Всю дорогу Покрасс терзался вопросом: будет или не будет в титрах фильма фамилия его брата? И если будет, заметит ее Сталин или не заметит?
Фамилия в титрах была. Но никто из собравшихся ничего по этому поводу не сказал. Неужели не заметил? - терзался Покрасс.
Никакого удовольствия от фильма он, конечно, не получил. Все, что происходило на экране, было для него - как в тумане. Его лихорадило. То его прошибал холодный пот:
"Знает! Наверняка знает". То верх брала надежда: чем черт не шутит, а может, и пронесет!
И вот фильм кончился. Зажегся свет.
Поняв, что вождю фильм понравился, его стали хвалить. Посыпались осторожные одобрительные реплики. Кто-то сказал:
- А какая музыка хорошая!
Покрасс сидел ни жив ни мертв: ему показалось, что при этих словах вождь как-то особенно внимательно, со значением поглядел на него.
Показалось?
Да нет, не показалось.
Проходя мимо композитора, Сталин положил руку ему на плечо, улыбнулся и сказал:
- Трэпэщешь?
Сталин хотел, чтобы перед ним трепетали . Не верность идее и даже не личная преданность, а именно вот этот трепет был для него самой верной гарантией надежности выдвинутого им на тот или иной высокий пост человека. А что может быть более верным и надежным залогом этого трепета, чем постоянный страх разоблачения!
* * *
Впервые Шолохов встретился со Сталиным в июле 1931 года.
Дело было на подмосковной даче Горького - в Краскове.
► Сидели за столом. Горький все больше молчал, курил да жег спички над пепельницей. Кучу целую за разговор зажег.
Сталин задал вопрос:
- Почему вы так смягченно описываете генерала Корнилова? Надо его образ ужесточить.
Я ответил:
- Поступки Корнилова вывел без смягчения. Но действительно некоторые манеры и рассуждения изобразил в соответствии с пониманием облика этого воспитанного на офицерском кодексе чести и храброго на германской войне человека, который субъективно любил Россию. Он даже из германского плена бежал. Сталин воскликнул:
- Как это - честен?! Он же против народа пошел! Лес виселиц и моря крови!
Должен сказать, что эта обнаженная правда убедила меня. Я потом отредактировал рукопись. Сталин новый вопрос задал:
- Где взял факты о перегибах Донбюро РКП(б) и Реввоенсовета Южфронта по отношению к казаку-середняку?
Я ответил, что роман описывает произвол строго документально - по материалам архивов.
(Валентин Осипов. Шолохов. М., 2005. Стр. 130-131)
Биограф Шолохова, записавший этот шолоховский рассказ о допросе, который учинил ему тогда Сталин, замечает, что после этого сталинского вопроса Шолохов -
► ...не мог не насторожиться. Видимо, в тот миг и ухватил тигриный взгляд всевластного собеседника. Сталин - проницательный читатель. Не остыла его память на политику расказачивания в Гражданскую, то есть на истребление казаков-середняков под предлогом борьбы с богатеями и белоказачеством.
Так оно, наверное, и было. Но не мог Шолохов не насторожиться, когда Сталин его спросил, где он взял факты, еще и потому, - я бы даже сказал, главным образом потому, что почувствовал: Сталин устраивает ему своего рода экзамен. Зная об обвинениях в плагиате, проверяет его историческую эрудицию. И в желтых, тигриных глазах вождя он прочел уже знакомое нам, удовлетворенное: "Трэпэщешь?"
А вот другой, еще более выразительный факт.
По поводу брошенного ему обвинения в плагиате Шолохов писал жене о главных его обвинителях, называя их поименно:
► Писатели из "Кузницы" Березовский, Никифоров, Гладков, Малышкин, Санников и пр. людишки с сволочной душонкой сеют эти слухи и даже имеют наглость выступать публично.
Писатель, имя которого возглавило этот список - Феоктист Березовский, - был и лично знаком с Шолоховым (он редактировал "Донские рассказы"), и был он одним из первых, кому досталось ознакомиться с рукописью "Тихого Дона".
Прочитав ее, он высказался о ней так:
► Я старый писатель, но такой книги, как "Тихий Дон", не мог бы написать. Разве можно поверить, что в 23 года, не имея никакого образования, человек мог написать такую глубокую, такую психологически правдивую книгу. Что-то неладно!
(Л. Колодный. История одного посвящения. Неизвестная переписка Шолохова. Знамя, 1987, № 10. Стр. 179)
О том, что с авторством "Тихого Дона" "что-то неладно", Березовский продолжал твердить и впредь, став одним из самых убежденных и последовательных обвинителей Шолохова в плагиате.
Писатель он был не шибко знаменитый. Но в 1932 году его имя неожиданно оказалось в перечне самых громких имен советского литературного истеблишмента.
Случилось это так.
Решив покончить с РАППом, Сталин распорядился сформировать Оргкомитет по подготовке к будущему писательскому съезду, который призван будет объединить всех писателей страны в единый творческий Союз. И вот на стол вождя ложится предложенный для его утверждения список членов этого Оргкомитета. И он его утверждает. Но прежде чем поставить под ним свою утверждающую подпись, вычеркивает из него фамилию "Шолохов" и вместо нее вписывает другую: "Березовский".
Да, да, тот самый Феоктист Березовский, старый большевик и член "Кузницы", который вместе с Малышкиным, Никифоровым, Гладковым и Санниковым четыре года тому назад начал публичную кампанию против Шолохова, обвиняя его в плагиате.
Тогда Сталин защитил Шолохова, а сейчас - что же? Неужели готов отдать его им на растерзание?
Нет, конечно. Но это был - сигнал. Смотри, мол: все знаю, все помню. И если мне зачем-нибудь это понадобится, твой "скелет в шкафу" тотчас же будет извлечен из "шкафа". И сразу отыщется другой автор "Тихого Дона", который и будет объявлен настоящим.
Ситуация, конечно, маловероятная, но не такая уж фантастическая. Сказал же он в свое время Крупской, что для партии нет ничего невозможного, и если она будет проявлять строптивость, партия (то есть он, Сталин) назначит на роль вдовы Ленина какую-нибудь другую старую большевичку. Например, Стасову. И Надежда Константиновна не усомнилась, что так оно и будет. Потому что нет таких крепостей, которые большевики не могли бы взять.
* * *
В роковом 37-м, когда над Шолоховым сгустились тучи, - мало сказать, сгустились тучи, - когда он повис над пропастью ГУЛАГа и вот-вот мог в эту пропасть свалиться, Сталин послал к нему для выяснения всех обстоятельств заведенного на него дела - Ставского. В докладной записке, которую тот после встречи с Шолоховым отправил на имя Сталина (документ № 9), бросается в глаза такая красноречивая подробность:
► Я в лоб спросил его, - не думал ли ты, что вокруг тебя орудуют враги в районе и что этим врагам выгодно, чтобы ты не писал? Вот ты не пишешь, - враг, значит, в какой-то мере достиг своего!
Шолохов побледнел и замялся.
(Писатель и вождь. Переписка М.А. Шолохова с И.В. Сталиным. М., 1997. Стр. 71)
Арестованы его ближайшие друзья. Их допрашивают с применением самых суровых средств ведения следствия (попросту говоря, пыток), и он это знает. Наверняка кто-нибудь из них уже дрогнул и дал на него показания. Да и Ставский только что в беседе с ним предъявил ему весьма серьезные политические обвинения. Но, обсуждая все это, он ни разу не побледнел и не замялся. А побледнел и замялся только тогда, когда посланец Сталина упрекнул его в том, что он давно уже ничего не пишет.
Не почуял ли он в этом упреке намек на то, что написать что-нибудь стоящее он не в силах по той простой причине, что единственная книга, принесшая ему славу большого художника, была написана не им?
Еще один - последний - намек на это щекотливое обстоятельство он получил - уже от самого Сталина - в 1949 году, когда к подписчикам пришел 12-й том выходившего тогда собрания сочинений вождя, в который вошло уже известное нам давнее - двадцатилетней давности - письмо Сталина Феликсу Кону.
Почему тогда, в 1929 году, Сталин решил это свое письмо не публиковать, а сейчас, двадцать лет спустя, когда обсуждаемый в этом письме вопрос вроде давно уже утратил всякую актуальность, вдруг распорядился его напечатать?
Тут надо сказать, что никаких случайностей в решении таких вопросов у Сталина никогда не было и быть не могло.
У Анатолия Рыбакова в его романе "Дети Арбата" есть выразительная сцена, в которой Сталин беседует с Н.И. Ежовым, - еще не главой НКВД, а секретарем ЦК. Сталин размышляет вслух, Ежов записывает:
► Сталин сделал паузу. Ежов, не поднимая головы, писал.
- О чем свидетельствует этот сигнал? - снова спросил сам себя Сталин.
И сам ответил:
- Этот сигнал свидетельствует о том, что руководящие кадры промышленности бесконтрольны. Аппарат промышленности из аппарата советского превращается в аппарат технократический. Это большая опасность.
В этом месте Сталин сделал ту особую паузу, означающую, что сейчас он произнесет фразу - обобщение , которая должна быть доведена до самой широкой аудитории. Ежов сосредоточился, чтобы точно записать ее.
(Анатолий Рыбаков. Дети Арбата. М., 1988. Стр. 293)
Работая над своим романом, Рыбаков тщательно изучил стиль поведения Сталина, все его повадки. Беседовал со многими людьми, которым случалось выслушивать вот такие указующие сталинские речи. Так что сцена эта - не плод художественного вымысла, она точно фиксирует сталинский стиль, сталинскую манеру изложения своих руководящих указаний.
В иных случаях, когда ту или иную его реплику надо было довести "до самой широкой аудитории", Сталин давал это понять интонацией, паузой. И тот, кто слушал какой-нибудь очередной устный его монолог, отлично понимал и схватывал смысл этих его пауз и интонаций. Ну, а уж когда ту или иную его реплику надлежало опубликовать в печати, интонациями и паузами дело не ограничивалось. Тут в ход шли уже прямые указания. Так превратилась в один из главных, как мы теперь выразились бы, слоганов эпохи фраза из сталинской резолюции на письме Л.Ю. Брик, адресованной тому же Ежову: "Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи".
Если бы Сталин захотел, он точно так же - уже тогда, в 1929 году, - свою адресованную Феликсу Кону реплику о "знаменитом писателе нашего времени Шолохове" тоже превратил бы если не в слоган , так в расхожую цитату.
Но тогда он почему-то этого не захотел. А сейчас, двадцать лет спустя, это ему вдруг для чего-то понадобилось.
Для чего же?
Выход каждого очередного тома собрания сочинений Сталина освещался в печати как важное политическое событие сегодняшнего дня. Как мы знаем, марксизм не догма, а руководство к действию. И вот таким руководством к действию немедленно становилось какое-нибудь - наверняка отмеченное им самим - давнее высказывание вождя.
12-й том собрания своих сочинений Сталин подписал в печать 9 сентября 1949 года. Указующая статья о выходе в свет этого сталинского тома появилась на первой полосе "Правды" 10 октября. А неделю спустя главному редактору издательства "Художественная литература" - звонок из ЦК:
- У вас запланировано очередное издание "Тихого Дона"?
- Да, а что?
- А то, что Сталина надо читать. У Шолохова там грубые исторические и политические ошибки.
3 января 1950 года обескураженный Шолохов пишет Сталину письмо с просьбой разъяснить ему, в чем суть допущенных им ошибок:
► Дорогой товарищ Сталин!
В 12-м томе Ваших Сочинений опубликовано Ваше письмо тов. Феликсу Кону. В этом письме указано, что я допустил в романе "Тихий Дон" "ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений насчет Сырцова, Подтелкова, Кривошлыкова и др."
Товарищ Сталин! Вы знаете, что роман читается многими читателями и изучается в старших классах средних школ и студентами литературных факультетов университетов и педагогических институтов. Естественно, что после опубликования Вашего письма тов. Ф. Кону у читателей, преподавателей литературы и учащихся возникают вопросы, в чем я ошибся и как надо правильно понимать события, описанные в романе, роль Подтелкова, Кривошлыкова и других. Ко мне обращаются за разъяснениями, но я молчу, ожидая Вашего слова.
Очень прошу Вас, дорогой товарищ Сталин, разъяснить мне, в чем существо допущенных мною ошибок.
Ваши указания я учел бы при переработке романа для последующих изданий. С глубоким уважением к Вам
М. Шолохов
(Писатель и вождь. Переписка М.А. Шолохова с И.В. Сталиным. М., 1997. Стр. 140)
Не вспомнил ли он, когда сочинял это письмо, тот "экзамен", ту проверку его исторической эрудиции, которую Сталин устроил ему во время их первой встречи? И не почудился ли ему в этом указании на то, что он, Шолохов, плохо ориентируется в событиях, лежащих в основе его романа, все тот же старый намек на сомнительность его авторства?
Как бы то ни было, он изъявляет полную покорность и готовность внести в свой роман любые исправления, которые предложит ему вождь.
Но вождь не удостоивает его ответом: сам должен понимать.
Сам ли Шолохов это понял, или ему помогли это понять, но так или иначе до него все-таки дошло, что совсем не в том состояла главная его историческая ошибка, что он будто бы допустил ряд неверных сведений о казни Сырцова, Подтелкова и Кривошлыкова.
Публикацией этого старого своего письма Сталин выразил Шолохову свое неудовольствие. Неудовольствие же это было вызвано тем, что в "Тихом Доне", главном советском романе о Гражданской войне, - и не где-нибудь в Сибири, а на Юге России, - ни единым словом не упоминался "товарищ Сталин". И это в то время, когда уже каждому школьнику было известно, что именно он, "товарищ Сталин", был главным организатором всех наших побед - не только в недавно отгремевшей Великой Отечественной войне, но и в той, уже далекой, Гражданской.
Вот в чем состояла главная историческая ошибка писателя Шолохова. И на нее необходимо было ему указать.
О том, как ему на эту его ошибку было указано и какой был найден выход, биограф Шолохова сообщает скупо:
► Издательскому начальству дали понять, что в романе должен появиться еще один персонаж.
В издательство вызывают внештатного редактора. Этот послушный редактор, работник "Правды", берет в руки подхалимское перо. Роман обретает сцену - Сталин и народные ходоки.
(Владимир Осипов. Шолохов. М., 2005. Стр. 385)
Имя внештатного редактора, не побрезгавшего "взять в руки подхалимское перо", не называется. Это был, надо полагать, Ю. Лукин, давний редактор многих шолоховских текстов. Вписывать в них нужные по обстоятельствам времени те или иные политические вставки ему было не привыкать. Но сочинить за Шолохова целую сцену в тот раз ему пришлось впервые.
Не Осипову бы, который, сочиняя свою книгу о Шолохове, ни на миг не покладал этого самого "подхалимского пера", упрекать Лукина в подхалимстве. Но не осудить низкий моральный облик услужливого редактора-правдиста ему тут было важно, а вывести из-под обвинения в сервилизме главного своего героя. Сам Шолохов, оказывается, не осквернил своих рук жульнически - задним числом - вставленной в давно написанный (кем?) роман фальшивой сценой "Народные ходоки у товарища Сталина".
* * *
Во всех попытках решения проблемы авторства "Тихого Дона" есть одна особенность, роднящая их со всеми известными нам вариантами ответа на знаменитый "шекспировский вопрос". И там и тут по-настоящему убедительными выглядят так называемые отрицательные доказательства . То есть доказательства того неоспоримого для исследователя факта, что автором всех бессмертных шекспировских творений был НЕ Вильям Шекспир из Стратфорда, а автором "Тихого Дона" - НЕ Михаил Шолохов из станицы Вешенской. Знакомясь с аргументами "антистратфордианцев" (в шекспироведении сторонников версии, согласно которой автором шекспировского художественного наследия был Вильям Шекспир из Стратфорда, принято именовать "стратфордианцами", а их противников, соответственно, "антистратфордианцами"), - так вот, когда знакомишься с аргументами этих самых "антистратфордианцев", не просто соглашаешься с ними, но невольно проникаешься непоколебимой уверенностью в безусловной их правоте.
Мало того, что не сохранилось ни одной рукописи ни одной шекспировской пьесы, - что уже само по себе достаточно странно, - еще более странное впечатление производит единственный имеющийся в распоряжении ученых-шекспироведов документ, о котором можно с уверенностью сказать, что к нему "руку приложил" Вильям Шекспир из Стратфорда. Это - его духовное завещание.
В нем нет упоминания не только о собственном его художественном наследии, но даже ни об одной принадлежавшей ему книге какого-либо другого автора. А между тем книги в тот век стоили дорого, и, если бы таковые у него были, они составляли бы весьма ценную часть принадлежащего ему имущества. А перечень этого принадлежащего ему имущества завещатель составил более чем подробный, не забыв упомянуть предметы, стоимость которых исчислялась не только в фунтах и шиллингах, но даже и в пенсах:
► ... я даю и завещаю поименованной Елисавете Холл всю мою посуду, за исключением моей широкой серебряной позолоченной чашки, которую я теперь имею в день написания настоящего моего завещания. Также я завещаю... г-ну Томасу Комбу - мою саблю; Томасу Рессель, эсквайру, - пять фунтов ст. и Франсису Коллинсу, из города Уоррик, в графстве Уоррик, дворянину - 13 фунт. ст. 6 шилл. 8 пенс, которые должны быть выплачены в течение одного года после моей смерти. Также я даю и завещаю... Хемнету Садлеру 26 шилл. 8 пенс, на покупку ему кольца; Уильяму Рейнольдсу, дворянину, - 26 шилл. 8 пенс, на покупку ему кольца... товарищам моим: Джону Геммингу, Ричарду Бербеджу и Генриху Конделлю по 26 шилл. 8 пенс. Каждому на покупку им колец... Также я даю и завещаю жене моей вторую по качеству кровать с принадлежащей к ней утварью. Также я даю и завещаю поименованной дочери моей Юдифи мою широкую серебряную позолоченную чашку. Все прочее недвижимое мое имущество... по уплате моих долгов и уплате завещанного мною имущества и по израсходованию денег на мои похороны, я даю, предназначаю и завещаю моему зятю Джону Холлу, дворянину, и дочери моей Сусанне, супруге его, которым я повелеваю быть и которых я назначаю душеприказчиками сего моего завещания... Во свидетельство сего я приложил к сему мою (печать) руку числа и года вышеозначенного.