Рискинд был автором слов и музыки многих песен. Отлично сам аккомпанировал себе на баяне. Его рассказы читала со сцены Вера Николаевна Пашенная.
- Что же вы предлагаете: аукцион?
- Острить начнем вместе, когда решим главный вопрос! - сказал Казакевич. - Рискинд должен начать выступать публично. Причем за нормальную плату. Конечно, он к этому не привык! Я присутствовал на его концерте сравнительно недавно: залом была кухня этого кафе. Народу - полно! Веня, в день Восьмого марта, пел для официанток и поварих, пел вдохновенно, но совершенно бесплатно!.. Я хочу пресечь эту опасную благотворительную деятельность. За свой труд Рискинд должен получать нормальное вознаграждение! И есть человек, который согласен возглавить его артистическое турне: этого слова при Вене не говорите, он - его не знает и подумает, что речь идет о выпивке… Итак, Рискинд поедет выступать от Мосэстрады с песнями войны и мира по нашей необъятной стране. В его успехе я не сомневаюсь!
После паузы я спросил:
- А Веня согласен стать гастролером?
- Да. Я уговаривал его больше недели: поедет!
- Так значит, все в порядке! И при чем тогда деньги?
- Очень при чем! Деньги нужны. У Вени нет костюма! Ему для выхода нужен… фрак.
- Эммочка! Веня - бывший чемпион по велоспорту. У него фигура, более схожа с формами Григория Новака, нежели…
- …Нежели чем с линиями Галины Улановой? Согласен!.. Но в своей гимнастерке он выступать не может! Конечно, где-то вы правы, если Веня выйдет во фраке, зрители подумают, что он комик, изображающий капитализм. Может, смокинг? Будет очень эффектно, когда он с баяном начнет:
Здравствуй, мама, родная старушка!
Я сегодня иду в первый бой,
Набросаю фашистам игрушек
И с победой вернуся домой!..
- Эммануил Генрихович! Песни фронтовика - в смокинге?
- Полагаете, что может прозвучать насмешкой? Хорошо! Тогда - вы и я покупаем ему хороший черный костюм. Гоните ваши пятьсот монет.
Я протянул Казакевичу пять сотенных купюр.
- Вот и наши полтыщи. Покупать костюм пойдет с Веней моя жена Галина Осиповна.
- А он не обидится?
- На кого?
- В таком походе - под присмотром вашей супруги - есть элемент недоверия…
- Что вы предлагаете?
- Дать Вене деньги на материал, а костюм сшить в Литфонде.
- Может, вы и правы… У Рискинда, конечно, нестандартная фигура и подобрать что-нибудь подходящее для него будет нелегко.
Через месяц Казакевич сообщил:
- Деньги я Рискинду отдал. Материала он не купил и концертный костюм сшит не был. Веня отослал нашу тысячу в Ленинград своей племяннице Анечке, дочери его убитого на войне брата-капитана. Я, как инициатор этого грабежа, хочу вернуть вашу долю.
Услышав мой отказ, Эммануил Генрихович сказал:
- Дружба, если она настоящая, довольно дорогая штука. А раз мы друзья Вени, будем нести и дальше этот крест… Я придумаю для него еще что-нибудь в таком же роде…
Еще один памятный разговор:
- Что сочиняете, Эммануил Генрихович?
- Должно вам понравиться! Роман о разведчиках, о людях, действовавших в тылу врага. Таким образом, у моих будущих героев на войну - особая точка зрения: они видят гитлеровцев со спины и участвуют в боевых событиях с другой стороны. В последней главе хочу описать взятие Берлина. Факт грандиозного значения, ибо повержена цитадель самого страшного зла в истории человечества, да и сам город - не Жмеринка…
Александр Фадеев
Не помню точно года… Звонит Фадеев:
- Оня! Приехала хозяйка нашего Дома литераторов графиня Олсуфьева!
- Это ей принадлежал особняк, где теперь клуб? Ну и что? Она требует его обратно?
- Нет. Хочет посмотреть.
- А я при чем?
- Мне сказали, что она по-русски не говорит, только по-немецки. Так что проводи ее!
- Хорошо. Буду с ней говорить по-немецки.
Через двадцать минут - второй звонок:
- Я ошибся! Говорить надо по-французски!
- Хорошо. Буду говорить по-французски, хотя непонятно: она же смолянка, русская…
- Не знаю! - отвечает Фадеев. - Мне так сказали, и нечего рассуждать!
Я заехал за этой почтенной женщиной в "Националь" и привез ее на Поварскую. Она вошла в дом и остановилась перед доской с именами погибших на войне писателей, спросила:
- Кэс кё сэ? ("Что это?").
Я объяснил. Дама перекрестилась и поднялась в зал. Увидела столики ресторана, усмехнулась и сказала:
- Хорошо, что люстру оставили!..
- Ее трудно менять: весит много.
- А откуда вы так хорошо знаете французский?
- Гвардии казак! - ответил я.
- Хочу пройти туда, - она кивнула на балкон второго этажа, - посмотреть свою спальню: там я рожала своих дочерей.
В той комнате был партком. Я ужаснулся:
- Вам будет тяжело подниматься, мадам. В доме нет лифта.
- Ничего! Я дойду по внутренней лестнице.
Вот мы идем. Подходим. Дверь закрыта. Олсуфьева ее приоткрывает и видит Виктора Сытина, что-то пишущего явно не в пользу прежней хозяйки дома…
- Что здесь теперь? - спрашивает меня она.
И я решил: хватит дурачиться! На русском уже языке отвечаю:
- Здесь находится партийный комитет, мадам!
И тотчас она мне тоже по-русски:
- Ну, спасибо тебе, гвардии казак!
После этого мы перешли на русский, и визит владелицы нашего Дома литераторов завершился.
В день моего пятидесятилетия получил от Фадеева чудесное письмо. В нем было столько теплоты и дружбы!.. Сейчас я сдал его в ЦГАЛИ.
А тогда в шутку спросил: будет ли какая-нибудь награда мне к юбилею?
Он ответил:
- Вечер и ужин тебе Союз закатит потрясающий! Почету будет - выше головы! А орден - вот! - И Саша показал мне дулю.
Памятуя о рассказанной мне истории моего рождения, когда голова была еще в чреве матери, а дуля тети Ани уже лишила меня тысячи рублей, - я не удивился и не огорчился. Но все-таки поинтересовался:
- Это за что же?
- За твой длинный язык! Даже я не мог уговорить начальство!
Вспоминаю "свой язык". Шло очередное для 1948 года осуждение кого-то из литераторов. Человека горячо и громко обвиняли в космополитизме.
Войдя в переполненный зал, видя затравленного литератора, который слабо отбивался, доказывая, что он не "космополит", я, не сдержавшись, громко вопросил:
- Что это у вас тут за мышиная возня?! - И покинул зал. Не сомневаюсь, что не один из моих собратьев по перу отправил "гневные высказывания в мой адрес" наверх…
А вот в 60-е годы, уже после XX Съезда партии, мы зашли с Сашей в кафе возле ВААПа… и тут же вышли: кто-то из сидевших там, увидя Фадеева, крикнул:
- Ну что? Доволен своей "работой"?!
Этот XX Съезд, осознание Фадеевым того, что он, свято веря Сталину, многих обрек на каторгу и расстрел, решили и судьбу его самого: Саша оставался честным человеком до самого конца…
Фадеев был на год моложе меня. Познакомились мы с ним в Ростове и были друзьями. Он и сейчас в моем сердце. Он верил в советскую власть, а в Сталина - как в Бога!
По-моему, это было в довоенный период…
Гуляю я вдоль кремлевской стены по Александровскому саду и вижу идущего по мостику Фадеева. Он тоже меня заметил и спустился в сад. Сказал на ухо:
- Оказывается, Мишка Кольцов работал на три иностранные разведки! Могли бы мы это подумать о нашем товарище?!
- Если три, то ты дурак, Саша! Сказать такое про Мишу Кольцова!
- Это ты - трижды дурак, Оня: мне это только что рассказал сам товарищ Сталин!
Вот так-то. А лет пять-шесть назад, в период "перестройки", Аркадий Ваксберг опубликовал список тех, кто был уже обречен на смерть… В этом - сталинском - "расстрельном списке интеллигенции" на букву "П" - первым значился я…
В третий раз в аналогичном "списке" я - по рассказам тех, кто его читал, - тоже значился. Это было уже в расцвете перестройки, когда стало все дозволено. Такой список составляли наши, "доморощенные" фашисты. Думаю, никто из них не видел ни моих спектаклей, ни фильмов, не читал моих пьес… Ведь это - неандертальцы!
Если б меня спросили: "Каким был творческий метод Фадеева?" - я бы ответил так:
- Будучи противником романтизма, он был проповедником социалистического реализма, по которому - с его точки зрения - должна была успешно двигаться отечественная литература.
Фадеев всегда старался сказать мне доброе слово, что-либо приятное.
Я инсценировал "Разгром". Саше поступило много предложений, но он, ознакомившись с моим текстом, разрешил это только мне. И сказал:
- Прекрасный может получиться спектакль. Если бы я заново писал "Разгром", то теперь - после прочтения твоей пьесы - использовал бы кое-что из твоего текста и поворотов сюжета.
Премьера состоялась через 13 лет после ухода Саши из жизни: 25 декабря 69-го года. Пьеса прошла на сцене Театра имени Маяковского более 200 раз.
Левинсона играл Армен Джигарханян, играл потрясающе! Это была его первая роль на московской сцене.
Режиссер спектакля - Марк Захаров - поставил до этого в Театре Сатиры пьесу "Банкет", которую репертком тут же - на просмотре - разгромил. Она была запрещена, а Захаров уволен.
Но я настоял на том, чтобы "Разгром" поручили именно ему, ибо верил в его талант. И он оправдал наши надежды. Триумфальная премьера! После такого успеха, естественно, - товарищеский ужин.
Произнося заздравный тост, я сказал Захарову:
- В "Сатире" у вас "Банкет" закончился разгромом, а тут "Разгром" - кончается банкетом!
Судя по трогательной надписи, которую он начертал на своей, подаренной мне книге - он не обиделся…
И еще два слова о нашем разговоре с Фадеевым: я вернулся из Бурят-Монголии. Пришел в Союз. Фадеев спросил:
- Ну, что делают монголы?
- Бурят! - ответил я.
Константин Симонов,
Евгений Долматовский
и Михаил Светлов
Симонов и Долматовский - это люди, близкие мне по профессии и по духу.
5 июля 1995 года в Доме Ханжонкова - бывшем кинотеатре "Москва" - проходил вечер памяти Константина Симонова и Евгения Долматовского. Оба они родились в 1915 году.
Жене исполнилось бы восемьдесят лет. Костя - на полгода моложе, а я - на 15 лет старше их обоих.
Начали они свою творческую деятельность в ту пору, когда были живы и почитаемы великие русские поэты первых трех десятилетий нынешнего - XX - века.
С какою жадностью звериной
Мы между воблой и пшеном
В сырой нетопленой гостиной
Читали Блока перед сном…
Многие старались подражать корифеям. Но Жени и Кости это не касалось: они держались своего собственного литературного стиля и шли по своему литературному пути.
Евгений Долматовский главным образом и в основном писал стихи, слова к песням и стал большим поэтом.
Константин Симонов завоевал и поэзию, и прозу, и драматургию театральную, и сценарное дело. Это был большой разносторонний талант.
Человек храбрый, он всю войну прошел военным корреспондентом, и стихи его знала и читала вся страна.
Сила обоих состояла в гражданственности: все о Родине, все о ней и для нее!
Нелегко им было, когда литературой командовал ВАПП - Всесоюзная Ассоциация Пролетарских Писателей. От ее ударов гибли и прозаики, и поэты.
В Ленинграде расстреляли Бориса Корнилова за выступления против ЛАППа (Ленинградская Ассоциация).
В 1932-м ВАПП был ликвидирован. Вместо него в 1934 году создали Союз писателей.
Через три года оба - Женя и Костя - стали его членами, талантливо продолжая свою честную, плодотворную работу.
Когда началась война - с первых ее дней до последнего победного часа - и Женя, и Костя - были впереди, на фронте, ежедневно рискуя жизнью!
Итак, оба остались в боевом строю русской литературы до последнего своего дня.
Я никогда не забуду моих дорогих друзей: вечная им память!
Прошел фронт, побывал рядовым в окопах и Михаил Светлов: нелепый, долговязый, сутулый под тяжестью армейской шинели. Он всегда оставался самим собой, не переставая шутить и иронизировать в самых сложных ситуациях.
Во время войны Михаил Светлов на фронте написал о Семене Кирсанове:
Его друзья все ищут бури,
Стремятся к славе боевой,
А он - мятежный - служит в ПУРе,
Как будто в ПУРе есть покой?!
О Светлове написано много исследований серьезными специалистами. А я помню Мишу в быту, в нашей литературной среде… Мы были грамотными, образованными. Среди нас встречалось много талантливых людей. Еще раз повторю: на острое слово, сказанное коллегами, никто не обижался…
Был такой добрый человек - Наум Лабковский. Он переводил с польского, но в основном с украинского. На его творческом вечере каждый из нас преподнес ему сюрприз.
Помню два:
Миша Светлов сказал Науму по-украински:
Нэ бэда, що нэма у Наума ума,
а бэда, що Наум - претендуе на ум!
Я же - добавил уже в прозе:
- Наум Лабковский перевел Остапа Вишню с малороссийского на еще менее российский!
Один молодой поэт спросил у Михаила Светлова:
- Почему академиков считают на члены, а баранов - на головы?
Светлов ответил:
- Вероятно, учитывая, у кого что слабее…
Кончилась Великая Отечественная. Надо было решать: как отражать события недавнего боевого прошлого в искусстве и литературе. Поэтому группа из семи бывших фронтовиков написала руководству свои предложения. Приближался 1948 год…
Резолюция была такой, что Светлов изрек:
- Мы написали "письмо семи" и получили ответ - "антисеми"!..
Со Светловым я отдыхал в Ялтинском Доме творчества писателей. Было скучно. Идем по набережной, навстречу - две девицы, нельзя сказать, чтобы хороши собой… Посмотрел на Мишу. Он понял молчаливую просьбу и изрек:
О Господи!
Почто изъял ты
Красивых девушек из Ялты?!
Последние дни жизни Михаил Светлов провел в Боткинской больнице.
Я часто навещал его.
Под окном палаты проходила дорожка, ведущая в морг…
Миша называл ее "Моргенштрассе" и каждое утро говорил ей:
- Гутен морген!
Когда в палату заходила сестра, чтобы сделать очередной укол, Миша провозглашал:
- А вот и Наденька! Пришла по ягодицы!
В очередной мой визит я застал Мишу лежащим с закрытыми глазами. Решив, что больной спит, уже было собрался уйти. Но вдруг, открыв глаза, он сказал:
- Нашел!
- Что? - спросил я.
Он ответил:
- У знатной доярки -
Елизаветы Петровны Елагиной -
коровы были такого качества,
что имели вымя и отчество…
Через три часа Миши не стало…
Встречи со школьными друзьями
В 1966 году, на празднике школы, состоялась очень дорогая мне встреча.
После полуденного завтрака для гостей, за который обычно собравшиеся платят (в отличие от ужина - им вас угощает школа), я прогуливался с бывшим директором Эколь Нувэль - человеком, который был моим руководителем в течение всего обучения - господином Леопольдом Готье.
Мы остановились возле теннисной площадки, когда к нам подошел стройный немолодой уже мужчина и сказал:
- Здравствуй, отец!
Я решил, что он обращается к моему спутнику, но тот улыбнулся и объяснил:
- Это приветствие относится к тебе, дорогой Прут!
И тут я понял, что передо мной стоит бывший мой "сынок" по школе лорд Эдвард Донегаль.
Мы бросились друг к другу в объятия. Да, то был он: мальчик, о котором я заботился четыре года: с 1915 по 1918-й.
Я отчетливо вспомнил, как это началось.
Произошло наше знакомство в начале 1915 года. Меня вызвал к себе директор интерната господин Лассэр.
Войдя в кабинет, я увидел сидящую на диване красивую даму. Ее голову украшала шляпа со страусовыми перьями. Рядом с дамой стоял девятилетний мальчик, прекрасно одетый: черный выходной пиджак, серые полосатые брюки, лакированные штиблеты, ослепительной белизны накрахмаленная рубашка. Наряд завершал галстук бантом.
Директор сказал мальчику, показывая на меня:
- Это - твой будущий отец и наставник. Он из России. Его зовут Жозефом, а фамилия его Прут.
Юное создание слегка кивнуло мне головой.
Дама - это была его мать - предложила сыну:
- Представься, Дони!
И ребенок с достоинством произнес:
- Я - Эдвард лорд Донегаль, владетельный герцог Шательроо, маркиз Эссекс, граф…
Я не выдержал и перебил его:
- Ну ладно! Хватит морочить мне голову!
Но дама возразила:
- Нет-нет! Он говорит правду… И когда вырастет, наверное, станет еще и пэром Англии.
Так я стал воспитателем этого именитого ребенка.
На второй день его пребывания в школе, когда я перед обедом тщательно стирал пемзой чернила с его пальчиков, Дони мне сказал:
- Глупая школа, отец!
- Не слишком ли поспешный вывод, ваша светлость? - усмехнулся я. - Чем она провинилась перед тобой?
- Матушка оставила мне сто фунтов на шоколад, но господин директор объяснил, что эти деньги пойдут на приобретение учебников, школьных принадлежностей и книг для чтения. А если ученик хочет сверх того, что ему дают на сладкое в столовой, купить еще и шоколад, то деньги на него он должен заработать сам!
- Да, - подтвердил я. - У нас это так.
- И что же мы будем делать? - спросил Дони.
- Можно, например, заняться цветами; собирать фрукты в саду или подметать двор…
Дони захлопал в ладоши:
- Есть идея! - воскликнул он. - Мы дадим телеграмму в редакцию журнала "Иллюстрейтед Лондон ньюс", чтобы они прислали фотокорреспондентов заснять меня - лорда Британской империи - подметающим двор! И конечно, нам за это хорошо заплатят!
- Нет. Это - не годится! - решительно заявил я.
- Но, может, найдется более достойная работа? - настаивал молодой Донегаль.
- Например, перепилить, расколоть и сложить кубометр дров.
- И сколько нам за это заплатят?
- Три франка, - ответил я.
- Сколько же на эту "огромную" сумму можно купить шоколада?
- Десять плиток молочного.
- По-моему, имеет смысл… - согласился с моим предложением будущий пэр Англии.
И мы приступили к работе. Это был наш первый совместный заработок.
Весной 1918 года я закончил Эколь Нувэль, и наступил момент расставания со ставшим мне дорогим мальчиком. Мы оба сильно переживали грядущую разлуку… Дони умолял меня взять его с собой. Но это было невыполнимо.
И мы, плача, дали клятву встретиться как можно скорей. Увидеться довелось лишь спустя 48 лет…
Вечером того же дня 1966 года я сидел на школьном празднике с Дони и его женой леди Моурин за одним столом.
Когда мне предоставили слово, я сказал: