- Надоел мне этот Сезанн, что нельзя трогать, мать его так! И этот Айвазовский… Поеду домой!
Так об открытке…
Дорогой Оня! Няня отписала нам про твою жизнь. Нам это не нравится! Если так будет продолжаться, посажу тебя на тридцать рублей в месяц: сдохнешь с голоду!
ДХТБТДСП.
Чтобы вы поняли в чем дело: раньше я получал от него сто рублей. Тогда это были очень большие деньги. Все наши студенты имели по 25.
* * *
Но сейчас я вернусь к исходной точке своего повествования.
Через полгода после моего рождения у папы обнаружилась скоротечная чахотка, а у меня - в изрядном количестве - палочки Коха. Как я уже писал, отец страдал туберкулезом с детства, поэтому десять лет лечился в Швейцарии. Вернувшись домой, вскоре встретил мою мать. Это решило его судьбу. В течение короткого времени отец ухаживал за ней, а затем они поженились. Но, очевидно, незалеченная болезнь разыгралась со страшной силой.
Нас - отца, мать и шестимесячного меня - погрузили в поезд, идущий в Швейцарию. По дороге папа умер. Это случилось, когда мы проезжали Германию.
Так как немцы не разрешали возить трупы в пассажирских вагонах, нас высадили из поезда на первой же остановке: маленькой станции Герберсдорф.
Мама телеграфировала домой о случившемся. Оба деда прислали деньги и указание: похоронить на месте, поставить памятную плиту и уплатить за сто лет забот о могиле.
Мама выполнила эти распоряжения: похоронила мужа, поставила плиточку с его именем, датами рождения и смерти, уплатила кладбищенской общине двести рублей (пятьсот марок: уход за могилой и цветами вокруг плиты стоили пять марок в год).
После этого мы тронулись дальше - в Швейцарию, где теоретически (по предположению ростовских врачей) я должен был сразу же умереть.
Но восемнадцать лет пребывания, лечения и учебы в этой благословенной стране сделали свое дело: я остался в живых.
Второе рождение
Мы с мамой оказались в Швейцарии. Как я уже говорил, ростовские врачи не питали иллюзий на мой счет: "Не выживет!" - было их единодушное мнение по поводу шестимесячного, начиненного палочками Коха ребенка.
Швейцарские же доктора в горном санатории Лезан сказали маме:
- Либо он умрет, либо мы вернем его вам здоровым.
Первые полтора года мама провела со мной в санатории. К ее материнскому молоку добавляли для моего питания бычью кровь.
Позже, уже отлученный от маминой груди, я заедал довольно неприятное пойло (коровье молоко с бычьей кровью) черной икрой, регулярно присылаемой моими дедами для выхаживания их единственного внука.
Здоровье мое стало поправляться. К питанию добавлялся массаж, закаливание, и вскоре мама получила возможность оставить меня на попечении врачей детского санатория.
К тому времени уже произошла свадьба тети Нюси с Леоном Хельгом, и у меня объявилась в Швейцарии новая родня.
Очень заботлив был отец Леона - мэр Делемона - как я его называл, "дедушка Викто́р".
Не скажу точно, Леон или Викто́р подарили мне бинокль, чтобы я как-то развлекался в своем затворничестве.
Я с удовольствием рассматривал горы, их заснеженные вершины. Лыжников, и в ту пору посещавших эту благодатную страну. Короче: все, окружавшее меня.
Помню одну забавную историю.
Ежедневно с парным молоком ко мне в санаторий приходила женщина по имени Мари из близлежащей деревни. Мы с ней подружились. Часто беседовали. Говорила в основном она: о своих соседях и хозяйственных делах. Я был терпеливым благодарным слушателем.
Как-то, рассматривая окружающий пейзаж в бинокль, я что-то в нем перекрутил и… изображение оказалось перевернутым вверх тормашками: пик Шосси стоял вниз вершиной. Меня это очень позабавило, и как раз в этот момент пришла молочница. Я показал ей бинокль с перевернутым изображением. Она подивилась…
Следующим утром я, как обычно, стоял на балконе и смотрел в бинокль. Увидел идущую по двору молочницу. Мари тоже заметила меня, глядящего в бинокль. Поставила на землю кувшин и схватилась за юбки, вероятно боясь, что в "перевернутом" виде она предстанет мне в не совсем положенном виде. Чтобы ее не смущать, смеясь про себя, я опустил бинокль, дав ей возможность продолжить путь.
Вскоре врачи стали меня наблюдать амбулаторно, и я смог, покинув санаторий, поселиться у Хельгов в Монтрё (там у дяди Леона была дерматологическая практика).
Я начал учиться в местной гимназии и часто навещал дедушку Викто́ра и бабушку Матильду в Делемоне.
Там же - в нынешней столице кантона Юра - я возглавил "отряд" местных мальчишек, став их предводителем.
Однажды мой "солдат" Гастон Перье привел девочку - свою сестру: ее не с кем было оставлять дома. Мадлон оказалась не по возрасту боевой, и я тут же придумал ей дело:
- Ты станешь нашей медицинской сестрой. Если кого-то ранят, должна будешь перевязать!
Мадлон охотно согласилась с предложенной ей ролью и впоследствии всегда участвовала в наших воинственных играх.
В 1908 году с тетей Нюсей в Женеве мы пошли в кафе "Ландоль" (зимой 1994 года в этом кафе я обедал со своей женой Леной).
Когда мы с тетей вошли в зал, то увидели сидящего возле окна мужчину, который что-то сосредоточенно писал. Тетя подошла к нему, поздоровалась и представила меня:
- Знакомьтесь, Владимир Ильич, это мой племянник Оня.
Мужчина протянул мне руку, и я пожал ее. То был Ленин.
Впоследствии я узнал, что кафе "Ландоль" было излюбленным местом его работы…
Первый приезд в Россию
В декабре 1908 года я впервые был привезен на рождественские каникулы домой.
Дед Прут взял меня с собой из Ростова в Москву, потом мы вернулись в Ростов, откуда я вновь отбыл в Швейцарию.
Об этом - моем первом - приезде на родину, пожалуй, стоит кое-что рассказать.
Дед Прут дружил с Федором Ивановичем Шаляпиным. И в Москве я попал в его гостеприимный дом на детский бал. Давался он в честь старшей дочери великого певца - Ирочки, моей однолетки.
Мы сразу подружились, ибо и она, и я лихо говорили по-французски.
Балом руководил сам хозяин. К нему подошла крошечная пятилетняя девочка и, волнуясь, стала что-то говорить. Шаляпин погладил ее по головке, осмотрелся, остановил свой взгляд на мне, подозвал жестом и сказал:
- Ты, Оня, уже знаешь расположение наших комнат. Отведи, пожалуйста, ребенка пописать.
Я выполнил поручение: довел девочку до туалета, помог ей, и мы вместе вернулись в зал. Девочкой этой была Наталья Петровна Кончаловская - дочка известного уже тогда художника и внучка великого живописца Сурикова, впоследствии - великолепный литератор, супруга Сергея Михалкова и мать Андрона и Никиты - прославленных мастеров российского кино.
Когда - через много лет - на юбилейном вечере Натальи Петровны (а стукнуло ей в ту пору восемьдесят!) я рассказал со сцены Центрального Дома работников искусств, где проходило торжество, о нашем знакомстве, сидевший в президиуме Сергей Владимирович Михалков громко заметил:
- Н-н-у, после эт-того я тоже ее часто водил!
На что я немедленно ответил:
- Возможно. Но я все-таки был первым!
Вернусь, однако, к балу у Шаляпиных.
Не прошло и получаса, как Федор Иванович объявил "белый вальс": это значило, что "дамы" должны были приглашать "кавалеров".
Я приготовился, уверенный, что Ирочка, с которой я все время танцевал, выберет меня. Но в этот момент открылась дверь… и все замерли, потому что в зал впорхнуло неземное существо. Именно не земное, а небесное, ибо оно не вошло, а возникло. Да, это, безусловно, была маленькая фея из сказки: роскошные белые локоны, увенчанные огромным розовым бантом, воздушное кружевное розовое платье… Скажу честно, даже я ничего подобного не видывал!
Царственным оком девочка окинула сразу же притихших детей, подошла к хозяину и, приподнявшись на цыпочки, дотянулась до его лица, чтобы с ним поцеловаться.
Федор Иванович, прижав ее к сердцу, опустил затем это необычное существо на пол и громко повторил:
- Белый вальс!
Царевна-фея осмотрелась и, очевидно, приняв решение, прямо подошла ко мне и произнесла "со значением":
- Я приглашаю вас.
И мы пошли танцевать. И было ей шесть лет. И была это Любовь Петровна Орлова - будущая великая кинозвезда.
С ней мы дружили всю жизнь. Но с той первой минуты нашего знакомства у меня никогда не повернулся язык перейти с этой удивительной женщиной на "ты".
Лидия Русланова
И все-таки упомянутыми двумя знаменательными встречами для меня 1908 год не закончился. На мои весенние каникулы мы с дедом поехали в Саратов.
Прибыв в этот город на великой русской реке, остановились у друга деда - купца Евстигнеева.
После завтрака хозяин предложил пойти к службе в Кафедральный собор: там пел хор, в котором выделялся один удивительный детский голосок. Весь город ходил слушать этого ребенка. Так в Саратове и говорили: "Идем сегодня на сироту!"
Пошли и мы, благо храм находился почти напротив.
Народу было много. Поэтому остановились мы втроем недалеко от входа.
То, что вы прочтете ниже, было написано к круглой дате со дня рождения моей дорогой, но уже покойной подруги - Лидии Руслановой.
Детей в этой семье родилось трое: две девочки и мальчик. Лида была старшенькой. Мать умерла, когда младшему из ребят исполнился год, а Лиде в ту пору стукнуло уже четыре. И тогда все стали жить у отцовых родителей - бабки и деда.
Отец был единственным кормильцем многочисленной семьи: дед харкал кровью и мог помогать ведущей хозяйство бабке только по дому. Лида - с малолетства - ходила за меньшими братом и сестрой. Концы с концами сводили еле-еле. Но тут началась русско-японская война, отца забрали в солдаты, погрузили в теплушку, и воинский поезд направился на Дальний Восток. Вскоре в дом пришла нужда. Кормить детей стало нечем. И пошла нищенкой по дворам маленькая Лида: просить милостыню и петь для прокорма своей родни.
И представьте себе, у этой девочки-певицы появилась своя "аудитория". Ее стали зазывать во дворы. А одна купчиха, подавая милостыню, даже обучила "жалостливости":
- Ты, девица, раньше чем петь, сначала о себе расскажи! Так, мол, и так, остались мы на свете одни, горемычные, а батя наш - солдатик - веру, царя и Отечество защищает! Подайте копеечку ради Христа! А уж когда тебе бросят, только тогда рот и открывай. Нечего для них задаром петь!
Хождения с сумой продолжались почти год. На журчащий голосок пятилетней девочки особое внимание обратила какая-то чиновница, вдова. И сделала она доброе дело: определила всех троих детей по разным приютам. Так началась у моей подруги самостоятельная жизнь.
В приюте был детский хор. Регенту ее голосок понравился, и состоялись ее первые выступления: дети пели на похоронах, свадьбах, в церкви, на днях рождения.
Я уже говорил, что в 1908 году приехал с дедом Прутом в город на великой русской реке в Страстную неделю и мы вместе с купцом Евстигнеевым, с которым дедушка во время Турецкой кампании служил в одном взводе, пошли в собор послушать хор и особо - сироту… Оба они - иудей и православный - были полными Георгиевскими кавалерами, поэтому религиозных споров между бывшими воинами не возникало.
В тот день внимание мое в соборе приковал стоящий у дверей солдат-инвалид. Опирался он то ли на костыль, то ли на палку. Мне было непонятно: ведь солдат должен был находиться на войне или в казарме. Я не спускал с него глаз. Он стоял ровно, обыкновенно, равнодушно. Вдруг человек весь преобразился: вытянул шею, подался вперед, до предела напрягая слух. Тогда уже стал прислушиваться и я. На угасающем фоне взрослого хора возник голос. Его звучание все нарастало, ни на мгновение не теряя своей первородной чистоты. Мне показалось, что никто в этой массе народа - и я в том числе - не дышал. А голос звучал все сильнее, и было в нем нечто мистическое, нечто такое непонятное, что я… испугался, соприкоснувшись с таким волшебством и задрожал, услышав шепот монашки, стоящей рядом: "Ангел! Ангел небесный!"
Я, словно зачарованный, робея, смотрел в потолок, надеясь увидеть, как - через крышу - ангел улетит в свои небесные покои…
Пришел в себя, лишь когда Евстигнеев, подмигнув моему деду, сказал:
- Ну, юноша, не желаешь ли познакомиться с артисткой? Пойдем, покажу ее тебе!
Служба кончилась. Люди стали расходиться. Проковылял к выходу и безногий солдат, на которого я вначале смотрел: меня больше интересовал этот человек, потерявший на войне ногу и опиравшийся на костыль, его Георгиевский крест, висевший на выгоревшей гимнастерке, нежели окружающие и пение хора. От солдата я отвлекся, только заслышав тоненький голосок "ангела"…
Мы направились в глубину опустевшего храма, где - за алтарем - собирался хор. У стены стояла девочка моих лет. Темноволосая, аккуратно причесанная, в скромном ситцевом платьице.
- Подай руку сиротинушке! - сказал мне Евстигнеев, не отличавшийся особой деликатностью. - Да еще приложи полтинник: ей на конфеты, а то их в приюте этим продуктом не балуют!
Дед незаметно сунул мне в карман серебряную монету, и я сказал девочке:
- Здравствуйте.
Она ответила:
- С добрым днем, сударь!
Дед толкнул меня в спину. Я подал девочке полтинник, но сказать больше ничего не мог. Она сама выручила меня:
- Спасибочки, господин хороший! Это нам на ириски!
- Ну, буде! - заключил Евстигнеев. И мы ушли.
Так закончилась моя первая встреча с этой девочкой, ставшей впоследствии мне очень близким другом.
С уже знаменитой певицей - Лидией Андреевной Руслановой - я встретился через пятнадцать лет.
Шел 1923 год. Отгремели залпы боев с интервентами и белогвардейцами, я отслужил свое в рядах Первой Конной, затем участвовал в формировании пограничных частей, в разгроме басмаческих банд и - после демобилизации, - будучи журналистом, оказался в родном Ростове-на-Дону.
На летней эстраде бывшего Коммерческого клуба впервые выступала со своими песнями Лидия Русланова. Профессиональная певица с большим опытом, ученица чудесного певца и педагога Михаила Ефимовича Медведева - профессора Саратовской консерватории, бесплатно обучавшего четырнадцатилетнюю сироту. За спиной юной Руслановой были уже бесчисленные выступления перед рабочими - гвардейцами революции, а затем перед бойцам и регулярной Красной Армии в течение всего периода Гражданской войны. Она пела им русские народные песни, те, что пела всю свою жизнь.
Первый ростовский концерт прошел очень успешно, и началось ее полувековое триумфальное шествие по эстрадным площадкам и театральным сценам нашей страны.
Представьте себе, что мы - тогда - узнали друг друга. И после концерта, предавшись воспоминаниям, попытались точно восстановить события далекого, как нам казалось, прошлого. И, уже прощаясь, я упомянул о солдате-инвалиде, стоявшем в соборе и с особым вниманием слушавшем хор. Улыбка мгновенно слетела с лица молодой женщины. Русланова с грустью сказала:
- Этот солдат был… мой отец! Он всегда приходил меня слушать! Я знала это и пела только для него одного. Но "объявиться" отец не мог. Сделай он это, ему бы сразу вернули из приюта всех троих детей… А прокормить нас он не имел возможности…
- Жив ли твой отец? - спросил я. - Где брат и сестра?
- Не знаю. Вот встану на ноги, начну всех искать. Может, найду.
С 1925 года Русланова жила в Москве. И она - с первых шагов - завоевала любовь столичных зрителей. Ее участие в концертной программе обеспечивало аншлаговый сбор. Высокая московская эстрадно-артистическая элита, столь взыскательная и требовательная в отборе, сразу же приняла в свой круг это жизнерадостное молодое существо, обладавшее таким чарующим и одновременно таким могучим меццо-сопрано, до конца отданным одной теме: русской народной песне, услышанной на дальней окраине и пришедшей к нам из глубины веков.
Лидию Русланову и ее мужа Михаила Гаркави - одного из лучших конферансье того времени - всегда окружало непосредственное веселье, юмор и шутка, острое слово, тонкий анекдот, и - обязательно - музыкальным фоном - русская песня. Меня в Руслановой неизменно поражала сила ее духа. Она проявлялась у моей подруги буквально во всем. Казалось, не было жизненного компонента, в котором бы не чувствовалось это особенное, такое могучее, такое "руслановское". Лидия Андреевна была непоколебима в отборе репертуара, в оценке лично своего исполнения, в прямоте суждения о творчестве музыкантов и товарищей по совместной работе в концертных бригадах.
Я преклонялся перед ее принципиальностью в выборе друзей. Ни в чем не терпя пошлости и фальши, она никому не прощала их. Но принципиальность ее заключалась еще и в том, что особо строга Русланова была главным образом к себе.
В ее доме бывали только близкие, только те, кто был ей дорог. Проницательность ее состояла в умении дать подлинную оценку дружбе, учитывая не внешнюю импозантность, не форму носа, а температуру сердца.
Сила ее духа ощущалась в любом, даже бытовом, проявлении, во всем, за что бы она ни бралась. Зачастую не имея о чем-то ни малейшего представления, никогда этому не учась, она преодолевала все препятствия лишь силой своих воли и духа и неизменно достигала цели. Лидия Андреевна, например, добилась больших успехов в искусстве составления букетов (в Японии это - целая сложная наука!) и не меньших успехов в искусстве приготовления пищи (лучшие - по мнению гурманов - пироги с капустой, когда-либо изготовлявшиеся в частных домах столицы).
Но к отдельным сторонам жизненного обихода Русланова была совершенно равнодушна. У нее никогда не было ни малейшего интереса к нарядам, чисто женского культа одежды, внешнего вида. В этом отношении моя подруга была более чем скромна, хотя на официальных приемах выглядела царственно. Будучи женщиной среднего роста, она казалась высокой, такая была в ней стать и особая, присущая только ей одухотворенность. Поэтому она и приносила с собой на сцену величавость русского женского обаяния, нечто такое чисто народное, сельское, что описать стихами мог бы только великий Некрасов.
Драгоценный камень в кольце требует достойной оправы, песня - хорошего аккомпанемента. Сопровождали выступления Руслановой саратовская гармошка Владимира Максакова, баян и аккордеон Льва Комлева, а партию рояля вели Ставицкий и Борис Мандрус.
Не знаю, то ли это были отголоски тяжелого детства, то ли выработалось скачкообразно прожитой жизнью: из холода в жар, из нищеты в благополучие, из успеха в неудачу, но Русланова обладала удивительным свойством: предчувствовать приближение радости или беды - большой либо даже самой малой. Это чувство сохранилось у нее до последнего часа: она все знала наперед, поэтому успела своевременно с нами попрощаться.
Ее не баловала судьба. Счастье - творческое и личное - давалось ей не легко. Русланова не имела положительных рецензий в прессе даже в ту пору, когда заслуженно считалась яркой звездой советской эстрады.
Происходило сие то ли потому, что русская народная песня еще не классифицировалась как часть большого творческого наследия, то ли потому, что сама эстрада признавалась лишь второстепенным искусством - не знаю, но я констатирую факты.