Тысяча экземпляров дешевого издания просочилась в Шотландию; две сотни достались приезжему шерифу из Карлайла, до того еще, как сочинение признали подрывной литературой. Но у шерифа был нюх на крамолу - а впрочем, как иначе подумаешь про вещицу, озаглавленную "Права Человека"? Но тысяча все-таки просочилась, а там и еще две тысячи, а после некий Тэтчер Мак-дауэлл в Эдинбурге сделал новый набор, самым, можно сказать, пиратским способом, да и тиснул тридцать тысяч на дешевой бумаге - неудивительно, если мэр Глазго после этого кричал, что у них каждая горская голь, каждый ткач, каждый работник на мельнице и подручный в кузне читает крамольную пакость под названием "Права Человека".
В Кардиффе ее ужали до трех тысяч слов и напечатали тысячу штук на отходах, на бумажном срыве - рудокопу и такая сойдет, чтобы сунуть в карман и спуститься с нею в забой.
Лондон, распробовав, начал поглощать трехшиллинговое издание; каждый зеленый хлюст считал своим долгом его заиметь - как пищу для шпилек, острот и издевок по адресу этого, как его, Пейна.
- С ума сойти, - говорили. - Послушайте только, как эта скотина проезжается насчет моего родителя!
Была эта книга у Уолпола, была и у Питта, у Бёрка и Фокса - и эти не отпускали шуточек. У "Уайта" герцог Девонширский, проводящий герцогскую свою жизнь по преимуществу за игорным столом, держал книгу Пейна раскрытой под рукою и вырывал из нее страницы всякий раз, когда ему требовалось раскурить трубку. Министр иностранных дел, лорд Гренвилл, прочел книжку, разорвал ее в клочья и мысленно дал себе зарок повесить автора. Но правительство тори, пережив совместно первоначальную вспышку бурного негодованья, ограничилось тем, что созвало заседание, на котором встал Питт и, памятуя, быть может, о своем отце, который так страстно не желал терять Америку, а может быть, помышляя лишь о сохранности правительства тори, твердо сказал:
- На сегодняшний день, господа, мы не предпримем решительно ничего. Книжка, пусть это даже непотребная стряпня, не может принести вреда, если стоит три шиллинга, - разве что мы о ней сами растрезвоним до такой степени, что и три шиллинга начнут казаться сходной ценой…
Здесь они просчитались. Джордан сказал Пейну:
- Это что-то непостижимое - чтобы так расходилось дорогое издание… Я, слава Богу, достаточно давно издаю книги, я знаю, сколько у нас в модном свете читающей публики - даже считая политиков, у которых это входит в обязанность. Появился новый читатель, читатель, который до этого и книги-то в руках не держал, такой, который будет долго рыться в карманах, и все-таки наскребет кое-как три шиллинга…
К Пейну явился ткач по имени Энгус Грей.
- А что вы о ткачах думаете, господин Пейн? - спросил он.
- О ткачах? Я о них как-то не думал. Вы сами кто?
- Неважно, кто я, - сказал его гость, бедно одетый, сухопарый, черноглазый, неторопливо и с упорством облизывая губы. - А важно, что мы читали между собой вашу книгу и нам охота навести порядок в доме. Если бы, скажем, у нас отыскалось кой-какое оружие, ружьишко или там пистолет, тогда имело бы нам смысл?.. - вопрос повис в воздухе.
- Возможно, - сказал Пейн.
- И когда же, господин Пейн?
- Когда приспеет время.
Что он еще мог сказать? Что мог сказать им, всем тем, кто шел к нему, всем этим исхудавшим, заморенным лицам, возжаждавшим утопии, вычитанной из книжки, - утопии, живым воплощеньем которой была Америка?
А после в разверстой пасти Лондона, Манчестера, Шеффилда, Ливерпуля исчезли десять, двадцать, пятьдесят тысяч дешевого издания… Под Англией пробуждался вулкан, и уже слышалось его глухое ворчанье.
Все рухнуло, точно карточный домик, и вот теперь, в сером свете зари, он бежал, спасая свою жизнь. Рухнуло, едва не погребя его под собою, оттого что он не понял простую вещь - что-то одно, будь то книжка, человек или идея, не может привести мир в движенье. Когда он писал "Здравый смысл", он говорил с народом, уже и так подымающимся на борьбу, уже возмущенным до предела, держащим в руках оружие, - объяснял этому народу, отчего тот восстал во гневе, почему должен продолжать борьбу и во имя чего он воюет. За плечами у тех людей было сто лет вооруженной независимости, если не политической, то, во всяком случае, фактической; те люди уже сражались с индейцами и сражались с французами, они добывали себе оружием средства к существованию - и они были, в большинстве своем, религиозные сектанты: методисты, пуритане, конгрегационалисты; даже католики и евреи среди них бежали в Америку, ища свободы.
С "Правами Человека" обстояло иначе; он их обрушил на голову народу, никоим образом к тому не готовому - народу, который во многих случаях воображал, будто обладает некоей мистической свободой, ничего общего не имеющей с действительностью и существующей как достоянье всякого англичанина лишь в песнях, преданьях и легендах.
Эти люди не были вооружены, не были подготовлены, они не были религиозными сектантами; они увидели строки, написанные Пейном, потянулись к свободе - и покорно вернулись снова к своей работе, к своим трущобам и пивным, а те немногие, в чьей среде имелись какие-то зачатки организации - широколицые рудокопы Уэльса, ткачи из северных графств, металлисты, - пораскинули умом над книжкой Пейна, пересчитали свои пули, испугались и, спрятав подальше ружья, ничего не стали делать - а когда услышали, что Пейн бежал из Англии, то и мечтать перестали о свободе.
Коренная его ошибка - он позже понял это - состояла в том, что он вернулся опять во Францию. У него тогда утвердилась в сознании мысль, еще нечеткая, но, чудилось ему, осуществимая - идея столь грандиозная, что до сих пор он не решался даже допускать ее, - мысль о создании, в союзе с Соединенными Штатами Америки, Соединенных Штатов Европы, человеческого братства, на что понадобится самое большее семь лет, а в конечном счете - возможно, до исхода восемнадцатого века - оно распространится на весь мир. То будет правительство из народа и для народа - правительство, которое позаботится о том, чтобы ни один человек не голодал, ни один не нуждался; добьется того, что ненависть, убожество, преступленье исчезнут перед лицом воспитания и просвещенья; железная хватка церкви ослабнет, уступив место кроткому деистическому вероисповеданью, в котором братству человеческому откроется та истина, что Господь един и всеблаг - вероисповеданью, в коем нет места ненависти, злобе или суеверью. Наступит конец войнам, конец королям и деспотам. Христос будет жить на земле в бесхитростной добродетели людей - той добродетели, в которую он так горячо веровал, - и, обратясь взорами к Богу, человек уж никогда не отвернется от Него.
Вот в чем состояла идея Пейна, его мечта, столь грандиозная и потрясающая воображенье, сулящая такие чудеса, что он и самому себе едва отваживался высказать ее до конца. От слишком многого зависело ее осуществленье: от хода революции во Франции, от его собственной способности подвигнуть людей на дело печатным словом, от направленья, какое изберет для себя послереволюционная Америка, - и, наконец, от того, произойдет ли революция в Англии.
Он вспоминал, как вновь направился во Францию, усугубив этим подозрения тори, начинающих думать, что он находится в сговоре с французами. Он обсуждал с Лафайетом создание республиканского общества, которое со временем охватит своими ответвленьями весь мир. В ядро его вошли мадам Ролан и Кондорсе, и Пейн написал пламенную декларацию республиканских принципов, в которой яростно клеймил короля за бегство из Парижа и требовал его отреченья от престола. Тори все еще ничего не предпринимали, и у Пейна зародилась надежда, что ему, может быть, удастся осуществить свои планы, так и не выведя правительство тори из сонного оцепененья. Им намечен был первый шаг - присоединить к Американской Республике Республику Францию. Он не знал, что в эти самые минуты английские агенты представляют правительству тори подробнейшие донесения о его действиях. Он воротился в Англию и обнаружил, что Пейн, дотоле подчеркнуто игнорируемый, стал отныне поборником Сатаны.
Правительство смыкало вокруг него кольцо не торопясь. Англия глухо роптала, но тори слышали этот ропот не впервые и умели великолепно разбираться в настроениях народа. Подавить смуту значило признать, что смута существует, и уж тогда джинна не загонишь назад в бутылку. И наоборот, ежели действовать исподтишка - где намекнуть, где запугать, где ненароком пригрозить, а если и схватить, то тайно, - тогда смуту можно удушить задолго до того, как она осознает собственную силу. Америка им послужила хорошим уроком.
Друзья и сторонники Пейна предлагали собраться в трактире "Корона и якорь" - выпить в честь второй годовщины паденья феодальной системы во Франции. С хозяином трактира перемолвился парой слов агент, подосланный правительством, после чего внезапно оказалось, что в трактире нет мест. Исчез Томас Клуз; во рву под Дувром был найден мертвым человек по имени Ланеден, который незадолго до того обратился к Пейну с предложением создать отряд народного ополчения по образцу филадельфийских ассоциаторов. Был арестован по ложному обвинению металлист Мастерсон. Хотя, с другой стороны, лорд Эдвард Фицджералд, молодой аристократ из Ирландии, сказал Пейну:
- Когда вам понадобятся бойцы, господин Пейн, вспомните о зеленом острове - и, как знать, быть может, их там найдется более чем достаточно.
- Что бы ни произошло, - говорил он себе, - я должен писать - разъяснить, стараться, чтобы люди поняли.
Он написал вторую часть "Прав Человека". Мост был забыт, мечты о научной и мирской славе столь невозвратно отошли в прошлое, что он просто не понимал, как мог когда-то их лелеять. Вернулся снова прежний Пейн, неважно одетый, с блеском в неровно посаженных глазах, живых и быстрых, когда он говорил; с прежним понурым очерком широких, могучих плеч, как будто ноша на них была тяжела, безмерно тяжела.
Теперь, когда почти все его сомненья рассеялись, он писал стремительно. Первая часть книги была руководством к революции вторая будет схемой - общей, грубой, но все же своего рода схемой - нового мира, о котором он мечтал. Он чувствовал, покамест писал, что за ним следят, и ждал вмешательства со стороны властей; когда такового не последовало, это не столько удивило его сколько заставило насторожиться. А потом к нему пожаловал Чапман, богатый издатель, и спросил, не хочет ли Пейн издать вторую часть "Прав Человека" у него.
Грубая работа, подумал Пейн, ох и грубо работаете, господа, - и сказал:
- Я издаю свои книги у Джордана.
- Ну, что такое Джордан, - самодовольно возразил Чапман. - Ничто, мышка, подбирающая крохи с издательского стола. Такое сочиненье, как ваше, господин Пейн, вещь такой силы и значимости заслуживает наилучшей печати, бумаги наивысшего качества, переплета, которым может гордиться любой писатель. Мы с вами люди искушенные, мы знаем - покупатель глуп, и судит о книге по переплету, а у меня вам будет обеспечен мягчайший сафьян, изысканное тисненье…
- Я издаюсь у Джордана, - улыбнулся Пейн. - Раздаются голоса, и притом довольно громкие, господин Чапман, что мое сочиненье граничит с крамолой. Издателю с таким положением, как у вас…
- Книгоиздательство всегда сопряжено с риском. Мы защищаем печатное слово, отстаиваем свободу печати.
- А ваши условия?
- Сто гиней - и все права мои.
- Все? - Пейн усмехнулся. - И никаких отчислений от продажи?.. Помилуйте, неужели мой труд так мало стоит?
- Я говорил, что иду на риск. Согласитесь сами, что…
- Жаль, но я издаюсь у Джордана, - сказал Пейн.
- Двести гиней.
- Смотрите-ка, мое сочиненье поднимается в цене. А право передать мою рукопись господину Уолполу к вам тоже переходит за эти сто гиней?
Господин Чапман выказал завидное самообладанье.
- Пятьсот гиней, господин Пейн, - сказал он.
- Эх, и жизнь у писателя - нипочем не соскучишься, - рассмеялся Пейн. - Проваливайте отсюда, господин Чапман.
- Не валяйте дурака, Пейн. Даю вам тысячу гиней, ни пенни больше.
- Пошел ты к черту!
- Предупреждаю вас, Пейн, берите тысячу. Тому, кого вздернут на виселицу, деньги не нужны.
- Пошел отсюда, пока тебя не выкинули.
Так был решен вопрос с Чапманом, но оставались другие. Когда Пейн принес рукопись Джордану, печатник сказал:
- Я человек не робкого десятка, но дела принимают скверный оборот. Помните Карстэрса - того, что взял тысячу из дешевого издания для Шотландии? Нашли со сломанной шеей под обрывом - лазал по горам. С каких это пор он начал увлекаться альпинизмом?
- Думаете, я не вижу, какой дела принимают оборот? - проворчал Пейн.
- Я-то сам не боюсь, это я не к тому.
Пейн оставил ему письменное заявленье, что автор объявляет издателем самого себя - и прибавил устно, что отвечать за содержание "Прав Человека" будет он сам, и никто другой.
- Зря вы это, напрасно, - возражал Джордан.
- Я так хочу.
- И не гуляйте особо-то по ночам.
Пейн усмехнулся, вспомнив иные времена, когда он слышал то же самое предупрежденье.
А потом, с потрясающей неожиданностью, пришел конец. Все революционные ячейки, ценою стольких усилий сколоченные среди рудокопов Уэльса, ножовщиков Шеффилда, докеров Ливерпуля и Тайна, гончаров, колесных мастеров - среди всех тех, кто уповал, что Пейн возглавит их и поведет за собою, - все они были выявлены и раздавлены правительством раньше, чем он успел созвать конгресс, поднять на ноги ополченье - раньше, чем тонкие нити революции успели обозначиться столь явственно, чтобы их можно было стянуть воедино. И тут же, как бы ставя последнюю точку в конце событий, пришло письмо от Джордана.
Пейн тотчас отправился у нему. Он только что узнал, что арестованы руководители четырех ячеек; он был готов ко всему, и все же не нашел в себе силы улыбнуться, когда долговязый печатник показал распоряженье, предписывающее ему, Джордану, предстать перед Королевским судом. По обвинению в государственной измене, состоящей в издании преступной книги под названием "Права Человека".
- Пойду я, - сказал Пейн.
- Ни в коем случае, - твердо возразил Джордан. - Если повесят вас, значит, конец всему, если меня, это еще ничего не значит, обыкновенная буря в стакане воды - поймите, Пейн, вас много носило по свету, повсюду вы побывали и, как сами же говорите, весь мир - ваше селенье. Ну, а я - англичанин, вот и все, очень просто, и мне, по неразумью, дорог вот этот островок и народишко, что на нем живет. Запрягли его в телегу, как рабочую клячу, и понукают всяк, кому не лень, и мне, видя это, охота перерезать постромки. Вот почему я и издал вашу книгу - и вот почему, если надо, умру за это, очень просто. Вы - это революция, я же - печатник, Пейн, и все дела.
Пейн не соглашался, спорил, но на этот раз он столкнулся с человеком, которого не мог переупрямить. Кинулся было к вигам, к своим друзьям-либералам, но за немногими дверьми, которые оставались еще для него открыты, его встречали иронические вежливые лица и слова:
- Но, Пейн, не могли же вы в самом деле вообразить, что мы будем потворствовать революции. Помилуйте, мы ведь англичане… - И - совет: - Уносите-ка вы ноги из Англии, вот что, а то как бы на виселицу не угодить.
Ромни прислал ему записку: "Вас собрались повесить, Пейн это вполне очевидно".
Блейк писал: "Бегите, Пейн, ради Бога, спасайтесь".
Пейн обратился к уцелевшим ячейкам с воззванием; его встретили гробовым молчаньем. "Настало время действовать", - писал он, и гробовое молчание было ему ответом.
Следующим шагом правительства явилась королевская декларация о запрещении всех несанкционированных собраний, а также всех видов подрывной литературы. Всякий, кто располагал сведениями о подобном и не сообщал властям, подлежал судебной ответственности.
Книгу, однако, покупали нарасхват, как одержимые, тысячами. Все то немногое время, которое ему оставалось, Джордан не останавливал станки ни днем, ни ночью; печатное слово, единожды выпущенное на волю, не воротишь обратно даже при всем могуществе королевской власти. И Пейн писал, не зная устали, - письма, воззвания, призывы; коль скоро ячейки дрогнули, он обратит свое слово к людям. И люди читали его воззвания, шушукались между собой - но ничего не предпринимали. Таких, как вооруженные массачусетские фермеры, здесь не было; были забитые, запуганные крестьяне и лавочники.
Вот так оно и кончилось. Блейк битый час приводил доказательства, покамест убедил его, что окончательное решение о нем принято, - а там подоспел и Фрост с известием, что подписан ордер на арест. Им вторил посыльный из Франции:
- Рассудите, Пейн, вы нужны во Франции. С Англией - дело конченое, сгинете вы - сгинут и надежды английского народа, я так прочно, что больше им уже не возродиться, поверьте мне. Во Франции же сейчас как раз начало, и когда на всю Европу прогремят слова "Республика Франция", то и народ Англии вновь обретет свою силу. Только не оставайтесь здесь, чтоб вас повесили.
Удираю, говорил он себе, когда мог бы остаться и умереть. Стар стал. В семьдесят шестом был молод и кругом были молодые, с оружием в руках - с ними я мог разговаривать. А теперь где их взять?
И он говорил себе, я вернусь! Давал себе клятву, я еще вернусь - от силы семь лет, и средь людей, которые никогда-то ничего не знали, кроме ненависти и страха, воцарится братство, мертвые не возвращаются, а я - вернусь…
Вот что перебирал он в памяти вновь и вновь сентябрьским утром 1792 года, стоя на палубе парома и глядя, как исчезают из вида белые утесы Дувра.
XII. Республика Франция
Всякий раз это вновь было начало. Свежий холодный ветер над проливом бодрил; синее небо и чайки, качанье палубы под ногами - и пьянящее возбужденье, какое охватывает, когда ты чудом вырвался из лап смерти. У него изменилось настроение, мрачное отчаянье отступило, и неудача, постигшая его в Англии, заняла подобающее место в естественном ряду событий; тысяча лет, сколько помнит себя человечество, все шло иначе, так что за час или за день братство человеческое не установишь. Он возвратится в Англию, когда за спиной у него будут Соединенные Штаты Европы, - тогда на его призыв народ восстанет и восторжествует. Сколько это потребует времени? Пять лет, десять дет - ему пока еще только пятьдесят пять. До сих пор была нескончаемая подготовка, он осваивал ремесло; теперь он - Пейн, защитник прав Человека.
Он спросил у Фроста:
- Старым я выгляжу?
- Выглядите как нельзя лучше, - отвечал Фрост, слегка озадаченный тем, что это и в самом деле так.
- А усталым?
- Пожалуй, нет…
- Чего вы боитесь, Фрост?
- А что мне, благодушно посмеиваться, когда едва было не угодил на виселицу? Так не бывает.
- Вздор! Что ваша жизнь? Приспособленьице, которым вам позволено поиграться короткое время, механизм, который вы стараетесь применить с пользой. И если что-нибудь шарахнет по нему, то он ломается, вот и все.
- К сожалению, я не могу так смотреть на вещи, - сказал Фрост с горечью. - Это был мой дом. - Он кивнул через плечо в сторону Англии. - Теперь он для меня потерян, мне больше нет пути назад.