Если ребенка увлекало столярное дело, то учитель делал из него профессионального столяра. Причем незаметно. Этот процесс шел естественно, как движение самой жизни.
Если интересовала история, то господин Лассер - директор интерната и преподаватель истории, давал ребенку необходимые знания. У него был огромный кабинет, увешанный картинами и датами.
Можно меня сейчас разбудить и спросить о какой-либо дате, я отвечу даже спросонок!
Словом, всем хорошим, что есть во мне, я обязан этой школе. Отношения между учителями и детьми были не то чтобы доверительными, а просто родственными, проникнутыми постоянной заботой наставников.
Сейчас, я наблюдал, дети в школе более раскованны, свободны. Что я имею в виду? Они могут покидать стены интерната. Скажем, съездить в гости, в город на дискотеку. А мы не могли оставлять территорию школы. Это был наш мир, но… нам не с кем было танцевать.
К здоровью ученика отношение - особое. Малейшее подозрение - и все педагогические и медицинские силы бросались на ликвидацию недомогания.
В рационе питания - ничего роскошного, но было то, что дает здоровье, в первую очередь, швейцарские национальные продукты: сыр, масло, специальный хлеб, фрукты, соки. Дети имели два завтрака - перед занятиями и во время большой перемены. Обед - в половине первого. Позже - чай и ужин.
Свет в кабинетах старшеклассников гасился в половине десятого.
Окна были всегда раскрыты: зимой и летом.
В нас "вкладывали" здоровье! На моих глазах тощие болезненные дети превращались в здоровых парней.
Когда я заканчивал эту школу, был уже чемпионом класса по боксу.
Я находился в "железных руках" моего классного наставника и директора интерната. Этих людей - никогда не забуду. Ибо благодаря их заботам я не только выжил, но стал крепким физически и образованным интеллектуально. Гимнастикой и физическим воспитанием в школе занимался Андрэ Таппюи. Он научил меня всему тому, что закалило организм, укрепило мои мышцы, наладило нормальное дыхание, а главное, выработало несколько видов самозащиты, что очень пригодилось в моей дальнейшей жизни: я овладел приемами вольной борьбы, джиу-джитсу, боксом, рукопашным боем. К этому следует добавить верховую езду и фехтование на саблях, а также ежеквартальные стрелковые состязания.
Такая деталь: раньше, после окончания школы, выпускники продолжали образование еще в двух классах кантональной гимназии. Сейчас - всё здесь.
Школа, конечно, расширилась. Штат преподавателей увеличился. Если скажу, что их 50, цифра, думаю, окажется неточной.
Преподаватели интерната с детьми - круглосуточно: помогают делать уроки, организуют отдых, следят за питанием.
Выпускники школы получают степень бакалавра. Им также может быть вручен аттестат международного класса (после углубленного изучения французского или английского языков).
Ну и, возвращаясь к вопросу физической культуры, скажу, что в традициях школы остались спортивные праздники горных лыж, скоростных санок, большого тенниса.
Прекрасно организуются для детей каникулы. Есть специальный дом, где ребята отдыхают, проводят рождественские и пасхальные каникулы.
Комната в здании интерната, куда меня определили, имела одно огромное окно и четыре кровати. Возле каждой стоял ночной столик. У стены на столе - большой таз с кувшином воды.
Честно говоря, я до сих пор не могу понять, зачем этот кувшин был нужен? Утром мы принимали душ сразу же после подъема и вечером - перед сном. Дневное омовение рук проходило в нижних туалетных комнатах перед каждым приемом пищи.
Однажды я не удержался и все-таки спросил у господина Лассэра:
- Зачем в моей комнате стоят таз с кувшином?
Он ответил:
- Чтобы ты всегда помнил о чистоте своего тела, своих рук, а, возможно, и своих мыслей. Ибо у честного человека - они всегда чистые.
Это пригодилось мне в жизни!
Но дети есть дети! Озорничали и в мою пору… Расскажу об одном случае. В моем классе учился внук Президента Швейцарской Республики - господина Гюстава Одора, - Фернан Трамбле. Он чувствовал себя хозяином положения и давал всем подзатыльники.
Но я его предупредил: "Ты - из Женевы, а я - из Ростова-на-Дону. Если меня тронешь, - разобью тебе рожу!"
А незадолго до упомянутого случая дедушка Виктор подарил мне круглые карманные часы. Очень гордый подарком, я - надо или не надо - всем показывал, "который час". Подарок сей я получил за хорошие отметки.
И вот - большая перемена. Мы перекусили. Я стою в холле с одноклассниками и кому-то показываю, который час. В этот момент вдруг… получаю подзатыльник.
Забыв, что у меня в руке часы, я разворачиваюсь и… р-раз! - разбиваю нос Фернану Трамбле. Он падает и кричит: "Я сдаюсь!"
Если говорят "сдаюсь" - больше бить нельзя. Однако часы - тоже вдребезги!..
Случилось это в пятницу, а в субботу я должен ехать в Делемон к родным.
И вот: ужин у родственников. Сижу, не поднимая глаз: часов нет! Можете представить мое состояние?! Дедушка Виктор заметил, что я не в своей тарелке:
- Что случилось? Говори, что?!
Я с трепетом в голосе рассказал о происшествии: о мальчике, который всем дает подзатыльники, о том, что я его предупреждал и, наконец, - о его разбитом носе и испорченных часах.
Дедушка Виктор встал и строго спросил:
- Ты посмел разбить физиономию внуку нашего Президента?!
- Да, дедушка… но я же его предупреждал!
- Ты хорошо сделал, - констатировал Виктор, меняя интонацию, и… подарил мне новые часы, на этот раз - золотые.
И хотя многих выпускников Эколь Нувэль судьба разметала по свету, спустя многие годы мы встретились, забыв обиды, помня лишь то светлое, что объединяло нас в этой чудесной школе.
К сожалению, друзья ушли в мир иной… В моем московском архиве осталась масса писем и фотографий периода "потепления" после Второй мировой войны… Уже не стало моего самого близкого друга - вице-президента Международного Красного Креста Фредерика Сиордэ. Но с его дочерьми и внуками меня и мою жену - Елену Черняк - связывают самые теплые отношения.
Не могу не вспомнить Гаро Айвазяна - ставшего главным антикваром Женевы; Георгия Киркова - впоследствии посла Болгарии в разных странах; Ренэ Барбэ - главного архитектора Женевы; Фернана Трамбле - представителя в Швейцарии ряда американских банков; Ренэ Тюретени - управлявшего имением экс-вице-мэра Женевы Микели. Его дочь - Симон Моор - тележурналистка (муж Симон - талантливый фотохудожник Жан Моор). Она не раз бывала в Советском Союзе, ее репортажи своей объективностью не нравились нашему руководству.
Кроме меня, в комнате жили еще три мальчика - почти мои однолетки.
У левой стены спал Константин Гратцос - грек с острова Итаки. Его отец - судовладелец - проживал с семьей на родине.
Справа от двери стояла кровать сына гофмейстера Бельгийского двора молодого графа Анри, фамилия коего была д’Аск.
Слева от двери спал Эмиль Гола - мальчик с острова Мадагаскара.
Мы сразу образовали "тройственный союз": Гола, Гратцос и я. Анри д’Аск был слишком нежной особой, чтобы участвовать в наших спортивных и физических упражнениях.
Максимум, к чему прикасались его тонкие аристократические руки, - была теннисная ракетка.
Но уборку комнаты, наведение в ней порядка - стерильной чистоты - граф выполнял в свою очередь, как и каждый из нас. Именно на нем мы проверяли чистоту пола: брали графа за ноги и провозили от окна к двери. Если на белоснежных графских панталонах не оказывалось ни пылинки, значит, уборка была проведена хорошо.
Нас троих, объединенных любовью к спорту и физическим упражнениям, в школе прозвали "тремя дикарями".
Летом мы втроем всегда выступали на стороне одной из команд, соревнующихся в любых спортивных состязаниях, а зимой - сами составляли команду бобслея (управляемых санок).
И когда мы летели с горы по узкой дорожке, носящей название "Ла фоветт" и ведущей к трамвайной остановке у моста Шаи, мы горланили по-французски свой гимн "трех дикарей":
Ну сом лей труа соваже,
Э ла мэм тан - де жан д’онёр!
Па де борно ни дё риважё
А нотр соваж ордёр!Мы - трое дикарей,
Одновременно - люди чести!
Нет предела и размера
Нашей дикой страсти!
Следующая строфа начиналась так: "Мы - все трое - братья", а кончалась строкой: "Жизнь нам не дорога!" ("Ла вий пур ну не па шер!")
Совместное пребывание в школе и в интернате сделало нас действительно братьями.
Окончив школу, мы расстались. Дальнейших судеб Д’Аска и Гола я не знаю.
Через сорок шесть лет (!) меня разыскал (с помощью греческого посольства) Константин Гратцос. Мы встретились с ним на празднике бывших учеников Эколь Нувэль в Швейцарии.
Парадокс заключается в том, что после этой встречи мы уже не расставались вплоть до печального дня смерти Кости.
В интернате он был самым близким моим другом. Мы делились всем, чем возможно. Я - тем, что привозил еженедельно из Монтрё, где жили тетя, дядя и бабушка Вера, а Костя - лучшим из посылок, получаемых им из далекой Греции по случаю, ибо война нарушила все связи и коммуникации.
Но одно событие из истории нашей дружбы я хочу подчеркнуть особо.
Надзирателем этажа был строгий господин Пошон. Он скрупулезно следил за идеальным состоянием наших комнат, нашего вида и исполнением нами всех школьных и бытовых обязанностей.
А над моим дорогим Костей висело какое-то проклятие: не было случая, чтобы при малейшей возможности он не разбил бы оконного или дверного стекла: будь то в здании школы или в интернате.
Надо сказать, что господин Пошон соблюдал железное правило: по любому нарушению у него имелись для провинившегося три наказания.
На первый раз - виновный лишался сладкого за обедом, на второй - субботне-воскресного отпуска к родителям или в гости к друзьям, а на третий можно было схлопотать и по физиономии (в лучшем случае - по затылку).
Костя умудрился дважды разбить стекло в окне нашей комнаты.
Зимой 1916 года, когда мы трое уже лежали под теплыми одеялами, а Костя еще сидел на своей кровати, я попросил его чуточку раздвинуть жалюзи (спали мы при открытых окнах).
Костя встал и, выполняя мою просьбу, локтем разбил стекло.
Я вскочил, и в это время дверь открылась: в комнату вошел господин Пошон. Очевидно, ему было все ясно, так как смотрел он на Костю:
- Ага, значит, это ты, Гратцос, в третий раз разбил стекло?!
Костя не успел открыть рот, как я решительно произнес:
- Нет, месье Пошон, стекло разбил я!
Пошон покинул комнату со словами:
- М-м-да… тебе повезло, Гратцос! Быстро оба в постель!
После паузы, уже лежа в кровати, Костя громко сказал:
- Ты, Оня, спас мою честь: он не разбил мне рожу! С этой минуты я считаю тебя своим братом. И это - на всю жизнь!
Впоследствии он оправдал эти слова.
Перед возвращением на родину
Теперь обращаюсь к нарушенной мною хронологии своих воспоминаний.
Оставил я швейцарскую школу в 1918 году. Расставание с ней было тяжелым. Особенно с моим подопечным - Дони Донегалем - юным британским лордом.
Я уехал в Париж поступать в Политехнический институт.
Шла Первая мировая война, но высшие учебные заведения работали.
Кроме того, в Париже жили многие друзья моей семьи.
Но не желание продолжать образование тянуло меня - бакалавра - во французскую столицу. Я решил вступить добровольцем в Русский Экспедиционный корпус, сражавшийся под командованием генерала Лохвицкого.
Все русские студенты, находившиеся во Франции, должны были так или иначе проходить военную службу.
В России уже произошла Октябрьская революция.
Русский Экспедиционный корпус вышел из Владивостока и, проплыв вокруг всей Земли, прибыл в Марсель. Этот корпус участвовал в боях в Шампани и в районе крепости Верден - знаменитом месте, которое называлось "Шман дё дам" ("Дорога дам"). Много русских солдат полегло на французских полях сражений…
Они - русские солдаты - сражались после Февральской революции, сражались за Родину и после революции Октябрьской.
Русские солдаты стояли на "Дороге дам" - перед крепостью Верден - возле фортов Дуомон и Во.
Я стал связистом-переводчиком: между русскими и французами…
Шли сильные бои. Воспоминанием о тех боях сохранилась отметина на моем лбу от осколка, пробившего каску.
За одну операцию, когда - под огнем противника - я все-таки доставил сообщение по назначению, Георгиевская Дума корпуса представила меня к солдатскому ордену Святого Георгия.
За разрешением на его получение я должен был явиться лично к генералу Лохвицкому.
Командир корпуса сидел в своем кабинете: штаб размещался в домике небольшого французского селения. Несмотря на то что в России произошла революция, над генеральским креслом по-прежнему висел портрет государя императора - Николая II.
Когда я представился и сообщил о цели своего прибытия, Лохвицкий усмехнулся и сказал:
- За каждый Георгиевский крест, выданный еврею, я отвечаю перед Богом, царем и обществом. Кру-угом!
Поверьте, дорогие читатели этой книги, написанной почти восемьдесят (!) лет спустя, что и ныне некоторые власти предержащие на моей Родине, которой я отдал всю свою жизнь, мыслят все так же…
Мне не просто горько, мне стыдно за сограждан, упорно возвращающихся ко временам средневековья!
Я повернулся и вышел из кабинета. Доложил Георгиевской Думе о решении генерала. И так как среди Русского Экспедиционного корпуса были преображенцы, вместо Георгия Дума наградила меня Преображенским крестом. Честь - по меркам царской России - весьма высокая! А было мне неполных 18 лет…
Я получил этот крестообразный, скорее похожий на букву X золотой знак, покрытый синей эмалью. На нем - золотое изображение распятого Христа.
Высокую награду мне пришлось через год отдать на сохранение своей тетке, поскольку, вступая в Первую Конную, украшать себя сим знаком не было возможности. За долгие годы тяжких мытарств и перипетий нашей российской жизни затерялась дорогая мне памятная вещь…
Как я уже говорил, русские солдаты сражались за Родину на французской земле. Но многие из них, воевавшие против немцев на стороне Антанты, поскольку Россия являлась частью Антанты, стали требовать отправки домой.
Требовал возвращения в Россию и мой фельдфебель - опытный воин, года на два старше меня. За это руководство корпуса отправило его в лагерь Ля Куртин.
Фельдфебеля мы любили, в складчину собирали для него посылки, которые я (как свободно говорящий по-французски) и отвозил.
Лагерь охранялся неграми - сенегальскими стрелками.
Вместе с некоторыми русскими в заключении содержались и немецкие военнопленные.
Приближался конец войны. Эти немцы - люди сравнительно пожилые - являлись последним резервом германской империи. Среди них было много интеллигентов: учителя, врачи, инженеры.
Когда я впервые подошел к воротам лагеря и увидел этих университетских профессоров, с грустью смотревших сквозь ограду, чернокожий солдат, их охранявший, шея которого была украшена ожерельем из ушей убитых немцев, спросил:
- Ты пришел посмотреть на дикарей?
Вопрос был задан на полном серьезе: он имел в виду эту немецкую интеллигенцию!
Я ответил:
- Нет. Я пришел проведать своего старшо́го.
После того как я передал фельдфебелю посылку, мы с ним гуляли по лагерю. Командир учил меня жизни, говорил о своей мечте: возвращении в обновленную Россию, надеялся, что и я там скоро буду. И что Бог еще даст нам возможность когда-нибудь встретиться.
Говоря о разных национальностях своих солдат (а среди них были и армяне, и грузины, и русские) он предупреждающе заметил:
- А вам, господин вольноопределяющийся, придется, коли вернетесь, иметь дело не только с русскими: с ними вам будет легко! С малороссами - тоже. Заранее предупреждаю: с евреями будет сложнее…
- Почему?
- Беспокойная нация…
Я встретился с моим фельдфебелем в России много позже - лет через 55: это был Министр обороны Советского Союза Родион Яковлевич Малиновский.
В разговоре мы коснулись тех далеких времен, и я напомнил ему о его напутствии и мнении о евреях.
Родион Яковлевич улыбнулся и сказал:
- Но ведь я же вас, Иосиф Леонидович, не обманул?..
В том, что Родион Яковлевич был прав, я убедился в Центральном Доме литераторов на очередной встрече Нового года.
Неподалеку от нас сидела семья Вайнеров во главе с папой Ефимом Григорьевичем. А за соседним столиком пировали азербайджанцы… Одному из пирующих явно приглянулась невестка (не помню уж, то ли жена Аркадия, то ли Георгия). Этот человек встал, качаясь, подошел к женщине и… запустил руку ей за пазуху!
Братья Вайнеры немедленно прореагировали, вскочив, но их отец сказал: "Ша!" Затем подошел к окну, которое находилось позади столика с азербайджанцами, и распахнул его. После этого кивнул сыновьям.
"Мальчики" схватили наглеца один - за руки, другой - за ноги, раскачали и вышвырнули во двор (благо ресторан находится на первом этаже).
- Не хочу платить за разбитое стекло, - пояснил папа Вайнер окружающим, и ужин продолжался.
Несколько дней спустя на заседании Правления писательского клуба вынесли постановление: "Лишить братьев Вайнеров права посещать ЦДЛ за хулиганство".
Я взял слово и сказал, что, если бы кто-то поступил подобным образом с моей женой, я вышвырнул бы его, не открывая окна.
Меня поддержал Константин Симонов, и Вайнеров оставили в покое.
Возвращаясь ко времени Первой мировой войны и своего в ней участия, хочу рассказать об одном эпизоде. Будучи связным при Экспедиционном корпусе, я направлялся на передовую. В тот памятный день дурное предчувствие охватило меня с утра: я прикурил третьим! Затем обнаружилось, что на шинели не хватало пуговиц: стало быть, их оставалось тринадцать! Тоже - не самое лучшее предзнаменование на войне…
Когда я очутился в траншее, раздался сигнал тревоги и рота была приведена в боевую готовность. Начался немецкий обстрел. Почувствовав сильный удар по каске, я потерял сознание.
Когда пришел в себя, первое, что увидел - это свои ноги. Они были целы. Я понял, что меня свалила не рана, а контузия. Товарищи помогли мне подняться. Когда я снял каску, обнаружил, что гребешок ее пробит осколком и часть металла вдавилась мне в лоб. Образовался кровоподтек, который я - с уважением к прошлому - ношу до сегодняшнего дня.
С тех пор не люблю, когда в помещении горят три света, не люблю прикуривать третьим: на фронте (многие соотечественники знают это по Великой Отечественной) снайпер целится по первому огоньку, затем корректирует по второму и стреляет между ними, когда появляется третий!
Русским военным атташе в Париже был граф Игнатьев.
Узнав, что я с юности увлечен морской романтикой и знаю силуэты всех боевых единиц мирового флота, он порекомендовал направить меня к Ла-Маншу для наблюдения за движением иностранных кораблей.
Я внимательно всматривался в даль, стоя на площадке маяка. Однажды мне пришлось дежурить вместе с молодым французским лейтенантом. Вдруг появился трехтрубный крейсер.