>
<…> Известно, что со времени возвращения в Ленинград из эвакуации Зощенко написал ряд вещей, которые характерны тем, что он не способен найти в жизни советских людей ни одного положительного явления, ни одного положительного типа. Как и в "Приключениях обезьяны", Зощенко привык глумиться над советским бытом, советскими порядками, прикрывая это глумление маской пустопорожней развлекательности и никчемной юмористики.
Если вы повнимательнее вчитаетесь и вдумаетесь в рассказ "Приключения обезьяны", то увидите, что Зощенко наделяет обезьяну ролью высшего судьи наших общественных порядков и заставляет читать нечто вроде морали советским людям. Обезьяна представлена как некое разумное начало, которой дано устанавливать оценки поведения людей. Изображение жизни советских людей, нарочито уродливое, карикатурное и пошлое, понадобилось Зощенко для того, чтобы вложить в уста обезьяне гаденькую, отравленную антисоветскую сентенцию насчет того, что в зоопарке жить лучше, чем на воле, и что в клетке легче дышится, чем среди советских людей.
Можно ли дойти до более низкой степени морального и политического падения и как могут ленинградцы терпеть на страницах своих журналов подобное пакостничество и непотребство?
Если "произведения" такого сорта преподносятся советским читателям журналом "Звезда", то как слаба должна быть бдительность ленинградцев, руководящих журналом "Звезда", чтобы в нем можно было помещать произведения, отравленные ядом зоологической враждебности к советскому строю. Только подонки литературы могут создавать подобные "произведения", и только люди слепые и аполитичные могут давать им ход.
Говорят, что рассказ Зощенко обошел ленинградские эстрады. Насколько должно было ослабнуть руководство идеологической работой в Ленинграде, чтобы подобные факты могли иметь место!
Зощенко с его омерзительной моралью удалось проникнуть на страницы большого ленинградского журнала и устроиться там со всеми удобствами. А ведь журнал "Звезда" - орган, который должен воспитывать нашу молодежь. Но может ли справиться с этой задачей журнал, который приютил у себя такого пошляка и несоветского писателя, как Зощенко?! Разве редакции "Звезды" неизвестна физиономия Зощенко?!
Ведь совсем еще недавно, в начале 1944 года, в журнале "Большевик" была подвергнута жестокой критике возмутительная повесть Зощенко "Перед восходом солнца", написанная в разгар освободительной войны советского народа против немецких захватчиков. В этой повести Зощенко выворачивает наизнанку свою пошлую и низкую душонку, делая это с наслаждением, со смакованием, с желанием показать всем: - смотрите, вот какой я хулиган.
Трудно подыскать в нашей литературе что-либо более отвратительное, чем та "мораль", которую проповедует Зощенко в повести "Перед восходом солнца", изображая людей и самого себя как гнусных похотливых зверей, у которых нет ни стыда, ни совести. И эту мораль он преподносил советским читателям в тот период, когда наш народ обливался кровью в неслыханно тяжелой войне, когда жизнь советского государства висела на волоске, когда советский народ нес неисчислимые жертвы во имя победы над немцами. А Зощенко, окопавшись в Алма-Ате, в глубоком тылу, ничем не помог в то время советскому народу в его борьбе с немецкими захватчиками. Совершенно справедливо Зощенко был публично высечен в "Большевике" как чуждый советской литературе пасквилянт и пошляк. Он наплевал тогда на общественное мнение. И вот не прошло еще двух лет, не просохли еще чернила, которыми была написана рецензия в "Большевике", как тот же Зощенко триумфально въезжает в Ленинград и начинает свободно разгуливать по страницам ленинградских журналов. Его охотно печатает не только "Звезда", но и журнал "Ленинград". Ему охотно и с готовностью предоставляют театральные аудитории. Больше того, ему дают возможность занять руководящее положение в Ленинградском отделении Союза писателей и играть активную роль в литературных делах Ленинграда. На каком основании вы даете Зощенко разгуливать по садам и паркам ленинградской литературы? Почему партийный актив Ленинграда, его писательская организация допустили эти позорные факты?"
И далее Жданов обнародовал против Зощенко свой козырной "компромат" - выдержки из его статьи двадцатипятилетней давности "О себе, об идеологии и еще кое о чем", урезав за счет неприкосновенности идеологии ее название, вырвав цитаты из контекста статьи, а саму ее из контекста времени:
"Насквозь гнилая и растленная общественно-политическая и литературная физиономия Зощенко оформилась не в самое последнее время. Его современные "произведения" вовсе не являются случайностью. Они являются лишь продолжением всего того литературного "наследства" Зощенко, которое ведет начало с 20-х годов.
Кто такой Зощенко в прошлом? Он являлся одним из организаторов литературной группы так называемых "Серапионовых братьев". Какова была общественно-политическая физиономия Зощенко в период организации "Серапионовых братьев"? Позвольте обратиться к журналу "Литературные записки", № 3 за 1922 год, в котором учредители этой группы излагали свое кредо. В числе прочих откровений там помещен "символ веры" и Зощенко в статейке, которая называется "О себе и еще кое о чем". Зощенко, никого и ничего не стесняясь, публично обнажается и совершенно откровенно высказывает свои политические, литературные "взгляды". Послушайте, что он там говорил:
"Вообще писателем быть очень трудновато. Скажем, та же идеология… Требуется нынче от писателя идеология… Этакая, право, мне неприятность…"
"Какая, скажите, может быть у меня "точная идеология", если ни одна партия в целом меня не привлекает?"
"С точки зрения людей партийных я беспринципный человек. Пусть. Сам же я про себя скажу: я не коммунист, не эс-эр, не монархист, а просто русский и к тому же политически безнравственный…"
Что вы скажете, товарищи, об этакой "идеологии"? Прошло 25 лет с тех пор, как Зощенко поместил эту свою "исповедь". Изменился ли он с тех пор? Не заметно. За два с половиной десятка лет он не только ничему не научился и не только никак не изменился, а, наоборот, с циничной откровенностью продолжает оставаться проповедником безыдейности и пошлости, беспринципным и бессовестным литературным хулиганом. Это означает, что Зощенко как тогда, так и теперь не нравятся советские порядки. Как тогда, так и теперь он чужд и враждебен советской литературе. Если при всем этом Зощенко в Ленинграде стал чуть ли не корифеем литературы, если его превозносят на ленинградском Парнасе, то остается только поражаться тому, до какой степени беспринципности, нетребовательности и неразборчивости могли дойти люди, прокладывающие дорогу Зощенко и поющие ему славословия!..
Какой вывод следует из этого? Если Зощенко не нравятся советские порядки, что же, прикажете приспосабливаться к Зощенко? Не нам же перестраиваться во вкусах. Не нам же перестраивать наш быт и наш строй под Зощенко. Пусть он перестраивается, а не хочет перестраиваться - пусть убирается из советской литературы. В советской литературе не может быть места гнилым, пустым, безыдейным и пошлым произведениям". (Бурные аплодисменты.)
Есть свидетельства, что перед самой аудиторией Жданов гневно повторил также слова Сталина "ко всем чертям", опущенные им потом в массовой публикации.
Столь же выразительно говорил докладчик и о "физиономии так называемых "Серапионовых братьев"", и о "творчестве" Анны Ахматовой…
Конечно, в 1946 году имя Льва Лунца, умершего двадцать два года назад и пытавшегося, как заявлял Жданов, "дать идейное обоснование того вредного и чуждого советской литературе направления, которое представляла группа "Серапионовых братьев"", было уже вовсе незнакомо не только массовому читателю, но и новому поколению литераторов. А у широкой общественности, прошедшей через прокатку процессов и репрессий тридцатых годов, оно вызывало - по аналогии с таким именем, как Лев Троцкий, и в контексте всего ждановского доклада - представление о каком-нибудь "презренном враге народа", давно понесшем заслуженную кару. Даже сама постановка вопроса "с коммунистами или против коммунистов, за революцию или против революции?" стала за минувшие годы невообразимой, крамольной до ужаса. Не говоря уж об ответе: "Мы с пустынником Серапионом"…
И возвращение после этого исторического экскурса в привычную идеологическую лексику доклада воспринималось многими слушателями с облегчением.
Бурными аплодисментами затем встречались приведенные Ждановым указания и поучения товарища Сталина советским людям и, конечно, заключительные слова доклада, где высказывалась уверенность ЦК в выправлении допущенных ошибок и недостатков. Все вставали. "Обобщенная стенограмма" пестрела этими ремарками. Еще один автограф эпохи.
После писательского собрания несколько близких друзей Зощенко, потрясенные докладом Жданова, сошлись на квартире писателя М. Л. Слонимского. Ожидали прихода Зощенко, которого на собрании по воле организаторов не было, чем многозначительно для всех присутствующих подчеркивалось, что он уже изгнан из советской литературы и советского общества, отвержен, заклеймен.
Зощенко пришел, по свидетельству Слонимского, в кепочке, в сером пиджачке и брюках в полоску, с палочкой (то есть тросточкой), с легкой усмешкой на тощем лице.
- К чему же меня приговорили? - спросил он. - Меня не позвали на собрание.
Ему сказали, что положение крайне серьезное.
- Какое самое худое слово из всех худых слов было обо мне сказано? - спросил Зощенко уже без улыбки. (Вот что волновало его прежде всего - оскорбления, на которые он не мог ответить.)
Слонимский изложил ему суть доклада и дал в заключение свой совет:
- Тебе бы, по-моему, следовало прежде всего заявить, что ты советский человек и советский писатель.
- А кто же я такой? - искренне удивился Зощенко. - Как это вдруг на старости лет, на пятьдесят втором году жизни, заявлять, что я советский? Никаким другим я и не был за все годы!
Их "тайная вечеря" или, точнее, страшная ночь длилась до утра. Помимо Слонимского и Зощенко здесь находились писатели Козаков и Мариенгоф с женами, литературовед Эйхенбаум. Все были чрезвычайно обеспокоены. Зощенко хотел и не мог понять происходящее. Он действительно считал себя советским, вкладывал в это понятие свой - идеальный - смысл.
Тем временем нарастающая лавина хулы и гневных осуждений катились по газетным полосам, по радио, на разного рода литературных, окололитературных, издательских и прочих собраниях, захватывая в свой разоблачительный обвал многих других писателей и издательских работников - "способствовавших", "просмотревших", "допустивших идеологические ошибки", "низкопоклонничающих перед Западом", "забывших интересы народа" и проч. и проч.
Единственной возможностью найти высшую справедливость, дать свое собственное объяснение, излить душу с надеждой, что тебя услышат и поймут, было обращение к Сталину. И Зощенко пишет такое письмо:
"27 августа 1946 г.
Дорогой Иосиф Виссарионович!
Я никогда не был антисоветским человеком. В 1918 году я добровольцем пошел в ряды Красной Армии и полгода пробыл на фронте, сражаясь против белогвардейских войск.
Я происходил из дворянской семьи, но никогда у меня не было двух мнений - с кем мне надо идти - с народом или с помещиками. Я всегда шел с народом. И этого никто от меня не отнимет.
Мою литературную работу я начал в 1921 году. И стал писать с искренним желанием принести пользу народу, осмеивая все то, что подлежало осмеянию в человеческом характере, сформированном прошлой жизнью.
Нет сомнения, я делал иной раз ошибки, впадая иной раз в карикатуру, каковая в 20-х годах требовалась для сатирических листков. И если речь идет о моих молодых рассказах, то следует сделать поправку на время. За 20 лет изменилось даже отношение к слову. Я работал в советском журнале "Бузотер", каковое название в то время не казалось ни пошлым, ни вульгарным.
Однако меня самого никогда не удовлетворяла моя сатирическая позиция в литературе. Я всегда стремился к изображению положительных сторон жизни. Но это сделать было нелегко, так же трудно, как комическому актеру играть героические роли. Можно вспомнить Гоголя, который не смог перейти на положительные образы.
Шаг за шагом я стал избегать сатиры и, начиная с 30-го года, у меня было все меньше и меньше сатирических рассказов.