Саша жутко волновался, как, впрочем, и все остальные ребята. Прочел поэму Пушкина "Граф Нулин" и стихотворение "Погасло дневное светило…". Здесь Станиславский спросил, приготовил ли он какой-нибудь монолог. Саша мгновенно выпалил: "Монолог "Скупого рыцаря"!" Со всех сторон раздались смешки, а Станиславский интеллигентно поинтересовался: "Голубчик, а поскромней у вас чего-нибудь нет? Вам сколько лет?" Саша гордо ответил: "Семнадцать!" "Семнадцать?" - переспросил Станиславский и громко засмеялся. Но тем не менее Саша был принят в студию и, таким образом, стал дважды студентом.
Целый год он бегал из Литинститута в студию Станиславского и обратно, но однажды, перед весенней сессией, его остановил театральный критик Павел Новицкий, читавший в обоих заведениях историю русского театра, и сказал: "На тебя, братец, смотреть противно - кожа да кости! Так нельзя… Ты уж выбери что-нибудь одно…" После чего, помолчав, добавил: "Если будешь писать - будешь писать… А тут, все-таки, Леонидов, Станиславский - смотри на них, пока они живы!"
И Саша бросил Литинститут. Но вскоре пожалел об этом… Между тем Новицкий, предсказав ему: "Если будешь писать - будешь писать", оказался прав. Учась в студии Станиславского, Саша продолжал писать стихи. В 1936 году драматург Иосиф Прут написал пьесу "Год девятнадцатый", которую в Театре Красной армии поставил Алексей Попов. По словам самого Прута, "действие двух картин разворачивалось в открытом море. Пять человек - Нестор, Ивин, Багиров, Акопян и Василий - "рыбаки" - экипаж баркаса. Они должны быть постоянно заняты ведением своего маленького корабля. Во время работы что-нибудь напевают. Я предложил для написания рыбацкой песни кандидатуру совсем тогда молодого Саши Галича. Попов согласился. Не помню точно, кто сочинил музыку: быть может, это было творение самого автора стихов… И вот наступил момент прослушивания. Рыбаки запели. Я запомнил один из трех куплетов: "Нашу сеть не утаскивай, / Зла на нас не таи! / Ох ты, Каспий неласковый! / Ведь мы - дети твои…"
Когда вся песня была пропета, Галич ждал решения Алексея Дмитриевича. Тот ответил не сразу. Попросил повторить песню, что было тут же сделано. Попов задумался, а затем сказал Галичу:
- Прекрасная песня! Слова просто берут за душу. И мотив… Говорю честно и поздравляю. Но, к сожалению, мне она не годится.
И на недоуменные взгляды-вопросы присутствующих, мой в том числе, ответил:
- Представьте себе, дорогие товарищи: она… слишком хороша! И я боюсь, что зритель будет слушать только эту песню, а не следить за действием, в которое он… не поверит! Почему? Да потому, что такую песню простые рыбаки не могли петь в то безумное время! И словосложение ее абсолютно чуждо для обычного разговора тех действующих лиц. В общем, лексика не та! Очень сожалею… Обойдемся без специальной песни. Мои рыбаки станут мурлыкать что-то знакомое, то самое, что впоследствии и послужит сигналом к взрыву баркаса. А Ваш труд, Саша, уверен - не пропадет!
Действительно, труд Галича не пропал: два года спустя режиссер "Ленфильма" Илья Тауберг поставил по моему сценарию кинокартину "Год девятнадцатый" (я переработал для экранизации свою пьесу). И в ней - полностью - прозвучала эта прекрасная песня Александра Галича".
2
Когда Саша заканчивал первый курс студии Станиславского, к нему подошел Леонидов и сказал: "Можешь попросить завтра в канцелярии - скажи, что я разрешил, - свое заявление о приеме и мою на нем резолюцию! Почитай!.." Когда Саше дали это заявление, он прочитал там следующее: "ЭТОГО принять обязательно! Актера не выйдет, но что-нибудь получится!" Саша был сильно расстроен - как же это не выйдет актера?! Неправда это! И вот, чтобы доказать Леонидову и себе, что актер из него все-таки выйдет, Саша продолжил учебу в Оперно-драматической студии, но через несколько лет и сам признал правоту Леонидова насчет своего актерского будущего. В 1940-е годы, работая над пьесой о встречах в аэропорту, он сообщил своему приятелю, будущему режиссеру Борису Голубовскому: "Я перепишу ее стихами". А тот возьми и предложи: "Саша, сыграй сам главного летчика!" Галич посмотрел на него с иронией и сказал: "Ну уж ты-то молчи, не хуже меня знаешь, что сыграть по-настоящему ничего не могу". И так же иронически он говорил Голубовскому: "Неохота перевоплощаться - зачем?"
7 августа 1938 года умирает Станиславский, и вскоре тяжело заболевает Леонидов. После этого занятия в студии потеряли для Саши всякий интерес, хотя он репетировал "брюнета еврейского типа" Гросмана (с одним "эс") в "Плодах просвещения" по комедии Л. Толстого и был назначен (хотя и во втором составе) на роль барона Тузенбаха в чеховских "Трех сестрах". Но тем не менее промаялся там еще целый год и осенью 1939-го совершил очередной отчаянный поступок - ушел из студии Станиславского, не закончив ее.
Студия Арбузова
1
В 1938 году начинающий драматург Алексей Арбузов на самодеятельных началах организовал свою собственную театральную студию. У нее было два руководителя: сам Арбузов - как драматург, и Валентин Плучек - как режиссер.
19 мая на квартире у Плучека в Мерзляковском переулке собрались десять человек, которые и решили создать свой театр. Самого Арбузова не было (он ушел на футбольный матч, пропустить который мог только в том случае, если лежал в больнице без сознания), но зато присутствовали: Плучек, драматург Александр Гладков, четыре актера из бывшего Театра рабочей молодежи (среди них - Исай Кузнецов, Людмила Нимвицкая и Зиновий Гердт), два студента из училища при театре Мейерхольда и еще два профессиональных актера.
Обсуждалось поручение Арбузова написать пьесу-импровизацию; каждому актеру нужно было придумать роль для самого себя. Гладков предложил сделать пьесу о строительстве Комсомольска-на-Амуре, после чего студийцы начали сочинять заявки на роли, которые они хотели бы сыграть. Всего было написано семь или восемь заявок.
В отличие от студии Станиславского, где играли исключительно классический репертуар, в студии Арбузова жили только современностью и импровизациями. У студийцев даже был лозунг: "Жить делами и мыслями сегодняшнего дня!"
А между тем время на дворе стояло страшное - как-никак 1938 год: массовые репрессии, аресты, всеобщий страх. Но студийцы этого как бы не замечали - они жили в своем мире, созданном коммунистической пропагандой. Как напишет потом в своих воспоминаниях Галич: "Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что занимались мы чистейшим самообманом: мы только думали, что живем современностью, а мы ею вовсе не жили, мы ее конструировали, точно разыгрывали в лицах разбитые на реплики и ремарки передовые из "Комсомольской правды"".
Когда Арбузов и Плучек задумали создать свою студию, закрывался театр Мейерхольда, театр Охлопкова соединяли с Камерным, Театр Ленинского комсомола (бывший Театр рабочей молодежи) - со студией Рубена Симонова, доживали последние дни студии А. Дикого и Н. Хмелева. Молодые студийцы этого не понимали, но это было и к лучшему, иначе у них самих бы ничего не получилось. Когда стало известно, что они решили сами написать и поставить пьесу, люди, умудренные жизнью, начали над ними смеяться: "Этого не может быть потому, что не может быть никогда". Но наивность и неопытность иногда приносят пользу, и так произошло на этот раз.
Слухами об открытии студии Арбузова полнилась вся Москва. Дошли они и до Саши Гинзбурга, давно мечтавшего стать актером. Он пришел в студию осенью 1939 года вечером, перед началом очередной репетиции. Исай Кузнецов описывал свое первое впечатление от встречи с ним: "Галич беседовал с Арбузовым и Плучеком. Больше никого не было. Когда мы с Гердтом вошли, Плучек познакомил нас с Сашей.
Признаться, он нам не очень понравился. Может быть, потому, что держался - думаю, от смущения - подчеркнуто независимо и гордо".
Участниками арбузовской студии стала молодежь, пришедшая из самодеятельных коллективов, театральных училищ, из школ фабрично-заводского ученичества (ФЗУ), с заводов и из институтов. Назовем некоторых из них: Н. Антокольская, К. Арбузов, В. Багрицкий, А. Богачева, З. Гердт, А. Гинзбург, М. Селескериди, Е. Долгополов, П. Дроздов, А. Егоров, И. Кузнецов, М. Малинина, Г. Михайлов, Л. Нимвицкая, М. Новикова, Н. Подымов, Н. Потемкин, А. Соболев, Л. Тоом, А. Тормозова, А. Фрейдлин и другие.
Название пьесы основывалось на строках стихотворения Маяковского "Рассказ о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка" (1929), где речь также шла о строительстве города: "Я знаю - город будет, / я знаю - саду цвесть, / когда такие люди / в стране советской есть!" Вот этот город "на заре коммунизма" как символ нового Советского государства и собирались воспеть актеры арбузовской студии.
По сюжету в начале пьесы строители-добровольцы летом 1932 года со всех уголков страны - из Москвы, Иркутска, Ленинграда, Тулы, Саратова, Саранска, Одессы - на пароходах "Колумб" и "Коминтерн" прибывают на Амурскую землю и останавливаются в районе небольшой деревни Пермское. Все это соответствовало духу советской пропаганды: страна охвачена энтузиазмом социалистического строительства и верой в светлое будущее, которое вот-вот настанет…
В действительности же главной рабочей силой на этой стройке были заключенные Дальневосточного исправительно-трудового лагеря - Дальлага, - в котором, кстати говоря, в 1938 году погиб Осип Мандельштам.
Сам же Комсомольск-на-Амуре был центром лагерной системы Хабаровского края. Вот что сообщает об этом официальный сайт города: "Первые заключенные Дальлага стали прибывать в край в марте 1933 года. Через пересыльный пункт в Комсомольске прошло не менее 900 тысяч подневольных строителей. В городе нет ни одного предприятия из числа заложенных в 30-40-е годы, в строительстве которого не принял бы участие Дальлаг. <…> Среди строителей были и вольнонаемные, вербованные, переселенцы". А в "Справочнике по ГУЛАГу" Жака Росси, который сам отбыл 23 года в советских лагерях, прямо сказано: "Комсомольск-на-Амуре - воздвигнутый заключенными город, о котором официальная пропаганда твердит, будто он был "основан в 1932 г. комсомольцами, прибывшими на строительство со всего Сов. Союза" (БСЭ)".
Любопытно, что следующим в этом словаре стоит слово "комсомольцы". Кроме общепринятого значения, Росси указывает и второе - лагерный термин: "Заключенные, особенно политические, которые сами себя так называли, поскольку за воздвигнутые их трудом стройки печать восхваляла одних комсомольцев. На этих стройках комсомольцы действительно присутствовали, но лишь в рядах охраны. Термин появился в начале 30-х годов".
О том же, сколько зэков полегло во время строительства Комсомольска, можно только догадываться. Некоторое представление об этом можно составить исходя из данных, которые Жак Росси приводит о Магнитогорске: "Считают, что на строительстве погибло около 22 тысяч заключенных".
Такова была реальная история возникновения Комсомольска-на-Амуре и многих других городов - таких, как Советская Гавань, Магадан, Дудинка, Воркута, Ухта, Инта, Печора, Молотовск (Северодвинск), Дубна, Находка.
Через тридцать лет Галич создаст обобщенный образ этого строительства в своей лагерной поэме "Королева материка": "Говорят, что когда-то, в тридцать седьмом, / В том самом лихом году, / Когда покойников в штабеля / Укладывали на льду, / Когда покрякивала тайга / От доблестного труда, / В тот год к Королеве пришла любовь, / Однажды и навсегда. / Он сам напросился служить в конвой, / Он сам пожелал в Дальлаг, / И ему с беспартийной крутить любовь / Ну, просто нельзя никак… <…> Но мыто знаем, какая власть / Дала нам в руки кайло, / И все мы - подданные ее / И носим ее клеймо".
Но это произойдет еще не скоро, а пока Саша Гинзбург совместно с другими студийцами готовится воспеть "доблестный труд" строителей коммунизма. Правда, позднее Арбузов даже говорил, что создатели "Города на заре", сочиняя пьесу, рассказывали не столько о строителях Комсомольска, сколько о самих себе, то есть о молодых интеллигентах 30-х годов. Однако эту точку зрения не разделяет Исай Кузнецов: "…ни З. Гердт, ни Л. Нимвицкая, ни Е. Долгополов, ни М. Селескериди вовсе не играли себя. Характеры их героев не были кальками их индивидуальностей".
Свои заявки студийцы читали руководству студии на даче родителей Милы Нимвицкой в подмосковных Раздорах. Арбузов корректировал эти тексты и сводил их в единое целое. Вообще же Арбузову все настолько нравилось, что он даже говорил, что каждая из заявок тянет на отдельную пьесу.
Поскольку у студийцев не было собственной сцены, первое время они собирались на квартирах и в случайных помещениях. Однако в конце 1939 года им удалось снять гимнастический зал в школе № 133 на улице Герцена (ныне - Никитской), напротив Московской консерватории. Это было то самое здание, где Вахтангов впервые встретился со своими учениками. Зал на свои деньги арендовали Арбузов и Плучек, по возможности помогали и сами актеры. Здесь по вечерам стали проходить репетиции спектакля.
Условия, в которых работали студийцы, были близки к экстремальным. Особенно тяжело им приходилось зимой 1939/40 года из-за того, что какой-то двоечник, уходя на летние каникулы, выбил несколько стекол. На улице морозы доходили до пятидесяти градусов, а в школе температура была чуть выше нуля, поэтому студийцы репетировали не раздеваясь.
Роли актеры писали себе сами. Исай Кузнецов начал репетировать роль начальника стройки, секретаря комсомольской организации Льва Борщаговского, оказавшегося "вредителем" и троцкистом (недаром его звали тоже Лев!). Однако после нескольких неудачных репетиций эту роль передали Саше Гинзбургу.
Поразительный факт: в 1934 году забрали Сашиного двоюродного брата Виктора, который был студентом МГУ (через полтора месяца после этого от сыпного тифа скончался его отец, пушкинист Лев Гинзбург), а в 1938-м был арестован отец Исая Кузнецова. Однако оба они - и Исай, и Саша, - как и многие их современники, продолжали верить в справедливость существующего строя… Позднее Кузнецов рассказал о том, как он воспринял арест отца: "Я считал, что это просто ошибка и что отца скоро освободят. Я был комсомольцем, других мыслей у меня возникнуть не могло". Вероятно, нечто подобное приходило в голову и Саше Гинзбургу, хотя в комсомоле он не состоял и был младше Кузнецова на два года.
Когда Саше передали роль Борщаговского, он фактически переписал ее заново, и хотя идея этой роли, как и всего спектакля, была насквозь лживой, сыграл он своего персонажа великолепно, причем раскрыл его именно как человека. Это отметила и театральная критика: "Образ Борщаговского - один из самых сложных образов пьесы. Большое достоинство исполнения А. Гинзбурга в том, что его Борщаговский не традиционный злодей, не штампованный вредитель, а прежде всего человеческий характер. По этой части, впрочем, и все остальные исполнители этой пьесы почти безупречны".
Однако были и куда более сдержанные оценки - например, Борис Голубовский ничего сверхвыдающегося в игре Галича не увидел: "Самого плохого человека в "Городе на заре" - начальника строительства Борщаговского - играл Александр Гинзбург. Играл правильно, умно, хоть и без открытий, без тех хватающих за душу подробностей, поворотов характера, которыми поражали Нимвицкая, Гердт, Селескериди, Тормозова. Придраться не к чему, и радоваться нет повода".
Вот уж действительно: сколько людей, столько мнений.